Катастрофа L-188 в Ардморе

<tr><th style="">Координаты</th><td class="" style=""> 34°19′46″ с. ш. 96°58′55″ з. д.34.32944° с. ш. 96.98194° з. д. / 34.32944; -96.98194    </td></tr><tr><th style="">Погибшие</th><td class="" style=""> 83 </td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background:lightblue;">Воздушное судно</th></tr><tr><th style="">Модель</th><td class="" style=""> Lockheed L-188C Electra </td></tr><tr><th style="">Авиакомпания</th><td class="" style=""> American Flyers Airline (AFA),
зафрахтован Military Airlift Command</span>^ru_en </td></tr><tr><th style="">Пункт вылета</th><td class="" style=""> Монтерей</span>^ru_en, Калифорния </td></tr><tr><th style="">Остановки в пути</th><td class="" style=""> Ардмор</span>^ru_en, Оклахома </td></tr><tr><th style="">Пункт назначения</th><td class="" style=""> Колумбус, Джорджия </td></tr><tr><th style="">Рейс</th><td class="" style=""> AFA-280 / D </td></tr><tr><th style="">Бортовой номер</th><td class="" style=""> N183H </td></tr><tr><th style="">Дата выпуска</th><td class="" style=""> 1961 год </td></tr><tr><th style="">Пассажиры</th><td class="" style=""> 93 </td></tr><tr><th style="">Экипаж</th><td class="" style=""> 5 </td></tr><tr><th style="">Погибшие</th><td class="" style=""> 83 </td></tr><tr><th style="">Выживших</th><td class="" style=""> 15 </td></tr> </table> Катастрофа L-188 в Ардморе — крупная авиационная катастрофа, произошедшая вечером в пятницу 22 апреля1966 года близ Ардмора (штат Оклахома). Авиалайнер Lockheed L-188C Electra авиакомпании American Flyers Airline выполнял пассажирский рейс из Монтерея (штат Калифорния) в Колумбус (штат Джорджия) и заходил на промежуточную посадку в Ардморе, но у аэропорта вдруг быстро потерял высоту и врезался в землю. Погибли 83 человека, в том числе основатель и президент авиакомпании American Flyers Airline, который лично пилотировал данный самолёт. По масштабам это крупнейшая авиакатастрофа в истории Оклахомы.

Самолёт

Lockheed L-188C Electra с регистрационным номером N183H (заводской — 1136) был выпущен в начале 1961 года, став одним из последних представителей серии. Изначально он имел бортовой номер N185H и строился по заказу американской Capital Airlines. Однако в 1960 году эта авиакомпания оказалась на грани банкротства, а в 1961 году была упразднена, поэтому заказ отменили. После перерегистрации самолёт сменил бортовой номер на N183H. Ранее бортом N183H был L-188C с заводским номером 1134, но позже его бортовой номер сменили на N9710C, а сам самолёт поступил в Braniff International Airways.

26 февраля 1962 года лайнер поступил в Sports Aloft, но через 10 месяцев, 27 декабря вернулся на завод-изготовитель. 1 февраля 1963 года он поступил в авиакомпанию American Flyers Airline (AFA), у которой базовым аэропортом была бывшая авиабаза Ардмор (Оклахома). Примечательно, что в 1964 году именно этот самолёт был арендован знаменитой британской группой The Beatles во время тура по Соединённым Штатам, а пилотировал его сам Рид Пигман — президент AFA.

Общая наработка борта N183H составляла 4019 часов, в том числе 300 часов от последней инспекционной проверки и 75 часов от последней периодической проверки. Последнее обслуживание проходил в Ардморе перед приёмкой экипажем, после чего до момента катастрофы успел налетать 10 часов 49 минут.

Экипаж

Рейс 280/D American Flyers Airline
Lockheed L-188C Electra авиакомпании American Flyers Airline
Общие сведения
Дата	22 апреля 1966 года
Время	20:30 CST
Характер	Столкновение с холмом
Причина	Потеря дееспособности командиром из-за болезни сердца
Место	1,5 мили (2,4 км) северо-восточнее аэродрома Ардмор</span>ruen (Оклахома, США)

Внешние изображения
	[s178.photobucket.com/user/flyingdoc-album/media/beatles/Reed-Pigman-mar66.jpg.html Рид Пигман незадолго до катастрофы].

