Катастрофа L-049 в Ричмонде

<tr><th colspan="2" style="text-align:center; background:lightblue;">Воздушное судно</th></tr><tr><th style="">Модель</th><td class="" style=""> Lockheed L-049E Constellation</span>^ru_en </td></tr><tr><th style="">Авиакомпания</th><td class="" style=""> Imperial Airlines (лизинг у Miami Aircraft and Engine Sales Company) </td></tr><tr><th style="">Пункт вылета</th><td class="" style=""> Колумбия</span>^ru_en (Южная Каролина) </td></tr><tr><th style="">Остановки в пути</th><td class="" style=""> Ньюарк (Нью-Джерси)
Скрантон</span>^ru_en, Уилкс-Барре (Пенсильвания)
Вашингтон, Балтимор (Мэриленд) </td></tr><tr><th style="">Пункт назначения</th><td class="" style=""> Колумбия</span>^ru_en (Южная Каролина) </td></tr><tr><th style="">Рейс</th><td class="" style=""> IM-201/8 </td></tr><tr><th style="">Бортовой номер</th><td class="" style=""> N2737A </td></tr><tr><th style="">Дата выпуска</th><td class="" style=""> 30 апреля1946 года </td></tr><tr><th style="">Пассажиры</th><td class="" style=""> 74 </td></tr><tr><th style="">Экипаж</th><td class="" style=""> 5 </td></tr><tr><th style="">Погибшие</th><td class="" style=""> 77 </td></tr><tr><th style="">Выживших</th><td class="" style=""> 2 </td></tr> </table>

См. также: Рейс 201

Катастрофа L-049 в Ричмонде — крупная авиационная катастрофа пассажирского самолёта Lockheed L-049E Constellation</span>^ru_en авиакомпании Imperial Airlines, произошедшая поздним вечером в среду 8 ноября 1961 года близ Ричмонда (штат Виргиния). Авиалайнер выполнял пассажирский рейс IM-201/8 по перевозке солдат-новобранцев и следовал из Балтимора (Мэриленд) в Колумбию (Южная Каролина), когда через некоторое время после вылета у него остановились оба правых двигателя, поэтому было принято решение следовать в Ричмонд (Виргиния). Но при подходе к аэропорту из-за отсутствия взаимодействия между пилотами был начат преждевременных заход на посадку, который затем был прерван. При повторном заходе на посадку отказал ещё один двигатель, после чего лайнер упал на лес и сгорел. В пожаре погибли 77 человек, что на то время делало данную авиакатастрофу крупнейшей в штате Виргиния.

Экипаж

Фактически экипаж состоял из двух командиров воздушного судна (КВС), двух бортинженеров и одной стюардессы:

• Командир воздушного судна — 29-летний Рональд Х. Конвей (англ. Ronald H. Conway). В авиакомпании Imperial с марта 1960 года, имел квалификацию пилота самолётов C-46 и L-049. По данным на 15 мая 1961 года, когда проходил последнюю проверку, имел общий лётный стаж 4433 часа, в том числе 293 часа на L-049.
• Командир воздушного судна — 45-летний Джеймс Э. Гримли (англ. James A. Greenlee). В авиакомпании Imperial с июня 1960 года, имел квалификацию пилота самолётов C-46, DC-4, DC-6, DC-7 и L-049. По данным на 1 ноября 1961 года имел общий лётный стаж 17 841 час, в том числе 352 часа на L-049.
• Бортинженер — 30-летний Уильям Ф. Пойтресс (англ. William F. Poythress). В авиакомпании Imperial работал уже два года как авиатехник и бортинженер, имел квалификацию бортинженера самолёта L-049. Общий налёт на L-049 составлял 200 часов.
• Бортинженер-стажёр — Питер Э. Кларк (англ. Peter E. Clark).
• Стюардесса — Линда Джонс (англ. Linda Johns).

