Каторжная «академия» декабристов

Ка́торжная «акаде́мия» действовала среди заключённых в каземате Петровского завода участников событий 14 декабря 1825 года, как форма взаимной поддержки стремления к самообразованию и обмену знаниями.

По мнению Николая I, ссылка декабристов в Сибирь должна была изолировать их от общества, культурных центров и информации, обречь на духовную смерть. Однако, узники смогли противопоставить вынужденной изоляции своё стремление к взаимному обучению, интеллектуальному развитию и служению общественной пользе. Творческое общение позволило им адаптироваться к существованию в условиях каторги. Обладающие соответствующими знаниями, декабристы организовали лекции по гуманитарным и естественнонаучным дисциплинам, изучение иностранных языков, совместное чтение и обсуждение книг и собственных произведений. В тюрьме возникла своеобразная «академия», в которой заключённые были и докладчиками, и оппонентами, и слушателями. А. П. Беляев позднее писал, что она стала «поистине чудной школой нашей и основой нашего умственного и духовного воспитания. Какие вопросы там не обсуждались, какие идеи там не разрабатывались, тогда ещё без малейшей надежды на их осуществление».

Академик М. В. Нечкина писала, что деятельность «академии» носила характер общественного явления, которое естественно вписывалось в общую картину идейной жизни России 1830-х годов, а не являлась только страницей «тюремного быта».

Предпосылки возникновения

Участники движения декабристов, получившие образование в престижных военных и гражданских учебных заведениях, относились к элите российского общества. В большинстве своём по молодости они не занимали важных постов в государстве, но до момента вступления в тайные общества путь к успешной карьере для них был открыт. ПрофессорЮ. М. Лотман, составляя обобщённый портрет декабристов, в первую очередь назвал их людьми действия.

Н. С. Мордвинов, известный независимостью и либерализмом своих суждений, включенный Николаем I в состав Верховного уголовного суда, в мае 1826 года писал царю, что в силу полученного большинством декабристов хорошего образования они могут «опять стать людьми, полезными для государства, а знания, которыми они обладают, помогут им овладеть другими, ещё более полезными». И, зная о грозящей декабристам ссылке, развивал свою мысль: «механика, физика, химия, минералогия, металлургия, геология и агрокультура… могут способствовать процветанию Сибири, …преступники могут стать преподавателями этих наук и возродиться для общественной пользы». Для этого, считал Мордвинов, «можно было бы образовать из них Академию, при условии, чтобы члены её занимались лишь вышеназванными науками и чтобы в библиотеке Академии находились только книги, посвящённые положительным знаниям». Однако, это предложение не было принято императором.

Николай I отправил бо́льшую часть декабристов в каторжные работы и, чтобы легче было контролировать связь их с внешним миром и уберечь законопослушное общество от вредоносного влияния, повелел не разбрасывать каторжан по Сибири, а содержать их в одном Петровском заводе.

Собранные вместе, декабристы смогли выжить и, по словам Н. В. Басаргина, «не только удержаться на прежней ступени нравственного достоинства, но даже подняться и выше». Е. П. Оболенский вспоминал: «Большое утешение было для нас то, что мы были вместе; тот же круг, в котором мы привыкли, в продолжении стольких лет, меняться мыслями и чувствами, перенесён был из петербургских палат в нашу убогую казарму… Взаимное уважение было основано …не на привычке приобретённой светским образованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит печать истины и правды».

Это стремление, в атмосфере взаимной поддержки и интеллектуального общения друг с другом, идейных и научных споров, определило содержание духовной жизни декабристов в условиях каторги. И. Д. Якушкин отмечал в своих «Записках», что «в разговорах очень часто речь склонялась к общему нашему делу…». Смысл этого общего дела в ссылке выражал М. С. Лунин, несломленный неудачей восстания и наказанием, мнение которого процитировал П. Н. Свистунов в 1871 году, оценивая итоги жизни и деятельности декабристов: «Он был того мнения, что настоящее житейское наше поприще началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили».

