Катастрофа Ан-26 в Гюмри

Катастрофа в Гюмри
Ан-26Б Авиалиний Кубани
Общие сведения
Дата	26 декабря 1993 года
Время	20:57
Характер	Сваливание при уходе на второй круг
Причина	Ошибка экипажа
Место	аэропорт Ленинакан, Гюмри (Армения)
Координаты	40°44′21″ с. ш. 43°51′13″ в. д.40.73917° с. ш. 43.85361° в. д. / 40.73917; 43.85361
Воздушное судно
Модель	Ан-26Б
Авиакомпания	Авиационные линии Кубани
Пункт вылета	Пашковский, Краснодар (Россия)
Пункт назначения	Ленинакан, Гюмри (Армения)
Бортовой номер	RA-26141
Дата выпуска	1983 год
Пассажиры	31
Экипаж	5
Погибшие	35
Выживших	1

Катастрофа Ан-26 в Гюмри — авиационная катастрофа грузового самолёта Ан-26Б российской авиакомпании Авиалинии Кубани, произошедшая в воскресенье 26 декабря 1993 года при посадке в аэропорту Ленинакан города Гюмри (Армения), при этом погибли 35 человек. Крупнейшая авиакатастрофа в Армении после 1991 года.

Самолёт

Ан-26Б с первоначальным регистрационным номером CCCP-26141 (заводской — 12903, серийный — 129-03) был выпущен заводом Антонова в 1983 году. Лайнер передали заказчику — Министерству гражданской авиации Советского Союза, которое к 14 апреля направило его в Северо-Кавказское управление гражданской авиации. 15 декабря того же года борт 26141 временно поступил в Дальневосточное УГА, но 16 июня 1984 года вернулся в Северо-Кавказское. С 1993 года самолёт уже под новым регистрационным номером RA-26141 начал эксплуатироваться в новообразованной авиакомпании Авиалинии Кубани.

Предшествующие обстоятельства

Самолёт выполнял коммерческий рейс из Краснодара в Гюмри по перевозке двух автомобилей ВАЗ-2121 «Нива» и багажа. Общая масса груза составляла 2900 кг, а с ним также на рейс были оформлены шесть сопровождающих. Экипаж самолёта состоял из пяти человек, командиром (КВС) был Аристархов. Общий расчётный вес самолёта составлял 23 988 кг, то есть близкий к максимально допустимому 24 000 кг. Согласно полученному экипажем прогнозу погоды, в Гюмри ожидалась сплошная облачность с нижней границей 90 метров, туман, вертикальная видимость до 90 метров, также временами сгущение тумана, в котором видимость снижалась уже 200 метров, а вертикальная видимость — до 60 метров. На основании этих данных командир Аристархов принял решение о вылете в Гюмри. В 17:30 МСК самолёт был подготовлен к полёту, а в 17:44 экипаж связавшись с диспетчером руления запросил у того разрешения на запуск двигателей. Но диспетчер руления на неоднократные запросы запрещал пока запускать двигатели, утверждая, что это указание руководителя полётов. Как впоследствии было установлено, такая задержка была вызвана только одной причиной — диспетчер намеревался посадить на самолёт пассажиров-безбилетников, которые проходили в аэропорту таможенный осмотр. Пока самолёт стоял на аэродроме, диспетчеры совместно с сотрудниками ВОХР посадили на него сперва 4 пассажиров с багажом, а затем ещё 8. В 18:27 экипаж наконец получил разрешение на запуск двигателей, а в 18:32 начал движение к предварительному старту. В процессе движения, на магистральной рулёжной дорожке на борт сели ещё 13 пассажиров. В результате теперь расчётный вес загрузки достигал 5628 кг, из-за чего взлётный вес авиалайнера составлял уже 26 246 кг, то есть имелся перегруз в 2246 кг. Центровка при этом однако была в районе допустимого заднего предела. В 18:46 Ан-26 с 5 членами экипажа и уже 31 пассажиром на борту вылетел из аэропорта Пашковский (Краснодар).

