Катастрофа Як-42 в Свердловске

Рейс 8175 Аэрофлота
Последствия катастрофы
Общие сведения
Дата	14 сентября 1990 года
Время	01:53
Характер	Столкновение с деревьями при уходе на второй круг
Причина	Ошибка экипажа
Место	у аэропорта Кольцово, Свердловск
Воздушное судно
Як-42 компании Аэрофлот
Модель	Як-42
Авиакомпания	Аэрофлот (Северо-Кавказское УГА, Волгоградский ОАО)
Пункт вылета	Гумрак, Волгоград
Пункт назначения	Кольцово, Свердловск
Рейс	8175
Бортовой номер	СССР-42351
Дата выпуска	16 марта 1988 года
Пассажиры	124
Экипаж	5
Погибшие	4
Раненые	40
Выживших	125

В пятницу 14 сентября 1990 года в Свердловске близ аэропорта Кольцово потерпел катастрофу Як-42 компании Аэрофлот, в результате чего погибли 4 человека.

Самолёт

Як-42 с бортовым номером 42351 (заводской — 4520421811379, серийный — 08-09) был выпущен Саратовским авиазаводом 16 марта 1988 года и передан Министерству гражданской авиации, которое 5 апреля направило самолёт в Волгоградский ОАО Северо-Кавказского управления гражданской авиации. На момент катастрофы авиалайнер имел 4509 часов налёта и 2824 посадки.

Предшествующие обстоятельства

Самолёт выполнял ночной рейс 8175 из Волгограда в Свердловск. Пилотировал его экипаж из 231 лётного отряда. На борту находился проверяющий пилот-инспектор В. Н. Азаров, который самостоятельно записал себя в план-наряд на полёт, хотя предыдущей ночью он также совершал ночной рейс, после чего отдыхал всего 10 часов. Перед вылетом самолёта проверяемый командир самолёта (КВС), ссылаясь на семейные обстоятельства, отпросился у проверяющего. Вместе с пилотом-инструктором, который теперь был за командира, в кабине находились также второй пилот А. Андреев (по другим данным — В. Н. Панов) и бортмеханик Земцов. В салоне работали 2 бортпроводника (одной из них была Р. Горецкая). Со 124 пассажирами Як-42 вылетел из Волгоградского аэропорта (Гумрак) и после набора высоты занял эшелон 9100 метров, после чего без происшествий долетел до воздушной зоны свердловского аэропорта Кольцово. На всём маршруте пилотировал его пилот-инструктор.

Катастрофа

Начало снижения

В 140 километрах от аэропорта Кольцово экипаж приступил к снижению с эшелона и с курса правым доворотом к четвёртому развороту курса посадки 82°, отключив при этом продольный канал автопилота и пилотируя ручкой автопилота по боковому каналу. В самом Свердловске в это время была ночь и шёл дождь, а небо полностью закрывали слоистые и слоисто-кучевые облака с нижней границей 150 метров, а видимость составляла 4000 метров. Заход на посадку осуществлялся по ОСП+РСП. В 65 километрах от аэропорта экипаж связался с диспетчером подхода, который дал разрешение снижаться до высоты 1800 метров к четвёртому развороту. Чтобы выйти к данному развороту на указанной высоте, самолёт должен был снижаться с вертикальной скоростью 15—20 м/с, однако сочетание таких факторов, как сильный попутный ветер, обледенение до высоты 2000 метров, а также электризация, не позволяло её выдерживать. В связи с этим, в 65 километрах от аэропорта командир принял решение отвернуть влево, тем самым растянув манёвр снижения. Диспетчер же не стал исправлять данное изменение траектории самолёта.

После того, как Як-42 отвернул влево, то оказался уже в 8 километрах правее линии посадки, а высота составляла 3700 метров, вместо расчётной 1800 метров. Далее курс самолёта последовательно изменялся от 58° до 20°, тем самым сокращая уклонение. Когда была достигнута высота 3000 метров, то экипаж соврал диспетчеру, сказав, что достиг высоты 1800 метров, возможно из-за твёрдого намерения осуществить посадку с первого захода. Самолёт находился значительно выше установленной траектории снижения, а в 35 километрах от взлётно-посадочной полосы он ещё и пересёк продолжение её оси, отклоняясь теперь влево.