Ссыльные декабристы, избрав путь служения народу просветительством и полезным применением собственных научных и прикладных знаний, в каторжных казематах учились и совершенствовались сами.

От артели к «академии»

С самого начала заключения в Сибири декабристы пытались организовать совместную жизнь в непривычных для себя условиях. Н. В. Басаргин писал в своих воспоминаниях, что уже в Читинском остроге: «…мы с разрешения коменданта устроили несколько хозяйственную часть свою. Избрали на время хозяина, который заведовал кухнею, заготовлением припасов, покупкою сахара, чая и т. д., и назначили двух смотреть за огородом». После перевода заключённых в Петровский завод они пришли к мысли о необходимости введения внутреннего самоуправления и распоряжения добровольными денежными взносами, вносимыми в общий фонд, по примеру офицерских «артелей» во время недавних европейских походов российской армии и тайных преддекабристских организаций — артели Семёновского полка, закрытой царским указом в 1815 году и «Священной артели», существовавшей до 1817 года.

Один из участников «Священной артели» — И. И. Пущин — принял участие в разработке устава Большой артели декабристов, которая действовала до тех пор, пока последние узники не покинули Петровский завод. За годы заключения многим из них пришлось научиться своими руками чинить и шить одежду и обувь, ремонтировать и мастерить мебель, заниматься огородничеством. Избранный в 1829 году «хозяином» артели П. С. Бобрищев-Пушкин — математик и поэт, был столяром и портным-самоучкой. Н. А. Бестужев — моряк и историк, чинил и изготавливал часы, был и токарем, и слесарем, и переплётчиком, обучал различным техническим ремёслам своих товарищей.

Обустраивая хозяйственную сторону своей жизни в каземате, декабристы не забывали и умственную. В свободное от работ время они начали устраивать совместные чтения и обсуждения прочитанного. Постепенно, из близких по вкусам ссыльных, образовались кружки, но все вместе они составили свою «академию» , в которой всякий мог выбрать занятие по избранному направлению: истории, географии, философии, словесности, естествознанию, медицине. Одним из условий «академии» было чтения и обсуждение всего написанного в каземате.

Сибирский писатель С. И. Черепанов, определённый в 1833 году смотрителем казённых зданий в Иркутске и познакомившийся с декабристами, многие из которых стали его наставниками-просветителями, писал: «Петровский завод составлял для меня нечто похожее на академию или университет с 120 академиками или профессорами».

В «академии» тематические лекции по общим и специальным предметам читали:
по русской истории — А. О. Корнилович, П. А. Муханов;
по истории средних веков — М. М. Спиридов;
по философии — Е. П. Оболенский;
по истории русской словесности — А. И. Одоевский;
по высшей и прикладной математике — П. С. Бобрищев-Пушкин;
по астрономии — Ф. Ф. Вадковский;
по физике, химии, анатомии и физиологии — Ф. Б. Вольф;
по механике — К. П. Торсон;
о системе российских финансов — К. П. Торсон;
по военной истории, стратегии и тактике — Н. М. Муравьёв, Н. П. Репин;
по истории русского флота — Н. А. Бестужев;
о русских морских экспедициях — К. П. Торсон, М. К. Кюхельбекер.

Большой интерес в каземате был к изучению иностранных языков и занятиям переводами, в том числе, с целью получения дополнительных средств существования. Уроки желающим совершенствовать свои знания в языках давали: Н. А. Бестужев (английского), А. Ф. Бригген (латыни), Д. И. Завалишин (испанского), Н. М. Муравьёв (греческого), Е. П. Оболенский (английского), А. В. Поджио (итальянского), Н. П. Свистунов (французского) и другие.

