Катастрофа DC-4 в Нью-Йорке

Рейс 521 United Air Lines
Douglas DC-4 компании United Air Lines
Общие сведения
Дата	29 мая 1947 года
Время	19:05 EST
Характер	Выкатывание за пределы ВПП
Причина	Ошибка экипажа
Место	близ аэропорта Ла Гуардия, Нью-Йорк (Нью-Йорк, США)
Воздушное судно
Модель	Douglas DC-4
Имя самолёта	Mainliner Lake Tahoe
Авиакомпания	United Air Lines
Пункт вылета	Ла Гуардия, Нью-Йорк
Пункт назначения	Кливленд
Рейс	UA521
Бортовой номер	NC30046
Дата выпуска	17 марта 1944 года
Пассажиры	44
Экипаж	4
Погибшие	43
Раненые	4
Выживших	5

См. также: Рейс 521

Катастрофа DC-4 в Нью-Йорке — авиационная катастрофа пассажирского самолёта Douglas DC-4 американской авиакомпании United Air Lines, произошедшая вечером в четверг 29 мая 1947 года в Нью-Йорке близ аэропорта Ла Гуардия. Авиалайнер должен был выполнять пассажирский рейс в Кливленд, но при взлёте выкатился за пределы взлётно-посадочной полосы, врезался в строения и разрушился, при этом погибли 43 человека.

Самолёт

Douglas C-54B-DC Skymaster (по другим данным — C-54B-1-DO, военная версия DC-4) с заводским номером 18324 и серийным DO98 был выпущен корпорацией Douglas Aircraft Company 17 марта 1944 года, после чего передан американским ВВС, где получил регистрационный номер 43-17124. 27 ноября 1945 года этот «Дуглас» был возвращён на завод-изготовитель, где его переделали в гражданский вариант — Douglas DC-4. Бортовой номер авиалайнера сменили на NC30046, после чего 6 апреля 1946 года его продали американской авиакомпании United Air Lines, в которой он также получил имя Mainliner Lake Tahoe. Общая наработка борта NC30046 составляла 5950 лётных часов. Последнюю периодическую проверку он проходил 26 мая 1947 года, то есть за три дня до происшествия.

Экипаж

• Командир воздушного судна — 38-летний Бентон Болдуин (англ. Benton Baldwin). В октябре 1933 года окончил школу лётной подготовки при Военном воздушном корпусе (англ. Army Air Corps Flying School), после чего два с половиной года прослужил военным лётчиком, прежде чем пришёл в United Air Lines. В феврале 1940 года был повышен до командира самолёта. Далее с 18 мая 1942 года по 12 июня 1946 года был направлен на службу в американские военно-воздушные силы. После возвращения в United был направлен на учебные курсы на изучение Douglas C-54/DC-4, которые включали в себя 10 часов тренировочных полётов. Эти курсы Болдуин окончил в ноябре 1946 года, после чего получил квалификацию на тип C-54. Всего за его плечами были 8703 часа налёта, в том числе 336 часов на C-54.
• Второй пилот — 28-летний Роберт Сэндс (англ. Robert Sands). Как и командир Болдуин, Сэндс окончил лётную академию американских военно-воздушных сил, после чего 4 года прослужил в армии военным лётчиком. В авиакомпании United с 7 сентября 1945 года сперва как пилот-стажёр, 4 декабря 1945 года был повышен до должности второго пилота. Затем был направлен в находящуюся в Сан-Франциско лётную школу для изучения Douglas C-54/DC-4. В ноябре 1946 года получил квалификацию второго пилота типа C-54. Общий налёт второго пилота составлял 2323 лётных часа, включая 256 часов на C-54.

