Катастрофа L-188 в Нью-Йорке

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рейс 320 American Airlines

Lockheed L-188A Electra компании American Airlines
Общие сведения
Дата

3 февраля 1959 года

Время

23:56 EST

Характер

Столкновение с поверхностью реки

Причина

Ошибка экипажа

Место

Ист-Ривер, близ аэропорта Ла Гуардия, Нью-Йорк (Нью-Йорк, США)

Воздушное судно
Модель

Lockheed L-188A Electra

Авиакомпания

American Airlines

Пункт вылета

Мидуэй, Чикаго

Пункт назначения

Ла Гуардия, Нью-Йорк

Рейс

AA320

Бортовой номер

N6101A

Дата выпуска

27 ноября 1958 года

Пассажиры

68

Экипаж

5

Погибшие

65

Выживших

8

Катастрофа L-188 в Нью-Йорке — крупная авиационная катастрофа пассажирского самолёта Lockheed L-188A Electra американской авиакомпании American Airlines, произошедшая ночью во вторник 3 февраля 1959 года. Авиалайнер завершал пассажирский рейс из Чикаго в Нью-Йорк, когда при выполнении захода на посадку в аэропорту Ла Гуардия врезался в реку Ист-Ривер и разрушился, при этом погибли 65 человек. Это первое происшествие в истории самолёта Lockheed L-188 Electra.





Самолёт

Внешние изображения
[aviation-safety.net/photos/displayphoto.php?id=19590203-1&vnr=1&kind=PC Борт N6101A в Чикаго за 9 часов до катастрофы].

Lockheed L-188A Electra с регистрационным номером N6101A (заводской — 1015) согласно официальному отчёту был выпущен 27 ноября 1958 года, то есть его «возраст» составлял всего два с небольшим месяца. Самолёт имел четыре силовых установки, каждая из которых состояла из турбовинтового двигателя Allison 501-D13, оснащённого воздушным винтом модели A6441FN-606 производства Aero Products[1]. Общая наработка лайнера была всего 302 часа[2].

Экипаж

Лётный экипаж (в кабине) состоял из двух пилотов и бортинженера[1]:

  • Командир воздушного судна — 59-летний Альберт Хант Дьюитт (англ. Albert Hunt DeWitt). В авиакомпании American Airlines с 6 июня 1929 года, имел действующую квалификацию пилота ряда самолётов. Общий лётный стаж составлял 28 135 часов, в том числе 48 часов 13 минут на типе Lockheed L-188 Electra.
  • Второй пилот — 33-летний Фрэнк Шопен Хлэвэсек (англ. Frank Schopen Hlavacek). В авиакомпании American Airlines с 29 января 1951 года, имел действующую квалификацию пилота типов Convair CV-240, CV-340 и CV-440. Общий лётный стаж составлял 10 192 часа, в том числе 36 часов 35 минут на типе Lockheed L-188 Electra.
  • Бортинженер — 36-летний Уоррен Эдвард Кук (англ. Warren Edward Cook). В авиакомпании American Airlines с 28 июля 1948 года, имел действующую квалификацию бортинженера. Общий лётный стаж составлял 8700 часов, в том числе 81 час 29 минут на типе Lockheed L-188 Electra.

В салоне работали две стюардессы[1]:

  • 22-летняя Мэй Маркидис (англ. Mae Markidis). В авиакомпании American Airlines с 7 мая 1957 года.
  • 21-летняя Джоан Зеллер (англ. Joan Zeller). В авиакомпании American Airlines с 29 июля 1958 года.

Катастрофа

Самолёт выполнял пассажирский рейс AA-320 из Чикаго в Нью-Йорк. Всего на борту находились 68 пассажиров, включая одного ребёнка, и 5 членов экипажа. В плане полёта время вылета было указано как 21:00[* 1], однако фактически рейс 320 вылетел из аэропорта Мидуэй в 21:54 и затем направился к Нью-Йорку[3]. Полёт проходил в нормальном режиме на высоте 21 000 фут (6400 м) и под контролем автопилота; обогрев трубок Пито был включён на протяжении всего полёта. На подходе к Нью-Йорку авиалайнер попал в зону обледенения, но командир решил, что период воздействия будет относительно коротким, а потому не стал задействовать противообледенительную систему крыла[4].