Стоит отметить, что на момент взлёта самолёта, погода в Гюмри уже была плохой: аэропорт застелило туманом, при этом видимость упала до 700 метров. Но ещё за полтора часа до этого и до 19:30 диспетчеры в Гюмри и Краснодаре перестали обмениваться информацией о погоде. Хотя во время полёта экипаж борта 26141 дважды предупреждали экипажи встречных самолётов, которые возвращались из Гюмри, что там туман, а видимость упала до 300 метров. Кроме того, когда самолёт находился в районе Ставрополя, с ним связался диспетчер Северо-Кавказского центра автоматизированного управления воздушным движением (СКЦ АУВД) и запросил у экипажа, намерен ли он продолжать полёт до Гюмри, на что получил утвердительный ответ. Когда самолёт приблизился к рубежу диспетчерского центра Гюмри, экипаж установил связь с диспетчером аэропорта и доложил о входе в зону на высоте 5700 метров. Диспетчер доложил, что горизонтальная видимость в аэропорту 600 метров, после чего спросил экипаж о решении. Метеорологический минимум аэропорта для самолётов Ан-26 которые заходят на посадку по курсо-глиссадной системе составлял 60 на 800 метров, то есть в данном случае экипаж должен был направляться на запасной аэродром, либо ожидать в зоне аэропорта улучшения погоды. Но командир сообщил, что намерен садиться, и запросил снижение до эшелона 4500 метров. Когда самолёт занял высоту 4500 метров, диспетчер передал, что видимость в аэропорту упала до 400 метров, на что с самолёта передали «Понял», но продолжили снижаться уже до эшелона 3600 метров, который являлся эшелоном перехода. Заняв данную высоту, экипаж перешёл на связь с диспетчером круга, которому сообщил о снижении и выполнении захода на посадку по приводам (радиомаякам). Диспетчер круга сообщил, что видимость в аэропорту 400 метров, а давление аэродрома 642 мм рт.ст., после чего разрешил снижаться для захода на посадку, хотя знал, что метеорологический минимум при заходе на посадку по приводам составлял 200 на 2500 метров. Экипаж тоже знал, что погодные условия ниже минимума, но всё равно начал снижение по схеме захода. Также с самолёта доложили об установке давления 640 мм рт.ст., хотя это было меньше указанного диспетчером давления 642 мм рт.ст., из-за чего барометрические высотомеры теперь завышали показания на 26 метров, но диспетчер не стал поправлять пилотов. Впрочем, позже в ходе расследования выяснится, что высоту экипаж контролировал по радиовысотомеру, который с давлением аэродрома не завязан, а потому неправильная настройка высотомеров на исход полёта не повлияла.

Катастрофа

Зная, что погодные условия в аэропорту ниже установленного для самолётов Ан-26 минимума, командир Аристархов тем не менее хотел (был вынужден) приземлиться в Гюмри, из-за чего сильно нервничал и находился во взвинченном состоянии, из-за чего начал допускать ошибки. В частности, не была запущена вспомогательная силовая установка, как того требовало руководство по лётной эксплуатации в случае захода на посадку на горный аэропорт самолёта весом 20 100 кг и более. Также при третьем и четвёртом разворотах экипаж выпускал механизацию и шасси в спешке. Далее на глиссаде с посадочным курсом 19° полётная скорость вместо установленной 230 км/ч колебалась от 260 до 216 км/ч, режим работы двигателей менялся от 13 до 47° по указателям положения рычагов топлива (УПРТ), курс колебался с 10 до 20°, при этом крены вправо и влево были по 8—10°, дёрганья руля высоты вверх и вниз создавали вертикальные перегрузки от 0,85 до 1,3 единиц, при этом вертикальная скорость менялась от 2 до 12 м/с, а размах действий по управлению элеронами сильно увеличился. В 20:54:15 диспетчер передал, что видимость в аэропорту упала уже до 200 метров, после чего самолёт пролетел дальнеприводной радиомаяк (ДПРМ, то есть точка входа в глиссаду). После прохождения ДПРМ экипаж стабилизировал скорость полёта на 230 км/ч, то есть как указано в руководстве, но вертикальная скорость при этом была 4 м/с, вместо требуемой 3 м/с, из-за чего машина стала снижаться ниже нормальной траектории захода на посадку и ближнеприводной радиомаяк (БПРМ) был пройден на высоте около 40-50 метров, то есть на 20 метров ниже установленной правилами. Вероятно, пилоты в это время пытались разглядеть наземные ориентиры, так как лайнер начал крениться на 8-10° то вправо, то влево, при этом курс колебался от 10 до 25°. Спустя четыре-пять секунд после пролёта БПРМ самолёт находился на высоте 10-20 метров, когда пилоты потянули штурвал на себя, в результате чего нос самолёта приподнялся, при этом возникла перегрузка в 1,2 единицы, а вертикальная скорость снижения уменьшилась до 1 м/с. Также был с 30 до 22° по УПРТ снижен режим работы двигателей, из-за чего через 10 секунд, когда авиалайнер пролетел торец взлётно-посадочной полосы, скорость полёта уменьшилась до 216 км/ч. Кроме того, на промежутке от БПРМ до торца полосы самолёт оказался в правом крене 12°, но к моменту пролёта торца крен уменьшился до 1-2°.