Катастрофа

Самолёт должен был выполнять пассажирский рейс 521 из Нью-Йорка в Кливленд, а время вылета по плану было 18:40. Командир экипажа Бентом Болдуин пришёл в офис авиакомпании в 17:30, после чего проконсультировался с метеорологом авиакомпании и узнал прогноз погоды по маршруту следования. Согласно плану, полёт до Кливленда должен был проходить на высоте 4000 фут (1200 м) через Ньюарк и Янгстаун; запасным аэродромом был указан Уиллоу-Ран</span>^ru_en в Детройте. Что до прогноза погоды, то из него командир узнал о находящемся к западу от Нью-Йорка холодном фронте с предфронтовой линией ветров, который должен был пройти аэропорт в 19:00. Позже на слушаниях командир рассказал, что не стал обращать внимание на прогноз о холодном фронте над аэропортом, так как он рассчитывал вылететь по расписанию — 18:30 (пилот перепутал время вылета). Однако обслуживание и загрузка самолёта затянулись, в связи с чем время вылета было перенесено на 20 минут позже — с 18:40 до 19:00. Всего на борт согласно спискам сели 44 пассажира; экипаж указал в документах 43 пассажиров. Также на борту находились 2575 фунтов (1168 кг) груза и 1300 галлонов топлива, а общий вес авиалайнера по расчётам составлял 60 319 фунтов (27 360 кг).

В 18:55 экипаж запустил двигатели, после чего запросил инструкции по выполнению руления. В ответ диспетчер дал разрешение следовать к полосе 13 и сообщил о поверхностном южном ветре с порывами юго-восточного направления и скоростью 20 миль (32 км) в час. В процессе руления командир запросил изменить полосу с 13 на 18, с чем диспетчер согласился. Вскоре лайнер встал на расстоянии 50 фут (15 м) от полосы 18, после чего экипаж перевёл двигатели на подготовительный режим, подготовив их к взлёту.

Но стоянка борта NC30046 на предварительном старте заняла от шести до семи минут, так как перед ним взлетали и другие самолёты. К тому времени к западу от аэропорта Ла Гуардия уже находились чёрные грозовые тучи, в которых блистали молнии, а потому экипажи спешили поскорее выполнить посадку или взлёт, чтобы успеть до того, как гроза накроет аэропорт. В 19:01 с полосы 18 взлетел Douglas DC-3 авиакомпании Northeast Airlines</span>^ru_en, выполнявший рейс 28, а уже через минуту на эту же полосу сел другой DC-3, но уже авиакомпании American Airlines (рейс 250). Далее рейсу 58 авиакомпании Pan American было дано разрешение на посадку на полосу 18, а следом было дано разрешение на посадку уже на полосу 13 рейсу 815 авиакомпании TWA В 19:03 рейсу 521 авиакомпании United Airlines было дано разрешение на взлёт.

В 19:04 с рейса 521 авиакомпании United Airlines доложили о готовности к взлёту. Скорость ветра к этому времени составляла 22 миль/ч, поэтому диспетчер поинтересовался, намерен ли экипаж взлетать, либо будет пережидать шторм? На это с самолёта доложили: Я взлетаю. Тогда диспетчер передал: Дано разрешение на незамедлительный взлёт, либо оставайтесь; после взлёта направляться к северу острова Рикерс. Получив разрешение экипаж вырулил на полосу, после чего без промедления перевёл двигатели на взлётный режим. Воздушная скорость превысила 90 миль/ч, после чего командир потянул штурвал «на себя», чтобы оторвать носовую стойку от земли, но штурвал двигался с трудом, а самолёт словно не реагировал. Так как авиалайнер уже приближался к концу полосы, командир принял решение прекратить взлёт, поэтому примерно за 1000 фут (300 м) до торца полосы он применил тормоза, заодно дав второму пилоту команду убрать мощность двигателей. Однако «Дуглас» продолжал мчаться даже после того, как были заблокированы оба тормоза. Машина выкатилась за пределы полосы, снесла ограждение аэропорта, после чего наполовину перескочила, наполовину перелетела бульвар Грэнд Сентрэл-Парквей</span>^ru_en, а затем наконец остановилась к востоку от школы аэронавтики имени Кейси Джонса</span>^ru_en на расстоянии 800 фут (240 м) от торца полосы 18 и 1700 фут (520 м) от точки первоначального задействования тормозов.