Продолжая снижаться и находясь уже на высоте 2500 метров, экипаж связался с диспетчером круга и соврав доложил ему о высоте полёта 1800 метров, после чего получил разрешение на осуществление правого разворота на курс 120° и снижение до высоты 600 метров. В 25 километрах от полосы и в 8 километрах левее посадочного курса продолжавший снижаться Як-42 начал выполнять правый доворот, когда с экипажем связался диспетчер круга и дал разрешение спускаться до высоты 500 метров и переходить на связь с диспетчером посадки.

На установленном рубеже экипаж не стал выпускать закрылки на 20° и шасси, в результате чего в 12 километрах от полосы приборная скорость составляла 490 км/ч, вместо установленной 360 км/ч, а сам авиалайнер находился вне схемы посадки в 1220 метрах левее линии посадки. Для выхода на линию посадки, диспетчер дал указание установить курс 100°, что экипаж подтвердил и начал выполнять правый доворот, после чего прошёл точку входа в глиссаду на высоте 540 метров (вместо установленной 500 метров) и с уклонением по курсу 260 метров. Шасси были выпущены на высоте 450 метров при скорости 390 км/ч, когда диспетчер дал команду вновь взять курс 100°, чтобы вернуться на линии посадки. Через 8 секунд экипаж данную команду выполнил, установив курс 105°, в результате чего в 10 километрах от полосы уже находились в 654 метрах левее линии. Тогда диспетчер дал команду: «курс 100 выдерживайте, удаление 8,5, левее посадочного 600, на глиссаде», благодаря чему через пару километров боковое уклонение сократилось до 452 метров. Через километр (7 километров от полосы) и в 200 метрах левее глиссады экипаж только начал выпускать закрылки на 20°, при этом снижаясь с вертикальной скоростью 8 м/с, а двигатели работали в режиме полётного малого газа. Авиалайнер пересёк посадочную глиссаду по высоте и теперь находился под ней, при этом из-за турбулентности экипаж периодически чрезмерно отклонял руль высоты то вверх, то вниз.

Ухудшение ситуации

В 6000 метрах от торца полосы начал выполнять разворот, чтобы устранить боковое уклонение от оси посадки, а заодно довыпустил закрылки до 45°. В это время ситуация начала значительно осложняться, так как произошло автоматическое выключение бокового канала системы автоматического управления (САУ) и сработала сигнализация «Крен велик», «Отказ канала крена САУ» и «Скорость велика». На не успевшего как следует отдохнуть после предыдущего ночного полёта командира (пилота-инструктора) навалилась масса информации, так как одновременно пытался распознать признаки отключения САУ и принять соответствующее решение, обнаружил сигнал «Скорость велика», управлял самолётом для выдерживания курса и глиссады, а заодно парировал пикирующий момент от довыпуска закрылков. От информационной перегрузки, он не уследил, как самолёт уклонился влево на 250 метров и оказался ниже глиссады на 30—40 метров. Нарушилась балансировка самолёта, из-за чего на штурвале появились тянущие усилия 15—25 килограмм.

Когда диспетчер дал указание занять курс 90°, командир рукояткой автопилота ввёл авиалайнер в левый крен 22°. В 5,5 километрах от торца полосы диспетчер передал: «удаление 5,5, курс 88, пересекаете посадочный, правее 50, ниже глиссады 10, уменьшите». Ещё до пролёта ДПРМ Як-42 пересёк предпосадочную прямую и в 5 километрах от полосы оказался правее её оси на 50 метров, в связи с чем при приборной скорости 330 км/ч (при установленной 300 км/ч) пилоты начали выполнять поворот влево, когда сработала сигнализация «Крен велик», а следом диспетчер передал: «курс 90°». Далее сработала сигнализация «Отказ канала крена САУ» и «Скорость велика», поэтому командир резко взял штурвал «на себя» и кнопкой на штурвале выключил САУ.

Траверз ДПРМ был пройден на 200 метров левее глиссады и выше её, поэтому диспетчер дал указание: «351, дальний, пересекли посадочный, левее посадочного 70, курс 92». Самолёт был разбалансирован, из-за чего приобрёл дополнительную вертикальную скорость, а после прохода ДПРМ возникли колебания с перегрузками до 1,3g и авиалайнер находился в непосадочном положении ниже глиссады. Як-42 был в 270 метрах левее глиссады, когда сработала сигнализация опасного сближения с землёй (ССОС) и сигнализация высоты принятия решения (ВПР). В таких условиях требовалось уходить на второй круг, но экипаж продолжил заход, хотя самолёт имел значительный крен и боковое уклонение, а также приближался к земле со значительной скоростью. В 3250 метрах от торца полосы, когда высота полёта составляла 150 метров, уклонение влево 250 метров, а вертикальная скорость снижения 6—7 м/с, экипаж доложил диспетчеру, что готов к посадке. Тогда диспетчер передал: «Посадка дополнительно, курс 94, удаление 2,5, левее посадочного 100, ниже глиссады 25, уменьшите снижение». Экипаж подтвердил получение данной информации.