Самолёт

Lockheed L-049 Constellation с заводским номером 1976 по некоторым данным был выпущен 30 апреля 1946 года. Изначально самолёт относился к модели 49-11-26 и на период производства его регистрационный номер был 42-94555, так как данный борт предназначался для американских военно-воздушных сил. Однако в армию самолёт не поступил, при этом практически сразу после выпуска компания-изготовитель присвоила ему бортовой номер N90603. Затем этот самолёт практически за бесценок приобрела британская авиакомпания British Overseas Airways Corporation (BOAC), в которую он поступил 21 мая и где после перерегистрации получил бортовой номер G-AHEK и имя «Berwick». Также самолёт был переделан в пассажирскую модель 049-46-26 с пассажировместимостью салона 65 мест туристического класса. В октябре 1952 года авиалайнер переделали в модель 049D, а в июле 1953 года — в модель 049E. 27 февраля его продали американской авиакомпании Capital Airlines</span>^ru_en, где был присвоен новый регистрационный номер N2737A, а с 28 марта началась эксплуатация. Летом 1958 года самолёт приобрела американская Leased Coastal Cargo, позже переименованная в Coastal Air Lines, а 14 апреля 1961 года выкупила базирующаяся во Флориде компания Miami Aircraft and Engine Sales. 2 мая последняя сдала борт N2737A авиакомпании Imperial Airlines — небольшому авиаперевозчику, лётный парк которого состоял в общей сложности лишь из четырёх самолётов: трёх Lockheed L-049 Constellation (борта N67953, N2737A и N86532) и одного Curtiss-Wright C-46 Commando.

Каждая из четырёх силовых установок состояла из поршневого двигателя Wright 745-18BA-3, оборудованного воздушным винтом Hamilton Standard 33E60.

Последний капитальный ремонт (каждые 12 тысяч часов) борт N2737A проходил 30 июня 1958 года, ещё в период эксплуатации в Capital Airlines, а его наработка составляла 28 290 часов. На момент поступления в Imperial Airlines его наработка составляла 32 001 час. Последние известные данные о наработке лайнера датируются 31 октября 1961 года — 32 589 часов, в том числе 47 часов от последней проверки (каждые 600 часов). Наработка двигателей от № 1 к № 4 (слева направо) на эту дату от последнего капитального ремонта составляла соответственно 1164 часа 30 минут, 47 часов 22 минуты, 1360 часов 2 минуты и 47 часов 22 минуты. Известно, что борт N2737A совершал полёты 2, 3, 6, 7 и 8 ноября, но записи о них не сохранились.

Хронология событий

Предшествующие обстоятельства

Самолёт был зафрахтован армией США и выполнял чартерный рейс IM-201/8 по доставке группы военных в Колумбию (штат Южная Каролина). Согласно заданию, борт N2737A должен был вылететь из Колумбии (Южная Каролина), после чего последовательно совершить посадки в Ньюарке (штат Нью-Джерси), Уилкс-Барре (штат Пенсильвания), и Балтиморе (штат Мэриленд). На этих остановках на самолёт должны были садиться солдаты-новобранцы, после чего собранную группу следовало доставить в Колумбию, откуда солдат должны были уже доставить на место несения службы.

В ходе подготовки в Колумбии на борт залили 3180 галлонов топлива, а также экипаж изменил план полёта, отказавшись от радиолокационного контроля со стороны диспетчера (полёт по приборам) и решив выполнять визуальный полёт. В 15:14 авиалайнер с одним только экипажем вылетел из Колумбии в Ньюарк. Согласно показаниям бортинженера Пойтресса, он после взлёта обратил внимание, что топливомер № 3 занижает показания, после чего обратился к стажёру Кларку: Что будем делать?. Стажёр ответил: Я собираюсь включить кольцевание между третьим и четвёртым, чтобы обеспечить положительное давление на правой стороне. Бортинженеры включили кольцевание топливных баков, но не стали говорить об этом командиру, как и о падении давления топлива. Когда «Локхид» поднялся до крейсерской высоты 9500 фут (2900 м), тумблеры кольцевания были выключены. Дальнейший полёт на данном этапе прошёл в нормальном режиме.

В 17:37 авиалайнер приземлился в Ньюарке. Стоянка здесь составила 45 минут, в ходе которой на борт сели 26 пассажиров. Техническое обслуживание и дозаправка не проводились; согласно показаниям бортинженера, остаток топлива в баках составлял 2300 галлонов. В 18:22 самолёт вылетел в Уилкс-Барре, причём бортинженер перед самым взлётом включил кольцевание между третьим и четвёртым баками для сохранения давления топлива. Полёт проходил на высоте 4500 фут (1400 м) по правилам визуальных полётов.