В 23:27:55 экипаж в первый раз установил связь с диспетчером аэропорта Ла Гуардия, доложив о полёте на высоте 9000 фут (2700 м) и подходе к пересечению Сомерсет</span>ruen (штат Пенсильвания). В 23:28:43 с борта N6101A доложили о прохождении пересечения Сомерсет, а в 23:33:39 — о пересечении северо-восточной границы воздушного коридора «Amber 7», после чего диспетчер опознал рейс 320 на экране радиолокатора[3]. Лайнер в это время летел со скоростью 175 узлов и с предпосадочным положением закрылков[4]. Затем в 23:34:03 экипаж получил данные о погоде в аэропорту Ла Гуардия по данным на 23:31: сплошная облачность [высотой] 400 фут (120 м), видимость миля с четвертью (1¼), дождь, туман, на юге и северо-западе сообщают о двух милях [видимости], ветер юго-западный [со скоростью] 3 [узла], давление падает, сейчас два девять семь восемь (29,78 дюйма (756 мм) рт. ст.)[3].

В интервале с 23:39:01 по 23:49:35 рейсу 320 были даны указания по изменению курса и высоты для расхождения с другим самолётом — Douglas DC-3, а также направлен на курс, обратный посадочному, и указанием снижаться с 8000 фут (2400 м) до 1500 фут (460 м)[3]. Проходя пересечение Ньюарк второй пилот заметил, что его радиокомпас выдаёт показания с погрешностью 30°, но радиокомпас со стороны командира согласно имеющимся данным работал вполне исправно[4]. В 23:44:39 диспетчер передал экипажу борта N6101A: Приём, последние данные о погоде в Ла Гуардия на тридцать восемь сего часа (23:38), время сейчас — сорок четыре последнего часа (23:44), облачность сплошная на четырёх сотнях (120 м), видимость две мили, небольшой дождь и туман; высотомер два девять девять семь, то есть высотомер два девять семь семь, давление уровня Ла Гуардия — два девять семь. Также в 23:45:43 диспетчер сообщил экипажу, что один самолёт перед ними уже прервал заход. В 23:52:23 с рейса 320 доложили о прохождении Нью-Рошелла, на что диспетчер контроля дал указание переходить на связь с диспетчером взлёта и посадки («Ла Гуардия—башня») на частоте 118,7 мГц и запросить прямой заход на полосу 22[3].

В 23:53:00 экипаж связался с диспетчером посадки и доложил о прохождении Нью-Рошелла[3]. В это же время авиалайнер под управлением автопилота следовал уже с воздушной скоростью 140 узлов в посадочной конфигурации: выпущены шасси, механизация крыла в посадочном положении. Согласно показаниям второго пилота, радиокомпас со стороны командира был настроен на средний приводной радиомаяк, а радиокомпас со стороны второго пилота — на радиомаяк Нью-Рошелла, но после его прохождения был перенастроен на Ла Гуардия[4]. Со слов бортинженера, второй пилот после перехода на связь с диспетчером посадки изменил настройки высотомеров, а затем провёл перекрёстную проверку высотомеров — высотомеры со стороны обоих пилотов показывали 900 фут (270 м)[5].