Декабристы переводили художественные, философские и исторические произведения, журнальные политические, научные и технические статьи. Освоившие в каземате английский язык братья А. П. и П. П. Беляевы взялись за перевод многотомной «Истории упадка и разрушения Римской империи» Э. Гиббона и окончили его за год. А. Е. Розен читал собравшимся сделанный им перевод «Stunden der Andacht» («Часы благоговения») немецкого просветителя Генриха Чокке (нем. Heinrich Zschokke).

Собственные стихи и прозу читали А. П. Барятинский, Н. А. и М. А. Бестужевы, П. С. Бобрищев-Пушкин, В. Л. Давыдов, А. И. Одоевский и другие. Рукописи ссыльных декабристов собирал П. А. Муханов, который надеялся когда-нибудь опубликовать их в альманахе.

Некоторые декабристы в казематах Читинского острога и Петровского завода занимались живописью. Особая заслуга принадлежала Н. А. Бестужеву — он создал карандашные и акварельные портреты почти всех своих товарищей-соузников. В. П. Ивашев, И. В. Киреев, Н. П. Репин и П. И. Фаленберг оставили зарисовки острогов и их окрестностей. Я. М. Андреевич написал алтарный образ Спаса для алтаря читинского Михайло-Архангельского храма.

Начальство не видело опасности в занятиях декабристами музыкой. В каземате появились музыкальные инструменты. Организованные П. Н. Свистуновым хор и квартет (А. П. Юшневский — рояль, П. Н. Свистунов — виолончель, Ф. Ф. Вадковский и Н. А. Крюков — скрипки) исполняли, в том числе, романсы и инструментальные произведения, написанные ими самими — В. П. Ивашевым и Ф. Ф. Вадковским.

Круг чтения

Декабристам на каторге вначале было строго запрещено читать и вести переписку. Лишь после перевода в Петровский завод им было дозволено получать книги и журналы, но при условии, что они будут предварительно просматриваться комендантом тюрьмы С. Р. Лепарским. С того момента в каземате стало быстро пополняться собрание книг на русском и европейских языках. В библиотеке узников были издания произведений лучших писателей России первой четверти XIX века — К. Н. Батюшкова, Г. Р. Державина, В. А. Жуковского, И. А. Крылова, В. А. Озерова, А. С. Пушкина.

Выписывалось также много периодических изданий — практически все ежемесячные и еженедельные русские газеты и журналы и более 20 иностранных:
на французском языке — Revue des Deux Mondes, Revue de Paris, Le Journal de Debats, Revue Encyclopedique, Constitutionel и другие;
на английском — The Times, The Quarterly review, Morning post и другие;
на немецком — Allgemeine Zeitung, Preussische Staats Zeitung, Hamburgischer Correspondent и другие.

Декабристы живо интересовались европейскими и отечественными новостями, поэтому на прочтение газет и журналов устанавливалась строгая очередь — на прочтение газеты полагалось два часа, а журнала — два-три дня.

Некоторые декабристы просили переслать им в Сибирь целиком домашние библиотеки, которые содержали различные тематические разделы. Хорошие библиотеки были у С. Г. Волконского, С. П. Трубецкого, Н. М. Муравьёва, М. С. Лунина. В библиотеке Н. М. Муравьёва была коллекция планов и карт, необходимых ему для изучения истории военных действий. Ф. Б. Вольфу принадлежала большая библиотека книг по химии, фармакологии, биологии и медицине, а также анатомические атласы. В библиотеке братьев Бестужевых были книги по технике, часовому делу, гидрографии, архитектуре.

Общее число книг узников каземата было весьма значительным. И. И. Горбачевский, которому после окончания каторги оставили книги многие разъехавшиеся на поселение декабристы, позднее подарил свою обширную библиотеку Петровскому заводу. В 1873 году около 300 томов, главным образом на иностранных языках, с пометками декабристов и разрешительной надписью коменданта «Видал. Лепарский» ещё сохранялись в конторе завода. После смерти М. С. Лунина, в 1845 году около 400 его книг, в том числе, редкие издания по богословию, философии и юриспруденции были переданы в Иркутскую духовную семинарию (из них около 140 редких старинных изданий хранятся в научной библиотеке Иркутского государственного университета — Acta Sanctorum XVII—XVIII веков, Historia Ecclesiastica XVIII века, De veritate religionis Christianae Гуго Гроция 1726 года и другие. Из оставшихся, 120 книг были проданы в 1850 году на аукционе личных вещей М. С. Лунина в Нерчинском заводе.