Стоянка в Уилкс-Барре по плану должна была составлять 15 минут, но фактически продлилась 16 минут. Всего на борт сел 31 пассажир; при выполнении посадки оба левых двигателя (№ 1 и 2) были отключены, а оба правых (№ 3 и 4) продолжали работать. В 19:12 борт N2737A вылетел в Балтимор, при этом бортинженер снова перед самым взлётом включил кольцевание баков. Взлётный вес авиалайнера при вылете из Уилкс-Барре был оценён в 82 176 фунтов (37 274 кг) при максимально допустимом 98 000 фунтов (44 000 кг). Как и на предыдущем этапе, полёт выполнялся визуально на крейсерской высоте 4500 фут (1400 м).

Лайнер благополучно приземлился в Балтиморе, где на период стоянки снова были отключены оба левых двигателя. На борт сели 16 пассажиров, после чего самолёт отъехал от перрона и начал движение к началу полосы, когда ему дали указание вернуться, чтобы забрать ещё одного пассажира. Перед самым взлётом бортинженер опять открыл краны кольцевания между правыми топливными баками. В 20:30 авиалайнер оторвался от полосы аэропорта Вашингтон (город Балтимор), начав выполнять свой последний рейс. В 20:35 пилот Гринли связался с диспетчерским центром в аэропорту Вашингтон и сообщил план полёта: визуальный полёт на высоте 4500 фут (1400 м) прямым курсом на Колумбию (Южная Каролина), полётная скорость 218 узлов, расчётная продолжительность полёта 2 часа 10 минут при запасе топлива на 5 часов 30 минут, на борту 74 пассажира и 5 членов экипажа.

Согласно имеющимся показаниям, в этом полёте обязанности командира выполнял Конвей, сидевший в левом кресле, а сидевший в правом кресле Гринли выполнял обязанности второго пилота. Также командир Конвей утверждал, что обязанности бортинженера выполнял стажёр Кларк, но Пойтресс утверждал, что именно он сидел на месте бортинженера при вылете из Балтимора. После вылета экипаж довернул на запад, чтобы обойди переполненное воздушное пространство, а также выйти на воздушный коридор «Victor 3», который проходил через пункты Бруквиль (вероятно, имелся в виду Брук-Омни), Флэт-Рок , Роли—Дарем, Уинстон, Честерфилд и Колумбия. В районе Бруквиля самолёт достиг заданной высоты, после чего режим двигателей был снижен до номинального.

Отказ двигателей

Самолёт пролетел Бруквиль и следовал ещё некоторое время (выжившие не смогли его точно указать), когда его начало вдруг уводить вправо, одновременно с этим загорелись сигнальные лампы низкого давления топлива в обоих правых двигателях. Бортинженер Пойтресс в это время как раз сошёл с места, чтобы уступить стажёру, но когда Кларк обратил его внимание на пульт, то вернулся обратно. Двигатель № 3 остановился, а № 4 наоборот увеличил число оборотов с 1500 до 2000 оборотов в минуту. Командир крикнул бортинженеру, что у них проблемы с топливом, на что последний сразу открыл краны кольцевания всех четырёх баков, а также попытался перезапустить оба правых двигателя. Какой уровень топлива в баках показывали в это время датчики, никто из выживших не запомнил. Далее бортинженеру сказали, чтобы он бросил пытаться перезапустить сразу оба двигателя, сосредоточившись только на одном, желательно четвёртом, так как он работает. Но бортинженер сказал, что не может перезапустить четвёртый, поэтому попытается запустить третий двигатель, а четвёртый остановить.

В это же время из салона прибежал стажёр, который открыл клапан кольцевания между правыми и левыми топливными баками, причём для этого пришлось использовать отвёртку. Пилоты только сейчас узнали, что у них оказывается с самого начала были проблемы с давлением топлива. Бортинженер перепробовал все попытки запустить хоть один из правых двигателей, но всё было тщетно, о чём было сказано командиру Конвею, на что тот принял решение выполнять вынужденную посадку в Ричмонде. Оба правых двигателя были зафлюгированы, а стрелки их тахометров находились на нулевых показаниях.