Следуя фактически в горизонтальном полёте, борт 26141 пролетел торец полосы на высоте 15-25 метров. Скорость полёта продолжала падать, поэтому режим двигателей был увеличен до 48° по УПРТ, что лишь уменьшило темп снижения скорости. Также во время полёта над полосой угол атаки и угол тангажа (подъёма носа) возросли до 6-8°, при том, что траектория полёта в этот момент стала горизонтальной, из-за чего угол обзора сместился выше, то есть пилоты не могли видеть близко расположенную местность, а так как видимость на взлётно-посадочной полосе составляла всего 200 метров, саму полосу теперь стало сложно разглядеть. Следуя со скоростью 190 км/ч, самолёт находился уже в 1000 метрах от входного торца, когда в 20:56:25 диспетчер скомандовал: Набирайте восемьсот метров. Командир самолёта также принял решение прервать посадку и уходить на второй круг, поэтому резким взятием штурвала «на себя» отклонил руль высоты на 8° вверх, а двигатели перевёл на взлётный режим, после чего в 20:56:28 доложил диспетчеру: Набираю восемьсот метров. Поднимая нос, Ан-26 с выпущенными в посадочное положение закрылками (угол выпуска — 38°) начал набирать высоту с вертикальной скоростью 2-3 м/с, при этом в процессе набора высоты экипаж убрал шасси. Но из-за высокого веса лайнера силы тяги двигателей оказалось недостаточно, вследствие чего скорость начала снижаться. Самолёт примерно за 30 секунд поднялся до 95 метров, когда скорость упала до критического значения — 165 км/ч. Перейдя в сваливание, машина вошла в правый крен и понеслась вниз, а в 20:57:01 с правым креном 60° с вертикальной скоростью примерно 20 м/с и полётной около 150 км/ч врезалась в землю слева от полосы и в 2990 метрах от входного торца. При ударе о землю Ан-26 полностью разрушился и сгорел. Один из пассажиров получил тяжёлые ранения, но выжил. Все остальные 35 человек на борту (30 пассажиров и 5 членов экипажа) погибли. На настоящее время (2015 год) эта авиационная катастрофа по числу жертв занимает второе место, среди произошедших в Армении, в том числе крупнейшая, среди произошедших в стране после 1991 года. Стоит отметить, что крупнейшей авиакатастрофой в Армении является катастрофа военного Ил-76 близ Ленинакана (название Гюмри на тот момент) в 1988 году, жертвами которой стали 77 человек, при этом также выжил только один пассажир.

Причины

Согласно заключению комиссии, причиной катастрофы стала потеря скорости, что экипаж допустил при выполнении ухода на второй круг на перегруженном самолёте, из-за чего последний вышел на угол атаки выше критического, потерял скорость, а затем перейдя в сваливание рухнул на землю. Сама катастрофа была вызвана следующими факторами:

1. Экипаж принял решение выполнять полёт на самолёте, взлётный вес которого был выше допустимого.
2. Экипаж принял решение выполнять заход и посадку в аэропорту, погодные условия в котором были ниже установленного для данного самолёта погодного минимума.
3. При выполнении захода на посадку в горном аэропорту на тяжёлом самолёте экипаж не стал запускать вспомогательную силовую установку.
4. На предпосадочной прямой были превышены углы крена, а также не выдерживались рекомендуемые скорости.
5. Экипаж начал выполнять уход на второй круг с задержкой и с нарушениями в действиях.

Есть вероятность, что командир принял решение садиться в Гюмри из-за того, что на борту находились 25 неоформленных пассажиров, чему виной стала плохая работа режимной и охранной служб в Краснодарском аэропорту.

Аналогичные происшествия

• Катастрофа Let L-410 в Алдане — произошла ровно за 4 месяца до этого.

Отрывок, характеризующий Катастрофа Ан-26 в Гюмри

Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.