На борту самолёта в момент происшествия находились шесть сотрудников авиакомпании:

• Командир воздушного судна — 59-летний Рид Уэйн Пигман (англ. Reed Wayne Pigman). Основатель и президент авиакомпании AFA, в прошлом военный лётчик, имел квалификацию пилота самолётов типа Douglas DC-3, DC-4 и Lockheed L-188 Electra. Его общий налёт составлял 16 247 часов, в том числе 1247 часов на Lockheed Electra. За последние 90 дней налетал 60 часов, в том числе 8 часов в приборных условиях и 12 часов ночью; за последние 30 дней налетал 18 часов, в том числе 2 часа ночью.
• Второй пилот — 49-летний Уилбур Марр (англ. Wilbur Marr). Имел квалификацию пилота транспортных Douglas DC-3, а также многодвигательных пассажирских самолётов и гидросамолётов. Его общий налёт составлял 12 355 часов, в том числе 1155 часов на Lockheed Electra. За последние 90 дней налетал 225 часов, в том числе 23 часа в приборных условиях и 47 часов ночью; за последние 30 дней налетал 75 часов, в том числе 2 часа в приборных условиях и 16 часов ночью.
• Бортинженер — Чарльз Грей (англ. Charles Gray)
• Бортинженер — Энтони Пика (англ. Anthony Pica)
• Стюардесса — Ванда Стоунсайфер (англ. Wanda Stonecipher)
• Стюардесса — Диана Дункан (англ. Dyana Duncan)

Один из бортинженеров летел данным рейсом как пассажир, не при исполнении служебных обязанностей.

Хронология событий

Предшествующие обстоятельства

Самолёт был зафрахтован военной Military Airlift Command для перевозки группы военных и членов их семей. В рамках контракта ему предстояло выполнить сперва пассажирский рейс AFA-262/D из Маккорда (штат Вашингтон) в Монтерей (штат Калифорния), а затем AFA-280/D из Монтерея в Колумбус (штат Джорджия) с промежуточной посадкой с Ардморе (штат Оклахома) для дозаправки и смены экипажа.

Экипаж заступил на работу в 04:30 в базовом аэропорту Ардмор (бывшая авиабаза), а в 06:03 вылетел в Лотон (Оклахома), где приземлился в 06:39. После часовой стоянки борт N183H вновь поднялся в воздух в 07:32, а в 12:04 благополучно прибыл на авиабазу Маккорд. Примерно в 12:30 один из пилотов от метеоролога американских ВВС получил прогноз погоды на маршруте Маккорд — Монтерей — Ардмор, согласно которому погодные условия ожидались хорошие до восточной части Нью-Мексико, после чего уже ухудшались, а в районе Ардмора прогнозировалась мощная гроза. Экипаж запросил прогноз погоды в Ардморе, но его никто не составлял, поэтому вместо Ардмора выдали прогнозы на авиабазы Тинкер (Оклахома-Сити), Шепард (Уичито-Фолс, Техас) и Перрен (Шерман, Техас).

Вылет из Монтерея

В 13:44 рейс 262/D вылетел с авиабазы Маккорд и в 15:35 приземлился на авиабазе Монтерей. К моменту посадки в Монтерее в лётном журнале значилась одна запись: «Автопилот не удерживает высоту» (англ. Auto pilot altitude hold inop). Под этой записью инженер оставил резолюцию: «Продолжение полёта разрешаю» (англ. OK to continue). Экипаж начиная с вылета из Ардмора имел налёт уже 6 часов 59 минут, а продолжительность полёта от Монтерея до Ардмора по оценке должна была составлять 3 часа 45 минут. Согласно плану полёта, он должен был проходить по правилам как визуальных полётов, так и полётов по приборам по воздушным коридорам для реактивных самолётов (Jet Airway) 110 и 76 до Алтуса, а от него уже прямо на Ардмор. В самом Ардморе ожидалась сплошная облачность высотой 1100 фут (340 м), небольшой дождь, видимость 4 мили (6,4 км) с ухудшением до 3 миль (4,8 км). Прогноз погоды в Монтерее экипаж не получал.

Также в Монтерее на борт поднялся новый бортинженер, а предыдущий, который находился в составе экипажа до Монтерея, теперь летел как пассажир. Однако места для ещё одного пассажира не было, поэтому один из пилотов-командиров сошёл на землю, после чего направился в Ардмор коммерческим рейсом. Впоследствии он рассказал следователям, что экипаж находился в отличном состоянии. В 16:32 с 83 пассажирами и 5 членами экипажа на борту рейс 280/D вылетел из Монтерея и, выполняя визуальный полёт, поднялся до эшелона 21 500 фут (6600 м). Общий взлётный вес был оценён в 110 125 фунтов (49 952 кг) при максимальном допустимом 160 000 фунтов (72 600 кг), а посадочный вес должен был составлять 92 625 фунтов (42 014 кг) при максимальном допустимом 95 650 фунтов (43 390 кг); центровка также не выходила за установленные пределы.