В 23:54:37 с борта N6101A доложили о своём местонахождении: 2,8 морских миль (5,2 км) от торца полосы 22 и 4,8 морских миль (8,9 км) от Нью-Рошелла, на что в 23:53:40 диспетчер дал разрешение на снижение к полосе 22 и ожидать дальнейших указаний. Тут второй пилот заметил, как командир кратковременно увеличил скорость снижения до 600—800 футов (180—240 м) в минуту, но затем стабилизировал её до стандартной 200—300 футов (60—90 м) в минуту. Потом второй пилот объявил о высоте 600 фут (180 м). В 23:55:20 диспетчер дал разрешение рейсу 320 выполнять посадку на полосу 22 и предупредил о поверхностном юго-юго-восточном ветре со скоростью 8 узлов. На это в 23:55:27 экипаж подтвердил получение разрешение, доложив «320», что стало последним известным сообщением с борта N6101A. Бортинженер в это время перевёл взгляд на панель командира, где увидел, что барабанный высотомер уменьшил показание высоты с «100» до «000», а стрелочный высотомер при этом показывал значение в 500 фут (150 м). Второй пилот в свою очередь увидел, как находящиеся справа от самолёта красные огни неожиданно начали подниматься уже выше лайнера. Пилот тут же перевёл взгляд на панель и уже хотел было объявить о высоте 500 фут (150 м), как в этот же момент, примерно в 23:55:34 (спустя семь секунд с момента последней связи с диспетчером) летящий в полной темноте авиалайнер врезался в поверхность реки Ист-Ривер на удалении 4891 фут (1491 м) от торца полосы 22 и в 610 фут (186 м) правее продолжения её оси[3][4][5].

При ударе о воду стойки шасси вырвало из ниш вместе с приводом, части крыла отделились, низ фюзеляжа раздробило, а сам фюзеляж разорвало на четыре части[6]. Освещение в салоне горело, но его было недостаточно, чтобы пассажиры смогли прочитать инструкции по открыванию двери. Из-за этого стюардессе пришлось подсказывать, как надо открывать эти двери[7]. Шум катастрофы услышали капитаны находящихся поблизости речных буксиров, которые сразу направились к месту падения. Были спасены 10 человек, но позже 2 из них умерли в больницах от полученных травм. Всего в результате происшествия погибли 65 человек: командир экипажа Дьюитт, стюардесса Маркидис и 63 пассажира[8].

Катастрофа борта N6101A стала первым происшествием в истории самолёта Lockheed L-188 Electra[9].

Расследование

По имеющимся данным вскоре после вылета командир включил автопилот, который далее на протяжении всего полёта, вплоть до захода на посадку, был включён по управлению курсом полёта. Из погрешностей при выполнении полёта можно отметить то, что экипаж следуя по воздушному коридору «Амбер 7» отклонился от него вплоть до пересечения «Спаркхилл». Также радиокомпас со стороны второго пилота давал показания с отклонением в 30°, захват радиомаяка курсо-глиссадной системы правым радиокомпасом произошёл лишь после пересечения Нью-Рошеля, а сама реакция экипажа на выдаваемые диспетчером подхода инструкции была какой-то замедленной. Но в целом полёт до Нью-Йорка и подход были выполнены без существенных отклонений[10].

Согласно данным метеонаблюдений, сделанных в районе Ла Гуардии и Нью-Рошелла, экипаж не мог наблюдать землю на высоте более 400 фут (120 м), но, и это подтверждается показаниями очевидцев, снижение для захода на посадку было начато с высоты 820 фут (250 м) над уровнем моря[10]. Один из очевидцев утверждал, что самолёт пролетел приводной радиомаяк на высоте всего 100 фут (30 м). Но следователи пришли к мнению, что это чересчур заниженная оценка, раз снижаясь к аэродрому авиалайнер до реки не зацепил других препятствий, а высота на самом деле в тот момент составляла больше 300 фут (91 м), но не выше 400 фут (120 м). 16 июня 1959 года были проведены лётные испытания самолёта Lockheed Electra борт N6113A, также авиакомпании American Airlines, взлётный вес которого составлял 97 192 фунта (44 086 кг). Моделируя ситуацию с рейсом 320, было определено, что вертикальная скорость снижения составляла примерно 400 фут (120 м) в минуту, раз пилоты не заметили снижения под высоту 400 футов. Исходя из показаний выживших членов лётного экипажа, самолёт сперва снижался с вертикальной скоростью 600—800 футов в минуту, которую после снизили до 200—300 футов в минуту и сохраняли её на протяжении оставшегося пути до столкновения с водой[11]. Далее были начаты проверки высотомеров и связанных с ними систем самолёта. Рассматривалось влияние турбулентности, создаваемой выпущенной передней стойкой шасси, обледенения фюзеляжа, попадание внутрь воды при полёте в дождь, либо во время мойки самолёта. Испытание в условиях обледенения проводилось с использованием воздушного танкера американских ВВС, с которого сбрасывалась вода для имитации осадок. Было обнаружено, что отложение льда на самолёте не влияет на показания высотомеров, даже при интенсивном обледенении. Далее 7 высотомеров как на приборной панели, так и отдельно, прошли испытания на вибрацию, которые длились 500 часов и показали, что приборы продолжали нормально работать. Проверяли и варианты с забиванием трубок Пито роем насекомых, а также различным мусором при различных скоростях. Самая большая погрешность, которую удалось получить, было завышение показаний на 285 фут (87 м) при снижении близ уровня моря, но для этого фильтр пришлось покрыть слоем турбинного масла[12].