Температура в левых двигателях была в норме, а ситуация в целом проходила нормально. Связавшись с вышкой аэропорта Бёрд-Филд</span>^ru_en, пилоты доложили о ситуации на борту и намерении совершить посадку у них. Стюардессе было сообщено о проблемах с двигателем и следовании на Ричмонд, после чего дали указание предупредить пассажиров о вынужденной посадке. Так как никто не рассчитывал на то, что может возникнуть аварийная ситуация и посадка вне аэродрома, пассажиров не стали инструктировать о действиях при эвакуации в случае пожара.

Катастрофа

На подходе к Ричмонду командир доложил диспетчеру, что они находятся к югу от города и будут заходить на полосу 33. Самолёт в это время следовал с примерным курсом 90° (на восток) на нормальной скорости, а экипаж начал выпускать закрылки. Пилотирование осуществлял ещё второй пилот, который вдруг воскликнул «Давайте сядем на ту полосу», после чего повернул самолёт влево на северо-восток и опустил рычаг шасси. Когда командир глянул туда, куда поворачивал второй пилот, то увидел внизу ярко освещённую полосу 02. Быстро оценив высоту и скорость полёта, командир решил, что они не успеют приземлиться, а переведя взгляд на индикаторы шасси крикнул «шасси не выпускаются». Затем он обернулся и увидел, что бортинженеры установили переключатели гидравлических систем в аварийное положение, либо близко к этому. Командир опять перевёл взгляд на расположенную перед ним панель и увидел, что индикаторы убранных шасси ещё горят, поэтому крикнул, чтобы шасси выпустили в аварийном режиме. В это время пилоты уже прервали заход на посадку и увеличили режим двигателей.

Скорость и высота позволяли долететь до полосы 33, но для этого ещё предстояло выполнить правый поворот, то есть на неработающие двигатели. Также в процессе разворота на землю было доложено: Башня, мы прерываем заход. У нас ещё кое-что — шасси не выпускаются. Взяв на себя управление, командир пролетев над полосой начал выполнять правый поворот, но быстро потерял из вида расположенную справа полосу 33, поэтому снова передал управление второму пилоту, которой сидя с правой стороны лучше видел аэропорт. В это время стажёр начал вручную подкачивать давление во вспомогательной гидросистеме, чтобы суметь выпустить шасси. Лайнер плавно выполнил правый поворот, но командир по прежнему не мог увидеть полосу, когда бортинженер вдруг доложил, что они теряют двигатель № 1 (крайний левый). Тогда командир стал помогать второму пилоту управлять машиной, когда бортинженер ещё раз доложил о падении мощности в первом двигателе. Затем вдруг ручка выпуска шасси самопроизвольно передвинулась вниз. На самом деле это стажёр наконец смог с помощью ручного насоса повысить давление в гидросистеме настолько, что шасси вышли из ниш. Также на пульте загорелись два из трёх индикаторов выпуска шасси.

Продолжая поворачивать вправо, «Локхид» оказался левее продолжения оси полосы 33, а командир понял, что они не смогут приземлиться на эту полосу, поэтому потянул штурвал на себя, поднимая нос и выводя лайнер из снижения. Однако самолёт от такого действия начал быстро терять скорость и высоту. Последнее значение воздушной скорости, которое запомнил командир, было примерно 90—95 узлов. Через мгновение машина с правым креном 10° на высоте 50 фут (15 м) над землёй врезалась в деревья. Промчавшись над поляной длиной 100 фут (30 м), борт N2737A врезался в толстые деревья, промчавшись через которые на протяжении около 100 фут (30 м) упал на землю и остановился.