Как впоследствии было установлено из лётного журнала, вскоре после вылета произошло падение давления масла в одном из двух компрессоров наддува воздуха в пассажирском салоне, поэтому его пришлось отключить. Нормальному выполнению полёта это, однако, не помешало.

Полёт к Ардмору

В 18:07 диспетчер из Денверского центра управления воздушным движением дал разрешение рейсу 280/D следовать на Туба-Сити, далее по коридору 576 на Лас-Вегас, потом Амарилло, затем Алтус и от него уже прямо на Ардмор; эшелон полёта 21 000 фут (6400 м). Пройдя Туба-Сити, экипаж запросил и получил разрешение отклониться с трассы к югу, чтобы обойти облачные массивы. Примерно в 18:39 по указанию диспетчера экипаж перешёл на связь с центром в Альбукерке, после чего запросил и получил разрешение снизиться до эшелона 19 000 фут (5800 м). Около 19:05, пролетая Лас-Вегас, экипаж связался с местным аэропортом и запросил данные о погоде в Далласе и Ардморе. В Ардморе на 18:57 погодные условия были следующие: сплошная облачность с измеренной высотой 600 фут (180 м), видимость 1¼ мили (2 км), ливневый дождь, туман, температура воздуха 63 °F (17 °C), точка росы 63 °F (17 °C), ветер 110° 6 узлов, давление 30,06 дюйма (764 мм) рт. ст.

В аэропорту Ардмор на тот момент использовались две взлётно-посадочные полосы — 08/26 и 12/30. Полоса 08/26 была оснащена огнями низкой интенсивности с лампами мощностью 80 кВт, а полоса 12/30 — огнями высокой интенсивности с лампами мощностью 200 кВт, то есть более яркими. Но при этом работающая радионавигационная курсо-глиссадная система имелась только у полосы 08.

Проходя Амарилло, рейс 280/D обошёл несколько грозовых очагов, а в 19:42 перешёл на связь с диспетчерским центром в Форт-Уэрте. В 20:03, находясь на удалении около 10 миль (16 км) к северо-западу от Алтуса, экипаж запросил снижение на меньшую высоту и получил разрешение снижаться и занимать высоту 7000 фут (2100 м). В 20:05 с самолёта запросили разрешение следовать на Дункан, а от него уже прямо на Ардмор. Диспетчер такое изменение маршрута разрешил, а в ответ экипаж доложил о прохождении высоты 17 000 фут (5200 м). Также диспетчер предупредил, что к западу от Ардмора на расстояние до 15 миль (24 км) наблюдаются грозовые засветки. В 20:06 экипаж связался с Ардмором, сообщил расчётное время прибытия 20:28, после чего запросил текущую метеосводку. Согласно переданным диспетчером данным за 19:57, над аэропортом стояла переменная облачность с измеренной высотой 800 фут (240 м), видимость 2 мили (3,2 км), дождь, туман, температура воздуха 63 °F (17 °C), точка росы 63 °F (17 °C), ветер 120° 5 узлов, давление 30,05 дюйма (763 мм) рт. ст.; с 19:12 до 19:20 была гроза, о сдвигах ветра не сообщалось.

В 20:07 и 20:08 диспетчер в Форт-Уэрте попытался вызвать рейс 280/D, однако удалось это только в 20:10, после чего экипаж доложил о прохождении высоты 12 000 фут (3700 м), а диспетчер разрешил снижение до 5000 фут (1500 м). О достижении указанной высоты с самолёта доложили в 20:16, а спустя пару минут, когда расстояние от Ардмора уменьшилось до 30 миль (48 км), запросили снижение на меньшую высоту. В ответ диспетчер дал указание сохранять занятую высоту до Ардмора и переходить на связь с аэропортом назначения, а также сообщил, что радарное сопровождение прекращено. В 20:20 экипаж установил связь с диспетчерским центром в Ардморе и запросил включить огни курсо-глиссадной системы полосы 08 вместо 12, а также передать обновлённую сводку о погоде. Над аэропортом в это время стояла облачность с разрывами высотой 700 фут (210 м) и сплошная на 1100 фут (340 м), небольшой дождь, туман, видимость 3 мили (4,8 км), ветер 130° 6 узлов.