Вообще ранее по барабанным высотомерам на самолётах L-188 компании American Airlines уже был ряд замечаний относительно их работы[12]:

  • 7 февраля 1959 года при полёте в условиях дождя на самолёте следующем в Форт-Уэрт наблюдалось «залипание» высотомера один раз на высоте 2350 фут (720 м) и дважды на 12 320 фут (3760 м). техническая экспертиза высотомера показала, что причиной оказалось заедание в зубчатой передаче, после устранения которого прибор стал работать нормально. Заводская пломба была сломана, из-за чего нельзя было определить дату выпуска прибора.
  • Борт N6107A выполнял посадку в Детройте, когда третий (дополнительный) высотомер «залип» на 1300 фут (400 м). 3 апреля 1959 года прибор сняли, но он тут же стал выдавать нормальные показания. Техническая экспертиза показала, что высотомер работает удовлетворительно.
  • После 3 февраля 1959 наблюдалось ещё 12 случаев неправильной работы высотомеров барабанного типа. Так в пяти случаях показания «зависали» на значениях свыше 9000 фут (2700 м), один постоянно показывал 600 фут (180 м) (причиной стал излом соединительного шланга), два прибора заедали из-за отсутствия смазки, один отставал в показаниях, ещё один имел погрешность в 1000 фут (300 м), в остальных случаях подробности неизвестны.

По этим случаям однако нельзя было составить общую картину для полной оценки работы высотомеров барабанного типа. Проверка высотомеров разбившегося борта N6101A не смогла найти на них признаки повреждений, которые не были вызваны ударом о воду и нахождением в солёной воде[13].

Вероятные причины

На основании имеющихся данных были рассмотрены следующие возможные причины:

Двойной отказ высотомеров

На борту N6101A с момента выпуска были установлены два высотомера барабанного типа, каждый из которых имел налёт 302 часа, на протяжении которых работал удовлетворительно. Второй пилот и бортинженер в своих показаниях заявили, что высотомеры работали нормально на протяжении всего подхода, но перед самым столкновением они показывали высоту 500 фут (150 м). То есть получается, что высотомеры не «залипали», а отставали в показаниях на 500 футов. Но ранее ни разу не наблюдалось случая, чтобы разница в отставании показаний была настолько велика. При этом каждый высотомер имеет отдельную систему трубок, включая приёмники воздушного давления, а вероятность, что в обоих этих системах возникнет одинаковое нарушение, из-за чего оба высотомера будут одинаково отставать, ну настолько мала, что практически нереальна. На основании этого следователи признали, что двойного отказа высотомеров на самом деле не было[13].

То, что выжившие члены лётного экипажа указывали на показание в 500 футов перед ударом, шло вразрез с выводом об исправных приборах, но здесь стоит принять во внимание, что, с точки зрения психологии, показания выживших в данной ситуации не стоит воспринимать всерьёз. И второй пилот, и бортинженер при катастрофе получили ранения да и вообще находились в шоковом состоянии, а потому их показания могли иметь ошибки. Ведь выполнение стандартных процедур при выполнении посадки было настолько обыденным, что часть этой информации попросту не сохранилась в их памяти. В результате при даче показаний экипаж эту пустоту на подсознательном уровне, сам того не замечая, заполнил случаями при выполнении предыдущих заходов на посадку, которые выполнялись уже без отклонений[14].

