Каунасское гетто

Каунасское гетто
Дом в Каунасе, возле которого находились ворота в Каунасское гетто
Тип	закрытое
Местонахождение	Каунас
Координаты	54°54′57″ с. ш. 23°53′18″ в. д.54.91583° с. ш. 23.88833° в. д. / 54.91583; 23.88833
Период существования	июль 1941 - июль 1944
Число узников	30 000

Каунасское гетто (лит. Kauno getas) — еврейское гетто, созданных нацистами во время Второй мировой войны в Каунасе, Литва.

1 августа 1941 года правительство Литвы по приказу немецких военных комендантов утвердило «Положение о евреях», согласно которому евреям предписывалось проживать исключительно в специальных районах проживания — гетто. В Каунасе таким районом был пригород Вилиямполе (ранее — Слободка), куда принудительно заселили 30 тыс. евреев.

Отсюда евреев гнали в близлежащий филиал каунасской каторжной тюрьмы -IX форт, где их расстреливали. Только за один день 28 октября 1941 года в форте было расстреляно 10 тыс. евреев.

Каунасское гетто было ликвидировано и сожжено в первой половине июля 1944 года. При ликвидации гетто 2 тыс. его узников погибло, а 6 тыс. были вывезены в Германию. Немногим более 500 евреям удалось бежать из гетто, часть из них, и присоединилось к советским партизанам в лесах Южной Литвы и Белоруссии. Из 37 тыс. евреев, проживающих до войны в Каунасе, выжить удалось лишь 3 тыс.

Создание гетто

На третий день после начала вторжения в Литву немецкие части вошли в Каунас. В то время город был важным культурным и духовным центром еврейства, в пригороде города Слободке (по литовски — Вильямполе) находилась Йешива (Yeshivah). Ещё до прихода немцев 25−27 июня вооруженные литовцы под руководством Альгирдаса Климайтиса учинили погромы в Слободке, которые вскоре с удвоенной силой распространились по всему городу и продолжались с приходом немцев. Около 8,000 евреев были захвачены на улицах, в домах и затем брошены в тюрьму, где вскоре после ужасных пыток были расстреляны,.

Между июнем и 15 августом 1941 года немцы создали гетто в городском районе «Слободка», который находился за рекой, вдали от центра города. В нём проживали несколько поколений еврейских семей — в центре Каунасе для них действовал запрет на жительство. Население гетто составило 30000 евреев (из них 6000 евреев первоначально проживали в Слободке).

Устройство гетто

Гетто состояло из двух частей — «большой» и « маленькой», соединенных между собой деревянным мостом через улицу Панярю. Каждая часть была окружена колючей проволокой и тщательно охранялась по периметру литовскими полицаями. Немецкая охрана несла службу только на воротах гетто. Гетто было перенаселено, на каждого жителя приходилось менее одного квадратного метра площади. Немцы 5 раз сокращали размер гетто, заставляя евреев переезжать-уплотняться.

«Каунасская резня», 1941 год

С 15 августа по 29 октября 1941 года — это наиболее мрачный период для обитателей гетто. 4 октября 1941 немцы и литовцы ликвидировали маленькое гетто, расстреляв всех его жителей у IX форта каунасской крепости. Была сожжена больница вместе с пациентами, проводились т. н. рейды, во время которых евреев расстреливали за «нарушение дисциплины», например за хождение не по тротуару, а по обочине дороги, за покупку продуктов на рынке и тому подобное. В тот день было убито, замучено около 10 тыс. человек.

Последний рейд, которой впоследствии назвали «Каунасской резней» начался 28 октября (8 Хешвана 5702) в 6 часов утра. Евреи были собраны для «проверки» в гетто на площади Демократов («Площадь Конституции»). Немцы и литовские полицейские оцепили площадь. Толпы жителей города собрались наблюдать происходящее на окружающих холмах. В 9 часов появился чиновник из гестапо, отвечающий за «еврейские вопросы» Хельмут Раука, (Helmut Rauca) и Фриц Йордан (Fritz Jordan) из представитель немецкой городской администрации и одновременно a Гауптштурмфюрер СА. Тем, кому Хельмут Раука определил, должны жить в гетто, им разрешалось вернуться домой в гетто. Остальным 9200 человек (женщины, мужчины, дети) все в сопровождении по усиленной охраной отправили в «маленькое» гетто, где они переночевали в квартирах, освободившихся после предыдущей акции. На рассвете следующего дня всех привели в IX форт, затем их всех расстреляли из пулеметов и столкнули в заранее приготовленные гигантские ямы. Всего в ходе Каунасской резни погибло около 10 тысяч евреев. После этих «акций» в гетто осталось 17,412 евреев (9,899 женщин и 7,513 мужчин)― большинство из которых были в работающем возрасте.

«Тихая жизнь» в гетто, ноябрь 1941- октябрь 1943

В конце 1941 г. наступил «тихий» период в жизни гетто. Казни все еще продолжались (в основном вешали), но не в таких масштабах. Существовал широкий список наказаний: отправляли сотни людей на различные работы, в основном на открытом воздухе 12-14 часов в день и в любую погоду, часть отравляли в Рижское гетто, запрещалась беременность, конфискация книг, закрытие образовательных и религиозных институтов, запрещение денег, размещение немецкой охраны на территории гетто и т. д. Под вооруженной охраной людей ежедневно гоняли на работу на 8 км от города на базу Алексостас Еврейский Совет (совет старейшин) под предводительством доктора Эльханана Элькеса организовал сеть мастерских для пожилых, женщин и детей. Там трудилось до 6500 человек. Все они надеялись, что их труд полезен для немецкой армии и они останутся в живых.