Катастрофа

В 20:26 диспетчер запросил у рейса 280/D его местонахождение; экипаж сообщил, что самолёт находится за дальнеприводным радиомаяком. Примерно через две минуты диспетчер увидел к северу от аэропорта огни самолёта, которые двигались к востоку, а затем в 20:29 экипаж попросил переключить огни курсо-глиссадной системы, так как заход будет выполняться на полосу 12. В 20:30 диспетчер увидел в восточное окно, как к северо-востоку появился огненный шар. Попытки связаться с самолётом оказались безуспешными, поэтому была объявлена чрезвычайная ситуация.

Согласно показаниям очевидцев, к северо-западу от аэродрома шёл слабый дождь, но затем он неожиданно значительно усилился. Потом из-за дождя появился авиалайнер, который прошёл на расстоянии 1 миля (1,6 км) к северу от радиомаяка аэропорта, расположенного западней аэродрома, после чего следуя на небольшой высоте около 1160 фут (350 м) прошёл на удалении около 1¾—2 мили (2,5—3 км) к северу от входного торца полосы 08. Хотя большинство пассажиров в это время спало, некоторые выжившие рассказали, что самолёт вдруг резко накренился вправо, при этом был слышен шум увеличения режима двигателей. На удалении 1,5 мили (2,4 км) к северо-востоку от аэродрома (34°19′46″ с. ш. 96°58′55″ з. д.34.32944° с. ш. 96.98194° з. д. / 34.32944; -96.98194   ) летящий в посадочной конфигурации (шасси выпущены, закрылки на 78 % от полного) на высоте 963 фут (294 м) над уровнем моря борт N183H зацепил деревья на возвышенности, потерял скорость и упал на скалистое предгорье хребта Арбакл, врезавшись прямо в стадо крупного рогатого скота. От удара «Локхид» разрушился, после чего обломки, загоревшись, скатились вниз по склону на 800 фут (240 м).

На месте происшествия выжили только 18 пассажиров, которых доставили в ожоговые центры. Позже трое из них умерли от полученных травм. Таким образом, всего в катастрофе выжили только 15 пассажиров, а все остальные 83 человека на борту (78 пассажиров и весь экипаж, включая летевшего пассажиром бортинженера) погибли. На момент событий трагедия рейса 280 по числу жертв была крупнейшей катастрофой самолёта Lockheed L-188 Electra (в настоящее время на пятом месте) и занимала восьмое место среди авиакатастроф в США. Также на 2015 год эта авиационная катастрофа остаётся крупнейшей в истории штата Оклахома.

Расследование

Расследование осложнялось тем, что в бортовом самописце вскоре после вылета произошёл отказ протяжного механизма, из-за чего запись на фольгу далее не осуществлялась, а потому данные полёта вплоть до катастрофы отсутствовали. Проверка двигателей и воздушных винтов не выявила никаких нарушений в их работе.

Тесты

Из-за отсутствия данных с самописцев было решено восстановить траекторию полёта на основании показаний свидетелей. 4 мая 1966 года была проведена серия испытательных полётов, которые выполнялись при хороших погодных условиях со скоростью 160 узлов, при этом в миле от дальнего приводного радиомаяка самолёт следовал на высоте 2300 фут (700 м), а к месту происшествия снижался до 1160 фут (350 м). Пять полётов сделали в светлое время суток, а два — после наступления темноты. Все свидетели сошлись во мнении, что в испытательных полётах самолёты шумели не так громко, как рейс 280/D, так как летели значительно выше. Относительно вероятного маршрута полёта было определено, что перед резким правым поворотом и падением на землю авиалайнер проследовал с курсом 071° в миле к северу от аэропорта.

Медицинская экспертиза

Патологоанатомические экспертизы

Образцы тканей от 63 пассажиров отправили в Военный институт патологии для проверки на наличие монооксида углерода. Однако лишь у 12 образцов содержание карбоксигемоглобина (образующегося при отравлении угарным газом) превышало 10 %, а зафиксированный максимум составлял 45 %. Основной причиной гибели пассажиров стали многочисленные травмы, полученные при ударе самолёта о землю, причём многие сидения сорвались с креплений. При вскрытии тел лётного экипажа, оставшихся в кабине, было установлено, что второй пилот и бортинженер погибли от травм. Версий причины гибели командира самолёта было две — множественные ранения и атеросклероз коронарных артерий.