Удар был относительно мягким, а самолёт не разрушился. Также, как позже показала экспертиза, никто не погиб при ударах о деревья. Но когда бортинженер Пойтресс открыл дверь в салон, то увидел, что тот весь затянут дымом. Тогда Пойтресс выбрался наружу через дверь с правой стороны кабины. Командир Конвей успел выбраться наружу через раздвижное окно. Через секунды авиалайнер был поглощён огнём, перерезавшим все выходы. Кто-то из пассажиров сумел выбраться наружу, после чего стал помогать остальным. Стюардесса и бортинженер-стажёр пытались открыть переднюю входную дверь, но её завалило деревьями. Отдельные пассажиры пытались открыть аварийные выходы. но не смогли.

Кроме командира Конвея и бортинженера Пойтресса больше никто не выжил в катастрофе. Пилот Гринли, бортинженер-стажёр Клар, стюардесса Джонс и все 74 пассажира погибли из-за отравления дымом. На то время по масштабам это была крупнейшая авиационная катастрофа в штате Виргиния.

Предварительное расследование

Как показала проверка двигателей, все четыре были исправны и не имели признаков отказа. При столкновении с деревьями частота вращения первого двигателя составляла 2600 оборотов в минуту, а воздушный винт находился в режиме подготовки к отключению двигателя. Частота вращения второго двигателя составляла 2563 оборотов в минуту, а его воздушный винт находился в режиме тяги. Воздушные винты обоих правых двигателей были зафлюгированы.

Проверка клапанов топливной системы показала, что все они работали исправно. При проверке топливных фильтров было установлено, что фильтры левых двигателей оказались уничтожены в пожаре, но зато уцелели фильтры правых двигателей, и эти самые фильтры как раз оказались забиты инородными вкраплениями. Было решено тогда проверить степень загрязнения топлива, так как форсунки авиационных двигателей достаточно чувствительны к этому фактору. Как удалось установить, до вылета из Колумбии на борту находилось 1832 галлона топлива, но пилот Гринли запросил залить ещё примерно по 800 галлонов в топливные баки с каждой стороны. Заправка выполнялась двумя автозаправщиками. Следователи проверили эти заправщики и обнаружили, что в грузовике, который заправлял правую плоскость (баки 3 и 4), топливо было сильно загрязнено. Также оказалось, что два из двадцати элементов топливного фильтра в правой плоскости были неправильно установлены и пропускали грязь к двигателям. Когда выяснилось, что от грузовика с грязным топливом заправляли ещё и другие самолёты компании Imperial, включая борт N86532, следователи изучили эти лайнеры и в одном из них обнаружили сильное загрязнение. Но при этом данная грязь практически не влияла на работу двигателей.

Тщательная проверка парка компании Imperial показала, что их техническое обслуживание проводилось с нарушениями, а межремонтные сроки завышались. Также в авиакомпании не гнушались использовать контрафактные детали. Сами экипажи многие обнаруженные в полёте замечания по работе попросту не указывали. Фактически пригодность разбившегося борта N2737A для выполнения злополучного полёта теперь была под большим вопросом.

Анализ данных

Техническое состояние топливной системы

На слушаниях по катастрофе Джон Мэйфилд (англ. John Mayfield), который занимал пост Старшего бортинженера авиакомпании, довольно расплывчато, а то и противоречиво отвечал на вопросы следователей относительно технического обслуживания борта N2737A в Колумбии. В частности он сперва заявил, что лично получил из другой авиакомпании пару электрических щёток для их установки в подкачивающие насосы № 2 и 3, при этом одну из щёток пришлось подпилить, чтобы она подошла, а другая же щётка была нужного типа. Однако на следующих слушаниях он «забыл», что вторая щётка была нужного типа. Когда ему на это указали, он стал отрицать, что получал обе щётки, указав что вторую ему дал мистер Кларк. Стоит отметить, что следователи смогли восстановить второй подпитывающий насос и установленная в нём щётка не подходила для данной модели. Относительно ремонта третьего подкачивающего насоса, то его возможно либо не проводили, либо сделали лишь временный ремонт, только лишь бы не задерживать вылет. Тот же Мэйфилд на повторных слушаниях начал вскоре утверждать, что на самолёте был установлен временный подкачивающий насос, и в авиакомпании есть специальный комплект таких. Однако на других бортах запасных подкачивающих насосов найдено не было, так как для них запасных насосов и не заказывали.