Отказ одного высотомера

В отличие от двойного отказа высотомеров, отказ одного высотомера уже имеет практическую вероятность. При варианте с отказом высотомера со стороны второго пилота это согласуется с его заявлением о высоте 500 футов перед ударом о воду. Но ведь у командира, который на данном этапе и выполнял пилотирование, был свой высотомер, который в этом случае должен был быть исправен. Таким образом получается, что если и был отказ одного из высотомеров, то вероятнее всего это был высотомер командира. Но точно определить, что на борту был отказ одного высотомера, следователи не смогли. Хотя второй пилот сообщил о том, что удар о воду произошёл вскоре после прохождения высоты 600 фут (180 м), следователи посчитали, что это временной интервал на самом деле был гораздо больше. Заход выполнялся ночью в облаках, а в районе реки Ист-Ривер мало огней, поэтому при подходе к высоте 500 фут (150 м) второй пилот мог сосредоточиться на радиокомпасе, чтобы сохранять посадочный курс. Далее в процессе снижения самолёт вышел из облаков, после чего второй пилот попытался сориентироваться на определении местонахождения на местности, перестав следить за приборами, нарушив стандартные процедуры выполнения захода[14].

До высоты 600 футов и при её прохождении пилоты проводили перекрёстную проверку высотомеров, то есть до этой высоты оба высотомера работали нормально, так как ранее уже было сказано, что оба одновременно отказать не могли. Таким образом, отказ высотомера со стороны командира мог произойти только после прохождения высоты 600 футов. Техническая экспертиза не смогла найти признаков отказа высотомера, а потому природу отказа высотомера со стороны командира, если он действительно имел место, следователи не смогли. Единственным свидетельством отказа высотомера со стороны командира являлись показания бортинженера, который наблюдал на приборе показание в 500 футов, причём после того, как второй пилот объявил о достижении 600 футов, а боковое зрение в этот момент зафиксировало, как в боковом окне промелькнули огни, а значит самолёт уже находился очень низко. Вероятно, из-за отказа высотомера со сторноы командира экипаж мог начать преждевременное снижение, которое не заметил второй пилот. Что до настроек, то высотомер со стороны командира имел настройку «29,83» при фактическом «29,75», а диспетчер передавал настройку «29,77». Из-за такой настройки высотомер командира завышал показания примерно на 80 фут (24 м), а с учётом вероятной ошибки до 45 фут (14 м) из-за влияния приземного слоя воздуха прибор мог завышать показания до 125 фут (38 м). Версию о преждевременном снижении могут подтверждать показания очевидцев, согласно которым следователи определили высоту прохождения дальнеприводного маяка как 300—400 футов[15].

Ошибка при чтении высотомеров

Есть вероятность, что экипаж неверно считывал показания высотомеров относительно нового типа, из-за чего неверно понимал свою высоту относительно местности. Ранее уже были случаи, когда пилоты неверно читали индикатор тысяч футов, что приводило к погрешности в 1000 фут (300 м). Но в данном случае пилоты осознавали снижение под 1000 фут (300 м), а потому в данном случае могло иметь место неверное чтение сотен футов, чему способствовало приглушённое освещение кабины. Хотя высотомер со стороны командира из-за неправильной настройки давления завышал показания на 80 футов, но в данной ситуации это не было существенным фактором. Также было отмечено, что командир при прохождении пятичасового курса для получения квалификацию на «Электру» проходил занятия на тренажёре, на котором был установлен трёхзначный высотомер системы Бендикс, отличающийся от высотомера барабанного типа, обычно устанавливающегося на L-188[15][16].