Учёная деятельность

Просветители

Свою педагогическую деятельность ссыльные декабристы начали уже в Петровском заводе, когда Н. А. и М. А. Бестужевым было разрешено заниматься с детьми горнозаводских служащих. Многие из их учеников поступили затем в высшие учебные заведения. Способных детей малоимущих заводских служащих отправляли для продолжения обучения в Нерчинск и даже в Санкт-Петербург на средства, собранные декабристами. Оставленный, по его собственной просьбе, на поселении в Петровском заводе И. И. Горбачевский продолжал просветительскую деятельность и после завершения каторжного срока.

После выхода на поселение декабристы открыли в Сибири несколько постоянных школ. Братья Беляевы, «по просьбе мещан, крестьян близлежащих сёл и некоторых чиновников», устроили школу в Минусинске, в которой занимались до 20 учеников. В. Ф. Раевский открыл школу для детей и взрослых в селе Олонки под Иркутском. Братья Бестужевы и К. П. Торсон вели занятия в открытой ими школе в Селенгинске, уделяя особое внимание освоению учениками разных ремёсел.

И. Д. Якушкин на каторге в Чите и в Петровском заводе упорно занимался самообразованием. Результатом глубокого интереса к мировоззренческим проблемам и серьёзного изучения современной ему биологии стала работа «Что такое жизнь». Готовя себя к просветительской деятельности, он разрабатывал программы, методики обучения и учебные пособия. Оказавшись на поселении в Ялуторовске, И. Д. Якушкин с помощью местного протоиерея С. Знаменского на средства декабристов М. А. Фонвизина, И. И. Пущина, Е. П. Оболенского и других открыл в 1842 году школу для мальчиков, а в 1846 году — первую в Сибири школу для девочек. В школах Якушкина за 14 лет получили образование около семисот учеников и учениц — детей мещан, купцов и крестьян.

Занимаясь для собственных нужд земледелием, братья Беляевы в Минусинске, братья Бестужевы в Селенгинске, М. К. Кюхельбекер в Баргузине, С. Г. Волконский под Иркутском, М. М. Спиридов и А. П. Арбузов под Красноярском, А. Е. Розен и М. М. Нарышкин в Кургане и другие использовали и распространяли в Сибири неизвестные местным жителям способы ведения хозяйства, семена и даже породы скота.

Изобретатели

В условиях каторги и последующей ссылки проявились технические способности некоторых декабристов, бывших моряков — выпускников Морского кадетского корпуса. На Петровском заводе с помощью Н. А. Бестужева и К. П. Торсона была восстановлена лесопилка с водяным приводом, переведена на механизированное дутьё домна и предложены другие новшества, позволившие увеличить выплавку чугуна.

Н. А. Бестужев, хорошо знакомый с механикой и по необходимости изучивший часовое дело, разработал и изготовил несколько часов с горизонтальным маятником (балансиром). Это позволило ему разработать оригинальную конструкцию упрощённого малогабаритного, но точного морского хронометра, доступного, по его замыслу, для обеспечения безопасного плавания небольших кораблей. Он же разработал конструкцию так называемой «сидейки» — простой и безопасной двухколёсной повозки, предназначенной для поездок в гористой местности, повсеместно распространившейся потом в Забайкалье. Н. А. Бестужеву принадлежит также изобретение дешёвой и экономной «бестужевской печи», практичность которой отмечена профессором Горного института И. И. Свиязевым. Являясь сторонником поливного земледелия Н. А. Бестужев вместе с братом М. А. Бестужевым придумали и построили «поливную машину».

