Катынский комитет

Каты́нский комите́т (польск. Komitet Katyński) — польская неправительственная организация, «ставящая себе целью увековечивание памяти жертв катынского преступления и сохранение памяти о польских жертвах коммунизма в СССР».

Создан в 1979 году ксёндзом Вацлавом Карловичем и Стефаном Меляком как «Подпольный катынский комитет». По инициативе комитета 31 июля 1981 года на Воинском кладбище «Повонзки» (польск. Cmentarz Wojskowy na Powązkach) воздвигли первый в Польше памятник жертвам катынского преступления, который был уничтожен Службой безопасности уже на следующий день.

С 1989 года комитет ведёт открытую уставную деятельность под председательством Стефана Меляка.

Накануне Дня Победы 9 мая 2007 года Стефан Меляк, говоря о могилах советских воинов, чей прах покоится на территории Польши, назвал «позором» тот факт, что «на поддержание этих захоронений тратятся миллионы злотых». Заявления Меляка вызвали отторжение в «Федерации катынских семей», представитель которой Анджей Скомпский заявил, что они не имеют к нему никакого отношения:

Дело в том, что в конце апреля польские журналисты нашли какого-то самозванца, который представился им главой несуществующей организации «Катынский комитет» и сделал вот такое заявление. Уже 29 числа мы выступили от имени всех родственников жертв Катыни — замечу, мы единственная подобная организация в Польше — с опровержением этих высказываний. Кто-то манипулирует историей и пытается втянуть в это нас.

Отрывок, характеризующий Катынский комитет

– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)