Ошибка при чтении индикатора вертикальной скорости

На Lockheed Electra был применён новый индикатор вертикальной скорости, который по сравнению с предыдущими выдавал показания практически без задержки. Однако ещё одним важным отличием было увеличение значений на шкале почти в три раза. То есть если на предыдущих индикаторах направленная вертикально вниз стрелка означала снижение с вертикальной скоростью около 900 фут (270 м) в минуту, то для новых индикаторов это означало скорость снижения около 2300 фут (700 м) в минуту. В условиях такого важного этапа, как заход на посадку, опытные пилоты часто лишь на доли секунды бросают взгляд на индикатор вертикальной скорости и по одному только отклонению стрелки определяют вертикальную скорость. Есть вероятность, что выполняя снижение с вертикальной скоростью 350 футов в минуту, командир ориентировался лишь по углу отклонения стрелки, не обращая внимания на цифры. В этом случае фактическая вертикальная скорость снижения на самом деле бы составляла 700—1000 футов, что с учётом вероятной ошибки в чтении показаний высотомера могло привести к быстрой потере высоты. Конечно, в этом случае авиалайнер в результате крутого снижения должен был разогнаться быстрее 140 узлов, но хотя экипаж и докладывал о скорости 140 узлов, проведённые лётные испытания показали, что фактическая скорость рейса 320 на самом деле была несколько выше. Также при крутом снижении наклон самолёта к горизонту должен был быть несколько больше, но при полёте ночью в сложных погодных условиях экипаж мог этого и не заметить, так как больше волновался о сохранении посадочного курса[16][17].

Неверное выполнение захода на посадку по приборам

Все Lockheed Electra авиакомпании American Airlines были оборудованы автопилотом модели PB-20E, который позволял выполнять под контролем автоматики весь полёт, начиная от набора высоты и заканчивая заходом на посадку. Также если аэропорт имел необходимое курсо-глиссадное оборудование, автопилот позволял выполнить посадку в полностью автоматическом режиме. В случае с аэропортом Ла Гуардия там не было радиооборудования для наведения на глиссаду, а потому автопилот мог только удерживать курс посадки. Согласно показаниям второго пилота и бортинженера, командир и использовал автопилот лишь как подсказку для сохранения курса, а самолётом управлял сам с помощью штурвала и педалей руля направления. Изучив историю командира Дьюитта, следователи обнаружили, что тот не раз уже выполнял заход по приборам в аэропорту Ла Гуардия на самолётах других типов, а также несколько раз имитировал заход по приборам на «Электре», но не удалось обнаружить ни одного свидетельства, что он хотя бы раз на «Электре» выполнял заход в аэропорт Ла Гуардия при реальных приборных условиях[18].

Центр поля рассеивания обломков находился на удалении 4891 фут (1491 м) от торца полосы 22 и на 610 фут (190 м) правее продолжения её осевой линии. Авиагоризонт и индикатор курса при этом показывали боковое отклонение. Отклонение вбок было значительным, а это могло означать только, что пилоты на самом деле не выдерживали посадочный курс. Радиокомпасы командира и второго пилота были найдены, а их показания составляли соответственно 205° и 219°. Есть вероятность, что при ударе о воду самолёт повернуло, что привело к отклонению показаний, но какой прибор и в какой момент перестал работать следователи определить не смогли. Рассматривался также вариант, что самолёт на самом деле снесло в сторону течением, но в районе основного расположения обломков были обнаружены такие тяжёлые узлы, как двигатели, которые тонут практически сразу. Исходя из этого было определено, что если дрейф обломков и имел место, то был незначительным. Проверив частоты радиокомпасов было определено, что радиокомпас командира был настроен на частоту посадочного радиомаяка аэропорта, а радиокомпас второго пилота — на частоту, близкую к частоте приводного радиомаяка[18][19].

