Катастрофа DC-6 под Маунт-Кармелом

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рейс 624 United Air Lines

Douglas DC-6 компании United Air Lines
Общие сведения
Дата

17 июня 1948 года

Время

12:41 EST

Характер

Потеря трудоспособности экипажа из-за отравления углекислым газом

Причина

Ложное срабатывание противопожарной системы

Место

3 мили (4,8 км) восточнее-северо-восточнее Маунт-Кармела Коламбиа (Пенсильвания, США)

Воздушное судно
Модель

Douglas DC-6

Имя самолёта

Mainliner Utah

Авиакомпания

United Air Lines

Пункт вылета

Линдберг, Сан-Диего (Калифорния)

Остановки в пути

Лос-Анджелес (Калифорния)
Мидуэй, Чикаго (Иллинойс)

Пункт назначения

Ла Гуардия, Нью-Йорк (Нью-Йорк)

Рейс

UA624

Бортовой номер

NC37506

Дата выпуска

март 1947 года

Пассажиры

39

Экипаж

4

Погибшие

43 (все)

Выживших

0

Катастрофа DC-6 под Маунт-Кармелом — авиационная катастрофа пассажирского самолёта Douglas DC-6 американской авиакомпании United Air Lines, произошедшая в четверг 17 июня 1948 года близ Маунт-Кармела (штат Пенсильвания), при этом погибли 43 человека.





Самолёт

Douglas DC-6 модель 477-B с регистрационным номером NC37506 (встречается также некорректный вариант — N37506, заводской — 42871, серийный — 12[1]) и именем Mainliner Utah был выпущен в марте 1947 года, а 25 марта поступил к заказчику — американской авиакомпании United Air Lines. Общая наработка лайнера составляла 1245 часов, в том числе 550 часов от последнего капитального ремонта[* 1], 87 часов от последней проверки по форме № 3 и 26 часов от последней проверки по форме № 2. Четыре поршневых авиационных двигателя были модели Pratt & Whitney R-2800 и оборудованы воздушными винтами производства Hamilton Standard модель 43D60-3. От момента последнего капитального ремонта двигатели № 1, 2 и 3 имели наработку 550 часов, двигатель № 4 — 187 часов. Наработка воздушного винта № 1 составляла 320 часов, у винта № 2 — 118 часов, а у винтов № 3 и 4 — по 467 часов[2][3].

Экипаж

В кабине находился лётный экипаж в составе двух пилотов[2][4]:

  • Командир воздушного судна — 35-летний Джордж Уорнер—младший (англ. George Warner, Jr.), квалификацию пилота DC-6 получил 28 мая 1948 года. Имел общий лётный стаж 7310 часов, в том числе около 30 часов на самолётах DC-6.
  • Второй пилот — 26-летний Ричард К. Шембер (англ. Richard C. Schember), квалификацию пилота DC-6 получил 12 июня 1947 года, а 14 марта 1948 прошёл дополнительные курсы, так как самолёт к тому времени претерпел изменения. Имел общий лётный стаж 3289 часов, в том числе около 129 часов на самолётах DC-6.

Можно заметить, что у второго пилота опыт работы на DC-6 больше, чем у командира, что было вызвано существовавшей в то время в авиакомпании политикой, когда в экипаж к командирам, недавно назначенных на новый тип самолёта, ставили более опытных вторых пилотов[4].

В салоне работали две стюардессы[2]:

  • 28-летняя Лорена Р. Берг (англ. Lorena R. Berg)
  • 24-летняя Нэнси Л. Браун (англ. Nancy L. Brown)

Катастрофа

В тот день самолёт выполнял трансконтинентальный рейс UA-624 по маршруту Сан-ДиегоЛос-АнджелесЧикагоНью-Йорк. Первый два этапа прошли нормально и в 09:52[* 2] авиалайнер приземлился в Чикаго. Здесь самолёту выполнили профилактический осмотр и по необходимости ремонт, а также произошла смена экипажа. Всего на борту находились 39 пассажиров, 4 члена экипажа, 2568 фунтов (1165 кг) груза и 1800 галлонов топлива, при этом вес и центровка не выходили за пределы установленного. В 10:44 рейс 624 вылетел из Чикаго и взял курс на Нью-Йорк, поднявшись до запланированной высоты 17 000 фут (5200 м)[5].