Согласно протоколу вскрытия тела Рида Пигмана, у него был тяжёлый атеросклероз, сопровождающийся кальцинозом и хрупкостью коронарных артерий, а исследование сердца выявило микроскопические очаги фиброцитов с коричневыми пигментами из-за наличия макрофагов и малого числа лимфоцитов. Также в этой области имелась полоса розовой бесклеточной рубцовой ткани и небольшие очаги периваскулярной жировой инфильтрации. На значительной части миокарда рубцов не было, как не было и признаков недавних инфарктов.

По мнению патологоанатома, проводившего вскрытие, у командира самолёта был «сильный и весьма обширный коронарный атеросклероз». Из-за этого происходило сужение сосудов, что в свою очередь сокращало объём проходящего через сердца крови, а значит, и кислорода. Атеросклероз мог быть длительным и влиять на основные ветви коронарного кровообращения. При этом в некоторых случаях люмены были настолько малы, что их можно было разглядеть лишь в микроскоп. Кальцит артерий также развивался продолжительное время, не менее двух лет. Из-за этого в сердечную мышцу поступал недостаточный объём кислорода, особенно во время интенсивной работы сердца, например, в стрессовых ситуациях. Сравнив состояние сердца командира самолёта с теми, кто погиб от обострения коронарной недостаточности, данный врач заявил, что по его мнению, при отсутствии других травм или других выводов, Рид Пигман умер из-за коронарной недостаточности.

Из травм костей у Пигмана были переломы правой локтевой кости, левого внешнего надмыщелка локтевого сустава, левых указательного и безымянного пальцев. Также имелись переломы черепа, обеих ног, множественные переломы рёбер и повреждения внутренних органов. Более детальное исследование тела обнаружило и другие множественные переломы. При этом патологоанатом отметил, что у командира уцелели большие пальцы рук, а у второго пилота они оба были сломаны. По характеру полученных травм врач не смог определить, находилось ли тело командира в момент удара в обмякшем состоянии или пилотирование осуществлял только второй пилот.

Когда изучение тела командира провёл другой патологоанатом, уже имеющий опыт вскрытия жертв авиакатастроф, он также пришёл к выводу, что у пилота была коронарная недостаточность, а изучение истории болезни лишь усиливало это версию. По мнению данного врача, если бы не было других травм на теле, то можно было однозначно утверждать, что Пигман умер от ишемической болезни сердца, причём смерть наступила внезапно и ещё до столкновения с землёй, так как сама вероятность внезапной смерти пациента с такой степенью атеросклероза при наличии коронарной недостаточности очень велика. Учитывая физическое состояние командира (заход на посадку в условиях сильного дождя) и то, что он работал уже 16 часов — с четырёх утра, с медицинской точки зрения у него могли возникнуть боли в сердце, а потому была высока вероятность, что ещё в воздухе он мог внезапно умереть от ишемической болезни сердца. Сравнение травм верхних конечностей привело врача к выводу, что за штурвал в момент катастрофы держался только второй пилот.

Вскрытие тел остальных членов лётного экипажа не выявило у них болезней, которые могли бы привести к потере трудоспособности.

Медицинская история командира самолёта

Авиационный медицинский эксперт, который являлся ещё и сердечно-сосудистым специалистом, изучил медицинскую историю Пигмана, полученную от его личного врача, где нашёл записи, согласно которым ещё в декабре 1947 года наблюдались первые признаки заболевания коронарной артерии. При этом с 1963 года и вплоть до последнего визита 11 апреля 1966 года усиливались симптомы, связанные с болезнью сердца, особенно боль в груди с отдачей под левую руку, задержка и увеличение сердечного ритма. В эти периоды ему выписывали рецепты на различные препараты, включая аминофиллин, нитроглицерин и Peritrate.

Нитроглицерин сперва выписывали для снижения боли, но вскоре посоветовали принимать для профилактики, чтобы предотвратить сами появления боли. В ноябре 1963 года был выписан рецепт на ежедневную дозу из 4 таблеток Peritrate, а всего, согласно медицинской истории, этот рецепт выписывали 26 раз. Кроме того, в октябре 1962 года был выписан рецепт на лечение диабета приёмом по 4 таблетки Orinase в день, но Рид Пигман это предписание не выполнял, принимая таблетки лишь эпизодически. При этом пилот своевременно проходил медицинские проверки каждые полгода, а на вопросы о болезнях сердца или диабете отвечал отрицательно.