Из-за того, что подкачивающий насос № 3 теперь не мог работать на полную мощность, при вылете из Колумбии возник скачок давления в двигателе № 3. На работу двигателя это практически не повлияло, так как топливо продолжало исправно поступать, но бортинженер-стажёр на это отреагировал открытием кранов кольцевания, тем самым соединив системы питания обоих правых двигателей. Так как насос № 4 работал исправно, то создавая более высокое давление он создал такой напор топлива, по сравнению с насосом № 3, что закрыл обратный клапан между коллектором и топливным баком № 3. В результате когда бортинженеры включали кольцевание, то оба правых двигателя начинали питаться топливом лишь из бака № 4. Хотя бортинженер и утверждал, что кольцевание включалось лишь перед взлётом, следователи решили, что оно включалось на гораздо больший срок, возможно даже в течение значительной части полёта. В результате произошло истощение топлива в баке № 4, после чего двигатели остановились. При испытаниях в условиях работы двигателей на значительной части полёта от одного бака, 800 галлонов топлива были сожжены спустя такое же лётное время, что и в случае с рейсом 201/8.

Высказанную выше версию о загрязнении топлива как одну из причин катастрофы комиссия сочла несостоятельной, так как полёт продолжался несколько часов, при этом сбоев в работе двигателей не наблюдалась. Остановка двигателей произошла только после истощения топлива. к тому же взятые из автозаправщика образцы топлива по сравнению с топливом на борту разбившегося самолёта были втрое сильнее загрязнены, а потому по ним нельзя точно установить, насколько загрязнение ухудшило работу двигателей.

В целом самолёт был признан непригодным в полётам из-за нескольких факторов:

1. Нестандартный ремонт, затронувший лётную пригодность самолёта.
2. Самолёт эксплуатировался с нарушениями руководства по лётной эксплуатации.
3. Были превышены установленные межремонтные интервалы.
4. Не велись журналы об отмеченных в полётах неисправностях.

Когда правые двигатели остановились, а бортинженер начал пытаться их перезапустить, топливный бак № 4 был уже сух, но его подкачивающий насос продолжая перегонять уже воздух, сумел тем не менее создать такое давление воздуха, что оно продолжало запирать обратный клапан бака № 3. По мнению экспертов, если бы бортинженер выключил краны кольцевания, как это указано в процедурах по запуску двигателей в воздухе, то он сумел бы запустить двигатель № 3, так как в его топливном баке ещё был достаточный запас горючего.

Выполнение захода на посадку

Можно обратить внимание, что когда в 21:12 экипаж в первый раз связывается с диспетчерской вышкой Ричмондского аэропорта, авиалайнер уже летит лишь на двух работающих левых двигателях. При этом у экипажа, на протяжении как минимум 8 минут после доклада о следовании в Ричмонд, не было проблем с пилотированием самолёта, несмотря на дисбаланс тяги, создающего разворачивающий момент. За это стоит отдать должное создателям модели L-049, к которой относился борт N2737A, так как её разрабатывали с условием возможности выполнения полёта на двух оставшихся рабочих двигателях, даже если оба они расположены на одной стороне крыла (пункт 4b «Положений гражданской авиации»).

В целом выполнялся нормальный заход на полосу 33, когда в кабине возник конфликт во взаимодействии. Хотя Гринли имел квалификацию командира самолёта, но в данном полёте он, по договорённости между пилотами, выполнял обязанности второго пилота, однако в возникшей ситуации он вёл пилотирование и даже отдавал команды остальным членам экипажа. Увидев, что полоса 02 гораздо ближе, он без обсуждения начал выполнять заход на неё, а также велел выпустить шасси. Но шасси не выпускались, так как давление в гидросистеме его привода создавалось гидронасосами, приводимых от двигателей № 3 и 4, то есть когда оба правых двигателя оказались отключены, то и гидросистема выпуска-уборки стоек шасси прекратила работу. На этот случай борт N2737A оборудован специальным клапанным переключателем, который подключает гидросистему шасси к гидронасосам двигателей на левой стороне крыла. Но в парке авиакомпании это был единственный Lockheed Constellation, оборудованный таким переключателем, тогда как на остальных двух самолётах такой модели его не было. Этот переключатель был найден и он оказался в закрытом положении, а гидронасосы левых двигателей, как показала экспертиза, до удара были исправны. Если бы клапан был открыт, то в течение 20—25 секунд шасси бы вышли, но бортинженеры забыли об особенности данного самолёта и начали вручную создавать давление в системе, что привело к значительной задержке с выпуском шасси.