В 11:55 командир судна связался с нью-йоркским аэропортом Ла Гуардия и доложил, что с самолётом всё «окей» и он может выполнять обратный рейс. В 12:25 было доложено о пролёте Филипсбурга</span>ruen, что в штате Пенсильвания и на удалении 500 миль (800 км) к востоку от Чикаго, а в 12:27 экипаж дал обычное подтверждение, что принял разрешение о снижении до высоты от 13 000 фут (4000 м) до 11 000 фут (3400 м)[5].

Спустя всего четыре минуты, в 12:31 радист в аэропорту Ла Гуардия услышал, как кто-то не называя себя стал вызывать громко и срочно. Эту радиопередачу слышал и экипаж самолёта Douglas DC-3, который, как и борт NC37506, принадлежал авиакомпании United, но следовал позади рейса 624 и чуть ниже. Его экипаж разобрал в этой громкой радиопередаче вызовы «Нью-Йорк». Затем незнакомец после невнятной передачи сообщил: Выполняем аварийное снижение. Проанализировав воздушную обстановку стало понятно, что эта радиопередача была с рейса 624[5].

Согласно показаниям очевидцев на земле, на удалении 31 миля (50 км) северо-западнее места происшествия они увидели большой четырёхмоторный самолёт, который направлялся на юго-восток к Шамокину</span>ruen. Сохраняя юго-восточное направление, лайнер на высоте 4000 фут (1200 м) пролетел над аэропортом Санбери</span>ruen, после чего к северу от Шамокина и на высоте всего 500—1000 футов (150—300 м) от земли выполнил небольшой левый поворот, в сторону возвышающейся местности, где находились холмы высотой 900 фут (270 м), а через 5 миль (8,0 км) — около 1600 фут (490 м) и продолжали повышаться к востоку, хотя в стороне имелась подходящая местность для выполнения аварийной посадки. Пролетев Шамокин всего в 200 фут (61 м) от земли, «Дуглас» начал выполнять правый поворот с набором высоты. Затем при пролёте к северу от Маунт-Кармела крен начал быстро увеличиваться, после чего на высоте 1649 фут (503 м) над уровнем моря и на удалении 3 мили (4,8 км) к востоку-северо-востоку от города рейс 624 врезался в землю[5].

Авиалайнер упал на территории электрической подстанции, снеся трансформатор на 66 000 вольт и оборвав высоковольтные провода. Последовавший взрыв уничтожил самолёт, разбросав его обломки по площади размерами 580 фут (180 м) на 175 фут (53 м), а также убил всех 43 человек на борту. Отключение подстанции было зафиксировано на паровой электростанции в Кулпмонте</span>ruen[* 3], тем самым зафиксировав и время катастрофы — 12:41[5].

Расследование

Техническое состояние самолёта

Проверка записей в техническом журнале самолёта не обнаружила по нему никаких серьёзных замечаний, а на момент вылета из последних аэропортов самолёт был технически исправен. К тому же менее чем за час до катастрофы экипаж связывался с Нью-Йорком и докладывал, что авиалайнер в хорошем состоянии и пригоден для выполнения обратного полёта. Проверка двигателей не обнаружила в них никаких признаков отказа во время полёта, а характер повреждений воздушных винтов свидетельствовал, что при ударе о землю все четыре двигателя работали в нормальном режиме. Шасси в момент катастрофы были подняты и зафиксированы; положение закрылков определить не удалось ввиду сильного разрушения[6].

Проверка противопожарных систем

В своём последнем радиосообщении экипаж доложил о выполнении аварийного снижения, что могло свидетельствовать о пожаре на борту[6]. Стоит отметить, что катастрофа борта NC37506 была второй в истории самолёта DC-6, а первая произошла 8 месяцами ранее в Юте, причём тот также принадлежал United. Причиной той катастрофы был пожар, возникший из-за несовершенства системы перекачивания топлива и вентиляции топливных баков, когда излишек топлива вытекал через вентиляционные отверстия, а затем достигал системы подогрева салона, где и воспламенялся. После того происшествия авиакомпании оборудовали самолёты пожарными датчиками, а также установили углекислотные огнетушители.