Согласно показаниям свидетеля по медицинским препаратам, Peritrate назначают для расширения артерий, причём в первую очередь и наиболее эффективно он расширяет коронарные сосуды. Нитроглицерин также используется для расширения сосудов, причём в основном расширяются коронарные артерии: само лечение быстрое и эффективное, так как препарат быстро впитывается, а выводится без последствий. Как правило, пациентам рекомендуют всегда иметь под рукой таблетки и принимать их при первых признаках дискомфорта. Также если пациент знает, что при определённых условиях работы будет чувствовать дискомфорт, то перед тем, как работать в этих условиях, он может принять таблетку для профилактики. При этом свидетель отметил, что если прекратить приём Peritrate, то у пациента может быть больше проблем, связанных с болью.

Человек, который страдает от болей в сердце, становится ограниченным в действиях либо вообще не может работать, так как отвлекается на дискомфорт. Как заявил свидетель, если пациент страдает от болей в сердце и при этом у него ещё и коронарная недостаточность, то есть риск внезапной смерти, которой предшествует потеря сознания в течение 7—12 секунд. Относительно ситуации на борту N183H, свидетель заявил, что с учётом обстоятельств, в которых выполнялся рейс, а также физиологического состояния командира, очень высока вероятность, что у последнего возникли боли в сердце, которые привели к мгновенной смерти.

Проверка вещей командира обнаружила пустую бутылку от лекарств и бумажную ленту, используемую для определения уровня сахара в моче. Также был найден выписанный на бумаге рецепт на имя командира. Была проведена токсикологическая экспертиза его тела на следы лекарственных веществ, включая этиловый спирт, а заодно и уровень сахара в крови. Следов алкоголя в крови и тканях печени не нашли, как и не нашли нейтральных препаратов, включая нитроглицерин. Уровень сахара был очень низким, при этом в печени нашли толбутамид в настолько малом количестве, что он не выявлялся хроматографом.

Анализ данных

Хотя данные о полёте на бортовом самописце отсутствовали, эта проблема не была сочтена критичной. Как удалось установить из экспертизы обломков, самолёт был полностью исправен, а никаких отказов систем или двигателей на борту не было. Закрылки были выпущены на 78 %, шасси выпущены и зафиксированы, то есть экипаж выполнял нормальный заход на посадку. Заметно, что пилоты были обеспокоены погодой в аэропорту назначения, поскольку периодически запрашивали информацию о ней. Это было связано с тем. что в момент катастрофы к западу от аэропорта находилась зона низкого давления, вытянутая с северо-востока на юго-запад, которая была связана с грозами и умеренными дождями, наблюдаемыми метеорологами. Погодные условия в аэропорту при этом были близки к минимуму, то есть в случае их ухудшения посадка была бы уже невозможна, что и вызвало беспокойство экипажа.

Полёт в целом проходил нормально, пока в 20:26 на вопрос диспетчера экипаж не ответил, что прошёл входной радиомаяк. В это время очевидцы наблюдали, как самолёт пролетел в миле к северу от радиомаяка, после чего направился на северо-восток с магнитным курсом около 071°. Выбор полосы для посадки в основном лежит на командире, поэтому тот сообщил о намерении выполнить посадку на полосу 08, так как эта была единственная полоса, заход на которую можно было выполнять по радиомаяку, а значит и погодный минимум для неё был самым низким в аэропорту. Далее самолёт пролетел на удалении 1¼—2 мили к северу от торца полосы 08, а его высота в последние 1 минуту и 15 секунд изменилась с 1200 фут (370 м) до 963 фут (294 м). Наиболее вероятно, что экипаж так хотел обогнуть грозовые засветки на удалении 12—15 миль от радиомаяка, а также одиночную засветку возле радиомаяка.

Подход к аэропорту должен был выполняться на высоте не менее 2300 фут (700 м), а курс посадки на полосу 08 — 076°. Однако очевидцы наблюдали самолёт в полутора милях от аэродрома, когда тот следовал на высоте примерно 1160 фут (350 м) с курсом 071°. Из-за сильного южного ветра (170° 27 узлов) самолёт при этом сносило влево на 10°, поэтому для сохранения данного направления он должен был лететь с курсом 081°. Этот курс на 5° правее посадочного на полосу 08. Возможно, что пилоты знали о боковом ветре, но недооценили его силу, поэтому и повернули на 5° вправо, хотя надо было на 10°. Из-за этого теперь авиалайнер фактически следовал с путевым магнитным курсом около 071°.