Невыпуск шасси стал одним из основных факторов в принятии решения о прерывании захода на посадку на полосу 02, поэтому оба левых двигателя были переведены на полную мощность. Также пилотирование стал выполнять уже Конвей, который в данном полёте выполнял обязанности командира, но был вынужден затем передать управление напарнику, так как не мог видеть расположенный справа от самолёта аэродром. Когда «Локхид» находился к югу от полосы и начал выполнять последний разворот, то экипаж стал опасаться, как бы тот не пересёк продолжение осевой линии полосы, тем самым оказавшись к западу от последней, поэтому стал уменьшать радиус виража увеличением правого крена. Но увеличившийся крен, да ещё на неработающие двигатели, привёл к тому, что машина стала терять поступательную скорость, а заодно и высоту. Пилоты попытались выйти из снижения, потянув штурвалы «на себя», тем самым поднимая нос самолёта, когда из-за длительной работы с высокой нагрузкой отказал двигатель № 1 (крайний левый). На горизонтальный полёт лишь с одним работающим двигателем из четырёх борт N2737A был уже не рассчитан, поэтому теряя скорость и высоту он врезался в деревья.

Аспекты выживания

При столкновении самолёта с деревьями люди на борту получили ранения. Но по данным патологической экспертизы этих раненных было относительно немного. Зато во всех образцах крови погибших была обнаружена концентрация угарного газа, которая у одних была относительно небольшой, но плавно повышаясь достигла у некоторых 80 % насыщения. Образовавшийся снаружи пожар быстро разгорался, а через проломы в фюзеляже, что возникли при падении самолёта на лес, дым и пламя стали проникать салон, который таким образом превратился в газовую камеру. Вдыхая дым, люди теряли сознание и погибали спустя некоторое время, которое разнилось от 30 секунд до 2 минут, в зависимости от физиологических особенностей. Конечно, часть людей могла бы спастись, но тут сыграли такие факторы пожара, как высокая концентрация дыма, яркое и горячее пламя, которые вводили в шоковое состояние, а также создали панику среди пассажиров, так как их попросту никто не подготовил к выполнению эвакуации; основные выходы же при этом оказались либо завалены, либо их заклинило.

Причина катастрофы

Причиной катастрофы было названо отсутствие взаимодействие внутри экипажа, где каждый принимал решения без обсуждения с остальными, а также плохое знание оборудования, в результате чего произошёл последовательный отказ трёх двигателей, что создало аварийную ситуацию, с которой экипаж не смог справиться.

Проанализировав имеющиеся данные, комиссия пришла к выводам, что экипаж не был подготовлен к выполнению полёта, как по части квалификации, так и по осознанию ответственности за пассажиров на борту. Руководство авиакомпании знало о нарушениях сотрудников, но закрывало на это глаза. Выпущенные в Imperial руководства по выполнению полётов имели различные нарушения. Кадровая политика авиакомпании также была подвергнута критике.

Литература

• [specialcollection.dotlibrary.dot.gov/Document?db=DOT-AIRPLANEACCIDENTS&query=(select+728) IMPERIAL AIRLINES, INC., LOCKHEED CONSTELLATION L-049, N 273A, BYRD FIELD, RICHMOND, VIRGINIA, NOVEMBER 8, 1961] (англ.). Совет по гражданской авиации (2 February 1962). Проверено 16 апреля 2015.

Рейс 201/8 Imperial Airlines
Разбившийся самолёт
Общие сведения
Дата	8 ноября 1961 года
Время	21:24 EST
Характер	Истощение топлива, отказ двигателя
Причина	Ошибка экипажа
Место	Энрико, 1,5 км от Бёрд-Филд</span>ruen, Ричмонд (Виргиния, США)

Отрывок, характеризующий Катастрофа L-049 в Ричмонде

– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.