При изучении обломков борта NC37506 были найдены шесть бутылей по 15 фунтов (6,8 кг) с CO2, которые находились в переднем грузовом отсеке. Эти бутыли были пусты, а их клапаны открыты, причём как показала экспертиза, их открыли ещё до удара о землю, то есть экипаж это сделал преднамеренно, пытаясь потушить пожар. Тогда были проверены все находящиеся в этом отсеке датчики пожарной сигнализации, но ни на одном из них не удалось найти следов сажи, дыма или воздействия огня. Проверка датчика дыма также не обнаружила в нём следов дыма. Да и вообще ни на одном из обломков самолёта не было найдено никаких следов пожара до столкновения с землёй, то есть пожара на борту на самом деле не было[6].

Чтобы понять, почему экипаж решил, что на борту пожар, стоит обратить внимание, что в то время довольно частыми были случаи срабатывания пожарных сигнализаций. В том числе только за первое полугодие (с 1 января по 30 июня) 1948 года на гражданских самолётах имели место 22 ложных срабатывания датчиков пожара в отсеках фюзеляжа и 285 ложных срабатываний датчиков задымления. Такие частые ложные срабатывания даже приводили к внеплановым посадкам, поэтому 28 апреля 1948 года Управление гражданской аэронавтики отправила всем операторам самолёта указания отключать датчики дыма, так как ложные срабатывания были вызваны нарушениями в самом устройстве, а не из-за неправильной установки или эксплуатации. На самолётах авиакомпании United с 1 января по начало мая 1948 года уже были 44 ложных предупреждений о пожаре, но датчики задымления однако отключать не стали, посчитав, что скоро их можно будет заменить на более надёжные[6].

При проверке обломков кабины была найдена панель ручного управления клапанами регулирования наддува давления в кабине, что находится справа от сидения второго пилота и с помощью регуляторов на ней можно изменять давление воздуха в кабине, а заодно и вентиляцией. Когда следователи изучили эту панель, то обнаружили, что ручки регуляторов стоят в положении, которое соответствует закрытым клапанам. Сами компрессоры наддува располагаются у внешних силовых установок (№ 1 и 4), а их экспертиза показала, что они в момент катастрофы не вращались, то есть были выключены. Почему экипаж их выключил во время полёта, определить не удалось. Между тем наддув самолёта необходим, ведь фюзеляж DC-6 на самом деле не совсем герметичен. Помимо этого, отсеки на самолёте также сообщаются, а потому воздух из грузового отделения может проникнуть в кабину и салон, то есть также могут проникнуть и дым, либо даже углекислый газ, если будут активированы углекислотные огнетушители. Чтобы в последнем случае концентрация углекислого газа в кабине не достигла опасного значения, существовал следующий порядок действий при пожаре[6][7]:

  1. Наддув кабины в «Выключено».
  2. Аварийное регулирование давления — открыть полностью. Если сперва будет открыт перепускной клапан, то сработает сигнализация, так как будет опасность, что углекислый газ заполнит салон и кабину.
  3. Переключатель очереди CO2 полностью включить.
  4. Через 15 секунд после выбора очереди полностью опустошить её.
  5. Немедленно начинать снижение до безопасной высоты.
  6. Перед задействованием второй очереди сперва полностью переставить переключатель на неё, а затем опустошить очередь полностью.
  7. Если возгорание ещё не удаётся взять под контроль — немедленно выполнять аварийную посадку.

Изучение опасности отравления углекислым газом

После произошедшей 24 октября 1947 года катастрофы, упомянутой выше, а также аналогичного инцидента от 11 ноября того же года, все DC-6 были заземлены до завершения внесения необходимых изменений. При этом данные изменения были настолько существенны, что Управление гражданской аэронавтики приняло решение о повторной сертификации DC-6. В январе 1948 года была проведена серия лётных испытаний по проверке концентрации углекислого газа в кабине, как в одном из тестов концентрация достигла значений достаточных, чтобы экипаж частично потерял дееспособность. Причём в этом тесте находились официальные представители Управления гражданской аэронавтики и Ассоциации гражданских пилотов, из-за чего этот момент даже не стали пытаться скрыть[7][8].