К. П. Торсона увлекала проблема механизации земледельческих работ. Свои идеи он описал в статье «Взгляд на изобретение и распространение машин». Торсон спроектировал молотильную машину, машину для резки соломы и ряд других. Первую молотилку по авторским чертежам построили и применили в Минусинске братья Беляевы.

М. А. Бестужев, интересовавшийся проблемой судоходства по сибирским рекам, предложил идею водомётного двигателя. В своих мемуарах он писал: «У меня в памяти сохранилось одно из моих предложений — заменить гребные колеса и винты пароходов другим двигателем — двумя закрытыми цилиндрами, вставленными в кормовую подводную часть корабля, во внутренности коих два глухих пистона, попеременно действующие, выгоняя воду из одного цилиндра и втягивая воду в другой, должны неминуемо сообщать кораблю поступательное движение вперёд».

Исследователи

Начатые в своей «академии» научные занятия декабристы продолжили и после выхода на поселение.

Метеорологические и климатологические наблюдения декабристы начали в казематах и регулярно вели в течение многих лет. Данные по температурам, давлению воздуха, состояния погоды, силе и направлению ветра, собранные усилиями П. И. Борисова, братьев Бестужевых, М. К. Кюхельбекера, [[Муравьёв-Апостол, Матвей Иванович|М. И. Муравьева-Апостола, М. А. Назимова, К. П. Торсона и других позволили академику А. Я. Купферу, в изданной в 1846 году работе «Выгоды из метеорологических наблюдений, деланных в Российском государстве и хранящихся в метеорологическом архиве Академии наук», выявить особенности климата в разных регионах Сибири.

Поиски и сбор образцов флоры и фауны в Сибири проводили братья П. И. и А. И. Борисовы. Гербарии и энтомологические коллекции они отправляли в Петербургский ботанический сад. Итогом наблюдений стали и 461 акварелей П. И. Борисова с изображениями птиц, насекомых и растений. Собирали гербарии П. Н. Свистунов, И. Д. Якушкин и другие декабристы. И. Д. Якушкин и М. И. Муравьев-Апостол были составителями изготовленного в 1841 году, для создаваемых в Ялуторовске школ, иллюстрированного пособия по зоологии.

Врач и учёный Ф. Б. Вольф занимался химическим анализом вод минеральных источников, расположенных вблизи Петровского завода.

Н. А. Бестужев проводил в Селенгинске сейсмологические измерения с использованием сконструированного и собранного им сейсмографа.

В. И. Штейнгель работал над географо-статистическим описанием Ишимского уезда Тобольской губернии, план тригонометрической съёмки которого, разработанный Г. С. Батеньковым ещё в начале 1820-х годов, так и не был осуществлён. В своей работе В. И. Штейнгель дал характеристику водных ресурсов уезда — двух главных рек Ишима и Вагая, их многочисленных притоков и озёр, описал климат региона и состояние сельского хозяйства, промышленности и торговли. Физико-географическим характеристикам мест ссылки и поселения декабристов посвящены работы «Краткий очерк Забайкальского края» М. К. Кюхельбекера и «Гусиное озеро» Н. А. Бестужева.

Активно интересовавшийся положением дел и перспективой развития Сибири, автор многочисленных публикаций Д. И. Завалишин вступил в полемику по поводу политики освоения Амурских территорий, проводимой генерал-губернатором Восточной Сибири Н. Н. Муравьевым и был за это выслан в европейскую часть России.

Писатель и революционный демократ И. Г. Прыжов, интересовавшийся во второй половине XIX века историей ссылки декабристов в Сибирь, писал: «Окидывая взором все их труды, мы видим, что они исследовали Сибирь в антропологическом, естественном, экономическом, социальном и этнографическом положении,— словом, сделали несравненно больше, чем всё, сделанное за это время для любой из других русских областей».

Примечания

Комментарии

Отрывок, характеризующий Каторжная «академия» декабристов

Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.