Столкновение

Высота уменьшилась до 80 метров, когда командир увидел внешние ориентиры и понял, что самолёт находится в непосадочном положении, в связи с чем потянул штурвал «на себя», снизив вертикальную скорость до 2,5 м/с, а также совершил крутой поворот вправо на посадочный курс, когда диспетчер передал: «Без снижения следовать». Як-42 был в 60 метрах над землёй, и в этот момент уже вторично сработала сигнализация ССОС и сигнал ВПР. Тогда бортинженер сказал: «Уходим, командир». Командир потянул штурвал «на себя» до упора, а двигатели были переведены на взлётный режим, но высокая скорость снижения и малая высота не позволили избежать катастрофы.

Всего через пару секунд в 01:53 (23:53 13 сентября МСК) авиалайнер в 2000 метрах от торца полосы на высоте 20 метров врезался в верхушки деревьев. Потеряв скорость, он пролетел 300 метров и в 1700 метрах от торца полосы (между ДПРМ и БПРМ) врезался в землю и разломился надвое. Всего в катастрофе погибли 4 человека (бортинженер и 3 пассажира) и ранены 40.

Воспоминания очевидцев

… самолет шел на посадку, была низкая облачность. Потом вышел из облаков, показались внизу огни домов. Потом помню отрывками… Подумал, что уже скоро сядем, потом резко взревели турбины, (мы сидели на 16 ряду) и самолет резко накренился вправо, я только успел сказать жене, что летчик сумасшедший, на такой высоте, такие повороты… а дальше… все как в тумане … резко ухнули вниз… в окне мелькало что-то… сильно трясло, что-то сыпалось, тело инстинктивно пригнулось к коленям, но я почему-то смотрел в иллюминатор, потом резкий толчок… падение вниз и тишина… буквально секунды две. Позади завизжали женщины, но на них прикрикнули мужики, потом оказалось, что это военные летчики. Они и руководили высадкой через аварийные люки. Все пассажиры собрались в леске не далеко от самолета. Я пошел обратно (у меня был какой-то сдвиг), я вез фрукты родственникам, вот и пошел их искать… Все вокруг пахло керосином, самолет поломался пополам и лежал буквой «Г». Помню, что дико орали пассажиры в районе 5-6 ряда, им пережало ноги, пытался с кем-то их вытащить, но не смог. Бегал какой-то дядька и искал свои документы и ботинки (в самолете было жарко и все разулись). Не было вообще заднего входного люка и багажных полок, не было 7 и 8 рядов, там был разлом и только была видна земля, четко помню, что был только 6 и 9 ряд. С нашей стороны, где мы сидели сорвало движок и он валялся метров в 100 от самолета (не далеко были огни какой-то деревушки), крыло с нашей стороны уцелело, а с противоположной стороны не было крыла, но был движок, из под самолета в районе хвоста слегка горело, накрапывал дождик. Бегал второй пилот и орал, что сейчас все взорвется, он вылез через маленькую форточку, а первому пилоту было тяжело вылезти из-за его комплекции и его вроде сильно прижало переборкой между салоном и кабиной к приборной доске… Отчетливо помню своё чувство, когда падали: хотелось выйти, все понимал, но не мог и ждал того, что будет сейчас… Не хочется пережить это ещё раз… Газеты писали, что летчик был пьян !!!, что помощь пришла через 45 минут, так как упали в 1,5 км от аэропорта, а мы упали в 2 ночи, первая машина приехала в 6 утра, а нас вывезли около 7 утра, что было 4 погибших, а как быть с 7-8 рядом ??? Вообще нашли крайнего… В прокуратуре сказали, что нам повезло, так как в «нашем» крыле было 2 тонны керосина и нам повезло, что мы упали на лес, потом на пашню и был дождик, и что в метрах в 200 от нас были коллективные сады и там было электричество …

—

Отрывок, характеризующий Катастрофа Як-42 в Свердловске

– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.