Тогда в салоне под полом и в задней части кабины установили дополнительные предохранительные клапаны, которые должны были усилить вентиляцию, тем самым снизив концентрацию опасного газа. После этого были проведены лётные испытания, в ходе которых самолёт выполнял снижение с 20 000 фут (6100 м) на скорости 300 узлов, когда у него в грузовом отсеке полностью опустошили сперва одну ёмкость с углекислотой, а через некоторое время и вторую. По результатам замеров концентрация углекислого газа в кабине составила уже 2 %, что было признано удовлетворительным, после чего 1 марта 1948 года был подписан сертификат о завершении испытаний. При этом однако в тестах не отрабатывались такие ситуации, как снижение в посадочной конфигурации (выпущены шасси и закрылки), то есть на пониженной скорости, а также одновременное открытие двух ёмкостей с углекислым газом. Система вентиляции не изменялась, был лишь переработан порядок действий при тушении пожара и указана опасность применения для тушения сразу нескольких очередей[8].

7 февраля 1948 года корпорация Douglas Aircraft Company заказала медицинские исследования о влиянии высокой концентрации углекислого газа на дееспособность экипажа. По полученным результатам которых было установлено, что при концентрации не выше 5 %, что является предельно, допускается работать не более 5 минут, так как иначе начинаться токсическое отравление, сопровождаемое раздражением глаз, слизистых носа и рта, появляется мышечная слабость, головокружение, теряется координация действий и даже может быть обморок. Результаты этих тестов на момент катастрофы у Маунт-Кармела ещё обрабатывались и не были опубликованы. Ассоциация пилотов в свою очередь 3 марта 1948 года выдала рекомендацию, чтобы у всех членов лётного экипажа гражданских самолётов были кислородные маски, дабы пилоты могли посадить самолёт даже при задымлении в кабине или при опасных концентрациях углекислого газа. 13 апреля Ассоциация направила в Управление гражданской аэронавтики ещё одно письмо с указанием на опасность отравления углекислым газом и необходимость наличия в кабине респираторов, при этом в качестве подкрепляющих аргументов к письму были приложены результаты медицинских исследований по этому вопросу. На момент катастрофы рейса 624 эти предложения ещё также лишь рассматривались[8].

Недостаточная изученность вопроса о том, какая концентрация углекислого газа является предельной для длительной работы приводило к ответвлению мнений о том, какая концентрация является предельной при полётах на больших высотах. Но всю опасность такой ситуации подтвердил случай от 13 мая 1948 года, когда на борту Lockheed Constellation авиакомпании Trans World Airlines, следовавшего на высоте 19 000 фут (5800 м) было ложное предупреждение о пожаре в переднем грузовом отсеке, поэтому были активированы углекислотные огнетушители. В результате углекислый газ проник в кабину, где достиг такой концентрации, что некоторые члены экипажа потеряли дееспособность, но к счастью всё же удалось совершить благополучную аварийную посадку на военном аэродроме в Чилликоте</span>ruen (штат Миссури). Информация об этом инциденте была доведена до Управления гражданской аэронавтики и Совета по гражданской авиации, а 9 июня провели лётные испытания на Lockheed L-049 Constellation, которые подтвердили, что концентрация углекислоты в воздухе в этой ситуации настолько велика, что как минимум один из членов экипажа может потерять дееспособность. Также операторам всех современных на то время самолётов, включая DC-6, разослали телеграммы об опасности размещения углекислотных огнетушителей в грузовых отделениях. Копия этой телеграммы была направлена и Douglas Aircraft Company, но оттуда ответили, что, согласно результатам тестов от января того же года, вентиляция на DC-6 работает на удовлетворительном уровне, а потому повторения ситуации, как на Lockheed Constellation быть не должно. Этот ответ был отправлен 15 июня — за два дня до катастрофы борта NC37506[9].

Несмотря на такой ответ от «Дугаса», пилотам DC-6 была выслана рекомендация, чтобы при подозрениях на просачивание углекислого газа в кабину они использовали кислородные маски. В United как раз разрабатывали инструкции для своих экипажей, когда случилась катастрофа у Маунт-Кармела. После этого в Douglas Aircraft Company провели 59 различных тестов, в ходе которых при выполнении снижения с 20 000 фут (6100 м) задействовали пожарную систему в соответствие с инструкциями. Было установлено, что при снижении со скоростью 300 узлов максимальная концентрация в кабине достигала 4,2 %, да и то это было лишь в одном тесте, при этом на протяжении трёх минут средняя концентрация углекислого газа составляла примерно 2 %. Если же самолёт снижался со скоростью 160 узлов при выпущенных шасси и закрылках, то в случае использования огнетушителей по инструкции пиковая концентрация углекислоты в воздухе достигала уже 7,8 %, а средняя на протяжении шести минут, что длился тест, составляла 6,3 %, лишь примерно на уровне моря снизившись до 4,8 %[4].