Перед катастрофой самолёт снижался под углом около 7,2°, а правый крен в момент удара составлял 10°. На основании этих данных при путевой скорости 150 узлов авиалайнер должен был снижаться с вертикальной скоростью 1950 фут (590 м) в минуту. Минимальная безопасная высота при заходе составляла 1362 фут (415 м) и экипаж не стал бы её нарушать при ясном небе. Но в данном случае «Локхид» снизался до 1160 фут (350 м), чтобы следовать под низкой облачностью, а пилоты знали, что ближайшим препятствием на пути подхода станет радиовышка высотой 1579 фут (481 м) над уровнем моря, находящаяся в 5 милях (8 км) к северу от аэропорта. Самым высоким препятствием у аэропорта была башня высотой 75 фут (23 м), стоящая в двух милях к северу на вершине гор Арбакл, средняя высота которых составляет 1000 фут (300 м).

Рейс 280/D следовал в миле к северу от аэропорта, сохраняя путевой курс 071°, и его наблюдал диспетчер, когда экипаж запросил выключить огни курсо-глиссадной системы полосы 08 и включить полосу 12. Анализ записи показал, что на связь выходил второй пилот, что означало, что в соответствии с распространённой в то время практикой пилотирование в это время осуществлял другой пилот, то есть в данном случае командир. Снижение до высоты 963 фута нельзя объяснить отказом двигателей, нарушением в работе высотомеров, разрушением конструкции либо вмешательством посторонних лиц. В последние секунды режим двигателей был увеличен, после чего самолёт постепенно стал поднимать нос, прежде чем врезался в землю. Некоторые выжившие пассажиры утверждали, что самолёт повернул влево, но следователи по изучению обломков пришли к мнению, что поворот на самом деле был вправо, просто пассажирам из-за отсутствия видимости наземных ориентиров в условиях отрицательной перегрузки, возникшей при снижении, было трудно понять, куда выполняется поворот.

Быстрое снижение в последние 6 секунд могло быть вызвано пространственной дезориентацией, попыткой выполнять визуальный полёт при потере из виду земли либо потерей пилотом дееспособности.

Если бы пилот потерял ориентацию в пространстве, то он мог начать снижение из-за мнимого набора высоты. Компенсация этого мнимого «подъёма» в данной ситуации отклонением штурвала от себя привело бы к значительной отрицательной перегрузке, которую бы почувствовали все на борту. Но никто из пассажиров не мог вспомнить влияния отрицательной перегрузки, поэтому данную версию отбросили.

Если бы пилот пытался выполнять визуальный полёт, то крайне маловероятно, чтобы командир стал рисковать своим авиалайнером, снижаясь до очень малой высоты в холмистой местности. К тому же эта мера не дала бы результатов, так как ночью при неблагоприятных погодных условиях деревья и холмы трудно разглядеть без специального освещения. Поэтому командир не стал бы намеренно снижаться под 1160 футов.

Последняя же версия подкреплялась рядом доказательств. Хотя из анализа радиопереговоров и следовало, что связь вёл второй пилот, а командир управлял самолётом, анализ переломов рук обоих пилотов показал обратное: штурвал в момент удара о землю держал только второй пилот, но не командир. Возможно, что командир, приняв решение садиться с попутным ветром, начал выполнять подход к полосе 30, но проходя курс 142°, бросил управление, позволив авиалайнеру перейти в снижение и врезаться в землю. Второй пилот в это время мог смотреть в правое окно, чтобы сохранить аэродром в поле зрения, а потому не следил за командиром. Почувствовав странный манёвр либо услышав бортинженера, он взял управление, но от 3 до 5 секунд у него ушло на то, чтобы понять ситуацию, и ещё 1,5 секунды на то, чтобы заставить самолёт поднимать нос. Однако поскольку весь процесс быстрого снижения до столкновения с землёй занял лишь 6 секунд, Уилбур Марр уже просто физически не мог предотвратить катастрофу.

Имея данные о физиологическом состоянии командира Пигмана, его медицинской истории, условий работы, а также показания кардиологов, следователи пришли к выводу, что при заходе на посадку из-за высокой стрессовой нагрузки командир потерял дееспособность. Упало ли его тело на штурвал, заставляя самолёт уходить во всё более крутое пике, либо наоборот откинулось на спинку сидения, позволяя самолёту входить в поворот со снижением, точно определить не удалось. Но в любой из этих ситуаций, если второй пилот при этом смотрит в правое окно, результат будет один и тот же. Когда второй пилот поймёт ситуацию и начнёт предпринимать действия по её исправлению, времени уже не останется.