Малый опыт пилотирования

При прохождении Нью-Рошелла на высоте 1500 футов авиалайнер следовал с выпущенными в положение подхода закрылками и с включённым на удержание курса автопилотом[19]. Пройдя Нью-Рошелл, пилот выпустил шасси, после чего начал снижение с вертикальной скоростью 350 фут (110 м), но имея за плечами 28 тысяч лётных часов и достаточно малый стаж на «Электре», он ориентировался лишь по углу отклонения стрелки индикатора вертикальной скорости, не заметив, что фактическая скорость снижения составляла 900—1000 футов (270—300 м) в минуту. Из-за некорректной настройки давления, высотомер со стороны командира завышал показания примерно на 125 фут (38 м), а использование автопилота приводило к тому, что корректировка высоты и курса происходила гораздо медленнее, чем необходимо при пилотировании «на руках». При прохождении приводного радиомаяка высотомер командира показывал 600 фут (180 м), что фактически означало высоту менее 500 фут (150 м) относительно уровня моря. Также при прохождении дальнего привода был опущен нос самолёта, переведя его в снижение со скоростью 250 фут (76 м) в минуту, чтобы выйти из облаков и перейти на визуальный полёт. Когда лайнер снизился под 400 фут (120 м) и вышел из облаков, второй пилот с бортинженером стали искать огни. Командир же ориентируясь на показание высотомера в 400 футов фактически же снизился до высоты менее 300 фут (91 м) над водой. Так как минимальная высота перед входом в глиссаду была установлена как 350 фут (110 м), командир с учётом погрешности высотомера фактически снизился до 225 фут (69 м). Далее попытавшись прочитать в полумраке показания высотомера, он ошибочно определил показания как 250—300 футов, впереди огни, ориентируясь на которые выровнял самолёт. На самом деле эти огни были расположены на дамбе, находящейся перед аэропортом, и имели наклон 3—5°. Будучи дезориентирован в темноте, пилот ориентируясь по этим огням сам не заметил, как перевёл самолёт в едва заметное снижение. Через несколько секунд снижающийся «Локхид» правой стойкой шасси и правой плоскостью крыла врезался в воду[20].

Причины катастрофы

Причиной катастрофы была названа ошибка экипажа, который снизился под безопасную высоту. Это произошло из-за того, что пилоты целиком сосредоточились на рассмотрении местности, при этом в нарушение правил по выполнению захода они перестали следить за приборами, тем самым не контролируя по ним своё фактическое нахождение и высоту над местностью[21].

Способствовали катастрофе следующие факторы[21]:

  1. Малый опыт экипажа на данном типе самолёта;
  2. Неверное использование автопилота при выполнении подхода;
  3. Неправильная настройка высотомера командира;
  4. Неблагоприятные погодные условия в районе захода на посадку;
  5. Вероятно, неверное чтение показаний высотомеров и индикатора вертикальной скорости;
  6. Оптическая иллюзия относительно высоты и местонахождения самолёта при ориентировании по немногим огням в районе захода на посадку.

См. также

Напишите отзыв о статье "Катастрофа L-188 в Нью-Йорке"

Примечания

Комментарии

  1. Здесь и далее указано Североамериканское восточное время (EST)

Источники

  1. 1 2 3 Report, p. 26.
  2. Report, p. 8.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 Report, p. 2.
  4. 1 2 3 4 5 Report, p. 3.
  5. 1 2 Report, p. 4.
  6. Report, p. 6.
  7. Report, p. 5.
  8. Stu Beitler. [www3.gendisasters.com/new-york/3620/new-york-city,-ny-plane-crashes-east-river,-feb-1959 New York City, NY Plane Crashes Into East River, Feb 1959] (англ.). GenDisasters (27 November 2007). Проверено 22 мая 2015.
  9. [aviation-safety.net/database/record.php?id=19590203-1 ASN Aircraft accident Lockheed L-188A Electra N6101A New York-La Guardia Airport, NY (LGA)] (англ.). Aviation Safety Network. Проверено 22 мая 2015.
  10. 1 2 Report, p. 10.
  11. Report, p. 11.
  12. 1 2 Report, p. 12.
  13. 1 2 Report, p. 13.
  14. 1 2 Report, p. 14.
  15. 1 2 Report, p. 15.
  16. 1 2 Report, p. 16.
  17. Report, p. 17.
  18. 1 2 Report, p. 18.
  19. 1 2 Report, p. 19.
  20. Report, p. 20.
  21. 1 2 Report, p. 24.

Литература

  • [specialcollection.dotlibrary.dot.gov/Document?db=DOT-AIRPLANEACCIDENTS&query=(select+677) AMERICAN AIRLINES, INC., LOCKHEED ELECTRA, N 6101A, IN THE EAST RIVER, LA GUARDLA AIRPORT, NEW YORK, FEBRUARY 3, 1959] (англ.). Совет по гражданской авиации (10 January 1960). Проверено 22 мая 2015.

Отрывок, характеризующий Катастрофа L-188 в Нью-Йорке

– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.