Сразу возник сильный огонь, который охватил самолёт. Командир Болдуин сумел выбраться через аварийный выход и отбежал от самолёта. Также выбрались ещё 5 человек, которые стали пытаться помочь остальным выбраться на протяжении двух—трёх минут, пока не прибыли спасательные службы. Позже один из первоначально выживших умер от полученных травм. Всего в катастрофе погибли 40 пассажиров и 3 члена экипажа, то есть 43 человека; выжили командир, который относительно не пострадал, и четыре пассажира.

На то время по числу погибших это была крупнейшая катастрофа самолёта в США, пока уже на следующий день её не превзошла катастрофа под Бейнбриджем (53 погибших).

Причины

Причиной катастрофы комиссия назвала ошибку командира экипажа Бентона Болдуина, который принял решение выполнять взлёт с относительно короткой полосы 18. Как объяснил на слушаниях сам Болдуин, такой выбор полосы он сделал исходя из того, что благодаря наличию встречного ветра в 20 миль/ч длины полосы 18 будет достаточно для нормального разбега и взлёта. Однако при таком выборе он не глянул в специальные таблицы, где было указано, что при встречном ветре 20 миль/ч для самолёта весом 60 319 фунтов (27 360 кг) требуется 3600 фут (1100 м) полосы, тогда как длина полосы 18 составляла всего 3530 фут (1080 м), да ещё на расстоянии 150 фут (46 м) от её торца имелось препятствие высотой 32 фут (9,8 м). Когда же самолёт выполнил нормальный разбег до скорости 90 миль/ч, командир после неудачной попытки поднять нос решил, что ветер на самом деле стих, либо что запас длины полосы уже очень мал, в связи с чем и принял решение прекращать взлёт, при этом попытавшись остановить уже быстро мчащийся тяжёлый самолёт с помощью одних только фрикционных тормозов, что оказалось малоэффективным.

Последствия

По результатам расследования катастрофы рейса 521 были внесены следующие изменения:

1. Из Наставлений по выполнению полётов было убрано понятие «по ощущениям». Теперь в таблицы по определению максимального допустимого веса для каждой полосы были добавлены все градиенты ветров.
2. В расчётах по определению максимального веса теперь было добавлено уточнение по корректировке расчётов в зависимости от температуры воздуха.
3. В течение нескольких лет пересмотрели используемое в США определение приоритетов по выполнению взлёта и посадки, проведя унификацию со стандартами, разработанных Международной организацией гражданской авиации (ИКАО).
4. Используя временные формулы, были созданы единые ограничения для всех взлётно-посадочных полос в аэропортах, куда выполняли полёты коммерческие авиакомпании, имеющие действующие сертификаты.
5. Учёт направления и скорости ветра, которые могут быстро изменяться, было ограничено при выполнении расчётов.
6. Среди американских пилотов провели инструктажи о важности точного определения максимального взлётного веса для любого аэропорта.
7. Была изменена конструкция применявшихся на данном типе самолёта специальных струбцин, блокирующих плоскости управления для защиты от сильных порывов.
8. Было рекомендовано устанавливать в конце всех взлётно-посадочных полос гражданских аэропортов освещаемых флюгеров, для возможности определения экипажами направления ветра.
9. Городские власти Нью-Йорка запретили использовать четырёхмоторным самолётам взлётно-посадочную полосу 18 аэропорта Ла Гуардия.

Литература

• [specialcollection.dotlibrary.dot.gov/Document?db=DOT-AIRPLANEACCIDENTS&query=(select+392) UNITED AIR LINES, INC, — LAGUARDIA FIELD, NEW YORK — MAY 29, 1947] (англ.). Совет по гражданской авиации (27 March 1957). Проверено 26 марта 2015.

Отрывок, характеризующий Катастрофа DC-4 в Нью-Йорке

Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.