Рассматривалась также версия, что самолёт при пролёте над местом происшествия попал в нисходящий воздушный поток, вызванный грозой поблизости и приведший к быстрой потере высоты. Однако против этого тот факт, что ближайшая гроза находилась в 6 милях (10 км) западнее в районе радиомаяка. К тому же если бы самолёт действительно попал в нисходящий воздушный поток, то для парирования пилоты бы подняли нос на куда больший угол, нежели в данном случае.

Причина катастрофы

Выводы

• Экипаж имел необходимые сертификаты и квалификацию для выполнения полёта. Однако у командира самолёта была история болезни сердца, начавшаяся за 18 лет до происшествия, и диабет, длящийся уже 3 с половиной года. Если бы об этом знали в Федеральном управлении гражданской авиации (FAA), то медицинскую справку ему бы не выдали. Оба пилота на момент происшествия работали уже 16 часов, в том числе 11 часов в воздухе, что, хоть и не является превышением ограничений по лётному времени, способствовало повышению восприимчивости командира и его потере дееспособности.
• Самолёт обслуживался в соответствии с правилами и в целом был исправен, не считая бортового самописца, который не работал в последнем полёте, а также нарушений в работе автопилота. Вес и центровка лайнера не выходили за установленные пределы ни при взлёте, ни на момент катастрофы.
• Рейс обеспечивался текущими погодными сводками, и хотя в районе происшествия имелись грозы, которые могли повлиять на ход полёта, они не являлись прямой причиной происшествия.
• Все элементы конструкции были целы и работали нормально до удара о землю. Силовые установки в момент удара развивали тягу и не стали фактором катастрофы.
• Радиопереговоры с диспетчером осуществлял второй пилот, из чего можно сделать вывод, что управлял самолётом командир. После неудачной попытки выполнить заход с прямой по радиомаяку курсо-глиссадной системы на полосу 08, возможно из-за грозы в районе радиомаяка, командир направился к северу от аэропорта, чтобы осуществить заход на полосу 30. Но при попытке выполнить правый поворот командир испытал коронарную недостаточность, а потому уже не мог управлять своим воздушным судном, которое перешло в быстрое снижение. Низкая высота и высокая вертикальная скорость не позволили второму пилоту исправить ситуацию.

4 апреля 1967 года был опубликован отчёт № SA-392 Совета по гражданской авиации о расследовании катастрофы борта N183H. Следствие пришло к мнению, что в ходе визуального полёта при фактически приборных условиях, во время столь важного момента, как выполнение разворота для захода на посадку, командир из-за коронарной недостаточности внезапно потерял дееспособность.

Также в отчёте были сделаны несколько замечаний:

• Вызывает беспокойство, что командир самолёта имел истории болезни сердечно-сосудистой системы и сахарного диабета, но намеренно скрывал эту информацию, чтобы получить первый класс медицинского сертификата, ведь из-за наличия даже одной из этих болезней он уже не мог получить такой сертификат. Известно, что сердечно-сосудистые заболевания и сахарный диабет могут оставаться незамеченными при прохождении медицинской экспертизы на первый класс и уже были многочисленные случаи, когда один из членов экипажа терял дееспособность за штурвалом гражданского самолёта либо после полёта.
• Любой пилот, имеющий допуск к коммерческим перевозкам, отказываясь раскрывать свою полную историю болезни путём фальсификации приложения к медицинскому сертификату подвергает опасности не только жизни членов экипажа, но и жизни своих пассажиров.
• Требуется изучить способы улучшить качество медицинской информации, получаемой от пилотов, улучшить технику медицинской диагностики пилотов и исследовать возможность снятия правовых ограничений, препятствующих тому, чтобы врачи получали информацию, важную для обеспечения безопасности полётов.

Память

Недалеко от места падения борта N183H в точке координат 34°18′ с. ш. 97°06′ з. д.34.303417° с. ш. 97.107767° з. д. / 34.303417; -97.107767    впоследствии был установлен памятник жертвам катастрофы.

Литература

• [aviation.mid.gov.kz/sites/default/files/pages/096_daydzhest_aviacionnyh_proisshestviy._no_18._tom_1_en_1.pdf American Flyers Airline Corporation. Lockheed Electra L-188C, N 183H, accident near Ardmore Municipal Airport, Oklahoma, U.S.A. on 22 Avril 1966.] (англ.) // AIRCRAFT ACCIDENT DIGEST No. 18 : ICAO Circular 96-AN/79. — Montreal: Международная организация гражданской авиации, 1970. — P. 61—78.

Отрывок, характеризующий Катастрофа L-188 в Ардморе

Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.