Анализ данных

При своей последней радиосвязи экипаж рейса 624 сообщил о начале выполнения аварийного снижения, то есть он действительно считал, что на борту пожар, а потому явно стал действовать по установленным для этой ситуации правилам, в том числе активировал углекислотные огнетушители. Хотя, кстати, проверка обломков показал, что пожара то, возможно, и не было, а срабатывание пожарной сигнализации было ложным. Далее прошло 10 минут, в ходе которых самолёт пролетел хорошо просматриваемый аэродром Санбери, направившись в сторону гор, где в принципе безопасную посадку нельзя выполнять. Это может означать одно — пилоты потеряли дееспособность из-за высокой концентрации углекислого газа в кабине, который просочился туда из грузового отделения после активации огнетушителей. Предохранительные клапаны для регулирования давления с салоном были закрыты, а значит весь углекислый газ из грузового отсека пошёл в кабину[4].

Всё же при изучении обломков было определено, что пилоты на самом деле не полностью выполняли установленные процедуры, так как перед задействованием огнетушителей держали предохранительные клапаны закрытыми. Шасси во время снижения были убраны, а положение закрылков точно определить не удалось, но есть вероятность, что последние всё же были выпущены. В этом случае экипаж выполнял бы снижение с скоростью не около 300 узлов, с которой проводились сертификационные испытания, а почти вдвое ниже — 160 узлов, при которой, как показали проведённые позже испытания, даже в случае действия строго по инструкции, в кабине всё равно образуется опасная концентрация углекислого газа[4][10].

Причина катастрофы

Причиной катастрофы была названа потеря экипажем дееспособности из-за отравления высокой концентрацией углекислого газа в кабине[10].

Последствия

Катастрофа борта NC37506 привела к существенным подвижкам в рассмотрении вопросов о пожарной безопасности и действиях экипажа в данной ситуации, в том числе психологическим аспектам. Также была изменена противопожарная система самолётов DC-6 и усилена вентиляция кабины и салона. Претерпел изменения и сам порядок действий экипажа при аварийных ситуациях. Теперь пилотов обязали использовать кислородные маски всегда при чрезвычайных ситуациях, в том числе при задымлении, либо при возрастании концентрации углекислого газа[11].

Напишите отзыв о статье "Катастрофа DC-6 под Маунт-Кармелом"

Примечания

Комментарии

  1. Проводился, возможно, в связи с модернизацией парка DC-6
  2. Здесь и далее указано Североамериканское восточное время (EST)
  3. В отчёте он указан как англ. Culpment

Источники

  1. [www.planelogger.com/Aircraft/View?registration=N37506&DeliveryDate=24.03.47 Registration Details For N37506 (United Airlines) DC-6] (англ.). Plane Logger. Проверено 16 июня 2015.
  2. 1 2 3 Report, p. i.
  3. Report, p. ii.
  4. 1 2 3 4 5 Report, p. 6.
  5. 1 2 3 4 5 Report, p. 1.
  6. 1 2 3 4 5 Report, p. 2.
  7. 1 2 Report, p. 3.
  8. 1 2 3 Report, p. 4.
  9. Report, p. 5.
  10. 1 2 3 Report, p. 7.
  11. Report, p. 8.

Литература

  • [specialcollection.dotlibrary.dot.gov/Document?db=DOT-AIRPLANEACCIDENTS&query=(select+424) UNITED AIR LINES, INC., NEAR MT. CARMEL, PENNSYLVANIA, JUNE 17, 1948] (англ.). Совет по гражданской авиации (2 August 1949). Проверено 16 июня 2015.

Ссылки

  • [aviation-safety.net/database/record.php?id=19480617-0 ASN Aircraft accident Douglas DC-6 NC37506 Mount Carmel, PA] (англ.). Aviation Safety Network. Проверено 16 июня 2015.

Отрывок, характеризующий Катастрофа DC-6 под Маунт-Кармелом

2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.