Катастрофа Ту-124 под Днепропетровском

Рейс 3630 Аэрофлота
Общие сведения
Дата	2 сентября 1970 года
Время	15:41 МСК
Причина	не установлена
Место	возле сёл Лиховка и Заполички, Верхнеднепровский район Днепропетровской области (УССР, СССР)
Координаты	48°43′12″ с. ш. 34°02′06″ в. д.48.72000° с. ш. 34.03500° в. д. / 48.72000; 34.03500
Воздушное судно
Ту-124 компании Аэрофлот
Модель	Ту-124
Авиакомпания	Аэрофлот (Литовское УГА, Вильнюсский ОАО)
Пункт вылета	Минеральные Воды (РСФСР)
Остановки в пути	Ростов-на-Дону (РСФСР)
Пункт назначения	Вильнюс (ЛитССР)
Рейс	3630
Бортовой номер	СССР-45012
Дата выпуска	30 сентября 1961 года
Пассажиры	32
Экипаж	5
Погибшие	37 (все)

В среду 2 сентября 1970 года в Днепропетровской области разбился Ту-124 компании Аэрофлот, выполнявший рейс 3630 (Минеральные Воды — Ростов-на-Дону — Вильнюс), в результате чего погибли 37 человек.

Самолёт

Ту-124 с бортовым номером 45012 (заводской — 1350402, серийный — 04-02) был выпущен Харьковским авиазаводом 30 сентября 1961 года, а 15 ноября передан Главному управлению гражданского воздушного флота. Авиалайнер был направлен во Внуковский лётный отряд Московского УГА, причём с 14 августа по 14 ноября 1962 года он временно был передан Министерству авиапромышленности в лётный центр ГосНИИГА. 12 декабря 1965 года борт 45012 был передан в Вильнюсский авиаотряд Литовского УГА. Изначально у самолёта был салон на 44 пассажирских места, но позже его переделали на 56-местный. На момент катастрофы авиалайнер имел 7504 часа налёта и 6996 посадок.

Катастрофа

Самолёт пилотировал экипаж из 277-го лётного отряда, состоящий из командира Стефана Макаревича, второго пилота Александра Заблоцкого, бортмеханика Василия Кувшинова и штурмана Александра Пономарёва. В салоне работала стюардесса Евгения Лапицкая. В 14:55 Ту-124 вылетел из Ростова-на-Дону после промежуточной остановки и после подъёма занял эшелон 8400 метров. Всего на борту самолёта находились 32 пассажира. Согласно прогнозу погоды, на маршруте самолёта были слоисто-кучевые облака с разрывами и верхней границей около 2000—2500 метров, неустойчивый ветер со скоростью около 3—6 м/с, а также небольшая болтанка.

В 15:14 экипаж доложил о пролёте Донецка на эшелоне 8400 метров, на что авиадиспетчер дал им команду поскорее занять эшелон 9000 метров, так как на высоте 8400 был встречный самолёт. Экипаж подтвердил получение команды, а в 15:16 доложил о подъёме до высоты 9000 метров. В 15:31 рейс 3630 связался с юго-западным сектором Харьковского РДП и доложил, что пролетел Днепропетровск и намерен осуществить пролёт Кременчуга в 15:41. Путевая скорость самолёта относительно земли составляла 852 км/ч, сам экипаж при данных переговорах говорил спокойно и чётко.

Неожиданно в 15:37 в Харьковском диспетчерском центре услышали с данного самолёта передачу, состоящей всего из одной фразы: Сорок пять… [длительная пауза] ноль… [почти с выкриком] двенадцать. После этого связь с экипажем прервалась и на вызовы он не отвечал, так и не успев ничего доложить центру.

По данным комиссии, находящийся на высоте 9000 метров авиалайнер перешёл в крутое пикирование с левым разворотом. Он развернулся на 266°, когда на скорости 950 км/ч под углом около 70—75° и с левым креном врезался в кукурузное поле между сёлами Лиховка и Заполички Верхнеднепровского района Днепропетровской области на расстоянии 9 километров левее трассы и взорвался. На месте падения сформировалась глубокая воронка, а располагалось оно в 70 километрах от Днепропетровска и в 57 километрах от Кременчуга. Все 37 человек (5 членов экипажа и 32 пассажира) на борту самолёта погибли.

Расследование

По изучению обломков было определено, что при ударе самолёта о землю триммер руля направления был отклонён до упора вправо, а триммер первого (левого) элерона — до упора вверх. Шасси, щитки, закрылки и интерцепторы при этом были убраны, а режим двигателей установлен на малый газ. Однако на параметрическом регистраторе (К3-63) записи отсутствовали.

Комиссия исследовала множество вариантов, в том числе:

• Поражение в результате стрельбы или запуска беспилотных летательных аппаратов военными
• Разрушение в воздухе
• Столкновение в воздухе с каким-либо объектом, включая метеозонды

Однако ни одна из них не была подтверждена. Погодные условия на маршруте также не могли привести к катастрофе. Сильное обгорание правого двигателя, а также на элементах его системы кондиционирования поначалу привели к мысли о пожаре на борту. Однако исследование погибших показало, что отравления дымом не было, а повреждения огнём были нанесены пожаром, возникшим в результате падения самолёта.

Комиссией лишь был сделан вывод, что максимальное отклонение триммеров руля направления и на левом элероне при пикировании значительно осложнило пилотирование самолёта на высокой скорости и значительно усугубило ситуацию. Однако сама причина катастрофы установлена так и не была.

Отрывок, характеризующий Катастрофа Ту-124 под Днепропетровском

Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.