Подполье в гетто

Довоенные группы евреев, участвующие в еврейском движении, в гетто объединились для борьбы за выживание. Деятельность подполья, несмотря на её опасность, вызывала симпатии и поддержку обитателей гетто и еврейского руководства гетто. Среди еврейской полиции гетто несколько полицейских входили в разные группы подполья.

Последние дни гетто, превращение его в концлагерь

По приказу Гиммлера от 21 июня 1943 года все гетто Остланда были ликвидированы, на их месте созданы концлагеря. В сентябре-октябре 1943 года Каунасское гетто переходит под власть СС и сюда свозят евреев из всех близлежащих гетто. Начинается массовое уничтожение заключенных, продолжающееся до июля 1944 года. 26 октября 1944 года около 2700 евреев пересылают в трудовые лагеря в Эстонии, немногим из них удалось там выжить. Детей и стариков отправляют в Освенцим. 27-28 марта была проведена специальная акция по уничтожению стариков и детей, в результате которой погибло более 1300 детей и стариков.

В эти же дни была ликвидирована еврейская полиция гетто, сотрудники полиции, которых заподозрили в участии с подпольем зверски пытали и затем расстреляли в IX форте. Еврейская полиция была заменена немецкой «Службой порядка»(Ordnungsdienst). Еврейское руководство гетто также было упразднено, остался лишь глава этого руководства Др. Эльханан Елкес.

8 июля 1944 года, нацисты выслали выживших узников гетто в концлагеря, находящиеся на территории Германии — в Дахау и Штуттгоф.

Более 1,500 евреев отказались эвакуироваться, вместо этого они спрятались в укромных местах гетто и все же погибли под гранатами, которыми немцы забрасывали каждый дом. Только 90 человек выжили из тех кто спрятался. Из тех, кого отправили в концентрационные лагеря Германии, около 2500-3000 человек остались в живых. Также выжили около 700 человек, которые были с советскими партизанами или прятались у крестьян.

За несколько недель до прихода Красной Армии нацисты начали плановое уничтожение концлагеря с помощью гранат и огня. Около 2 тыс. людей погибло, пытаясь выбраться из пылающего лагеря. 1 Августа 1944 года Красная Армия вошла в Каунас. Из всего еврейского населения Каунас в живых осталось около 8 %, немногим более 2 тыс. человек.

Свидетельства очевидцев

Осенью 1943 — весной 1944 годов в гетто были проведены акции, направленные против детей и стариков, многие из которых были отправлены в Освенцим…

Самая страшная была акция против детей. Её провели с особой жестокостью уже после превращения Каунасского гетто в концлагерь. В этой акции участвовали не только СС, но и «партизаны» и власовские подразделения. Детей выманили на улицу музыкой и грузили в грузовики, а тех детишек, которые спрятались, вытаскивали из под нар собаками… Матерей, которые не отдавали своих детей, избивали до полусмерти и забрасывали в машины вместе с ребёнком…

Одним из малолетних узников гетто был будущий председатель Верховного суда Израиля Аарон Барак, которому было 5 лет в 1941 г. По его воспоминаниям евреи Каунаса после прихода немцев «попали в Ад». Он свидетельствует:

Многие умерли там в давке от удушья и от голода, от случайных выстрелов. Хотя формально в городе соблюдалась законность, всё происходило по приказам сверху.

В 1943 году была «детская акция». Уничтожили всех детей. Чудом мне удалось выжить в этой акции и по чудесному стечению обстоятельств, мы с матерью оказались у литовского крестьянина (по фамилии Ракавичус), из праведников мира, у которого и скрывались, пока не пришла Красная Армия и не освободила нас.

Известные узники

• Барак, Аарон
• Гидони, Евгения Иосифовна
• Гинкас, Кама Миронович
• Левин, Дов (историк)
• Лемхен, Хацкель
• Шапиро, Хаим Нахман
• Штромас, Александр

Литература

• Mishell, William W. Kaddish for Kovno: Life and Death in a Lithuanian Ghetto, 1941—1945. — Chicago: Chicago Review Press, 1988. — ISBN 1556520336.
• Avraham Tory, Surviving the Holocaust, The Kovno Ghetto Diary, edited and with an introduction by Martin Gilbert, textual and historical notes by Dina Porat (Harvard University Press, May 1990)  (англ.).
• [archive.is/20121225054929/trudi.narod.ru/book/b.html Труди Биргер «Завтра не наступит никогда»]
• Jolanta Paskeviciene. The Chronicals of the Vilnius, Kaunas and Siaulai Ghettos. — Vilna Gaon State Jewish Museum, 2010. — 16 с. — ISBN 978-9955-767-12-1.

Ссылки

• [www.ushmm.org/wlc/article.php?lang=en&ModuleId=10005174 Американский музей памяти Катастрофы] (англ.)
• [www.gutstein.net/kaunas/kaunas-ghetto.htm Информация о каунасском гетто] (англ.) на сайте Хосэ Гутштейна
• [www1.yadvashem.org/yv/en/exhibitions/museum_photos/children_ghetto.asp Jewish children on the streets of the Kovno ghetto. Lithuania, 1941-1943] (англ.). Yad Vashem. — photo. Проверено 5 августа 2012. [www.webcitation.org/6A1TqvfY1 Архивировано из первоисточника 19 августа 2012].

Отрывок, характеризующий Каунасское гетто

Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.