Кафаревуса

Кафаре́вуса (греч. καθαρεύουσα — «чистая») — консервативная разновидность греческого языка, которая была в Греции XIX и XX веков основным языком государства, общественной жизни и части литературы.

История

В начале XIX века, когда возникла перспектива отделения Греции от Османской империи и построения национального греческого государства, встал вопрос о том, какой язык должен стать в нём официальным. Кафаревуса, как вариант ответа на этот вопрос, предполагала избавление греческого языка от заимствований и добавление в него архаичных черт. Это была промежуточная позиция между использованием естественной формы греческого языка — димотики (греч. δημοτική — «народная») — с одной стороны, и полным возвратом к древнегреческому с другой.

Одним из главных идеологов такого подхода был Адамантиос Кораис, который считал, что греческий язык был испорчен за время османского владычества и нуждался в исправлении по античному образцу. Его вариант «очищенного» языка был подобен предложениям других его современников, но более последователен и более соответствовал синтаксису димотики. В то же время Кораис предлагал постепенно возвращать в язык всё больше и больше устаревших конструкций, например, инфинитивы, которые к тому времени исчезли из греческого языка.

Когда в 1821 году началась Греческая революция, именно кафаревуса закрепилась в качестве официального языка нового греческого государства (хотя сам термин «кафаревуса» стал использоваться лишь в 1850-х годах). На протяжении XIX века она была языком управления, образования, журналистики, общественной жизни, научной работы и большей части прозы (поэзия чаще писалась на димотике). При этом сторонники очищения языка стремились ко всё более архаичным формам, ещё сильнее отдаляя кафаревусу от повседневной разговорной практики.

В то же время в конце XIX века начало набирать силу движение за димотику. Вышедшая в 1888 году книга Янниса Психариса «Τὸ ταξίδι μου» («Моё путешествие»), написанная на димотике, оказала большое влияние. Вскоре димотика стала уже основным языком литературной прозы, а в 1917 году либеральное правительство Элефтериоса Венизелоса ввело димотику и как предмет, и как средство обучения в начальных классах школы.

Существуя бок о бок в ситуации диглоссии, кафаревуса и димотика оказывали влияние друг на друга. В частности, язык образованного среднего класса, будучи димотикой в своей основе, перенимал у кафаревусы не только многие неологизмы, но и элементы фонологии и морфологии.

На фоне этого постепенного сближения в 1967 году к власти в Греции пришла военная хунта правого толка, которая стала с новой силой пропагандировать кафаревусу и отменила преподавание димотики в школах. В результате, когда в 1974 году хунта пала, языковой вопрос разрешился сам собой: правительство Константиноса Караманлиса с самого начала использовало димотику. В 1976 году был принят закон, согласно которому димотика стала единственным языком образования. Сами законы, впрочем, публиковались на кафаревусе вплоть до 1985 года.

К настоящему времени кафаревуса как официальный язык вытесенена стандартным, или общим, новогреческим, который представляет собой димотику с элементами кафаревусы.

Черты кафаревусы

Единого стандарта кафаревусы не существовало, поэтому её свойства разнятся от автора к автору, от текста к тексту.

В целом для кафаревусы свойственна широкая замена лексики, особенно заимствованной (например, из турецкого), на слова, взятые непосредственно из древнегреческого языка или образованные по его образцу: ὕδωρ вместо νερό ‘вода’, ἰχθύς вместо ψάρι ‘рыба’, χρηματοκιβώτιον вместо κάσσα ‘сейф’, ἀδιέξοδον вместо τυφλοσόκακο ‘тупик’. Для новых понятий создавались кальки: πόλεμος ἀστραπῆς ‘блицкриг’ (‘молниеносная война’), διαστημόπλοιον ‘космический корабль’, и так далее. Многие из этих неологизмов были переняты димотикой, а калькирование в новогреческом продолжается по сей день: Διαδίκτυο ‘Интернет’, ἱστοσελίδα ‘веб-страница’.

Элементы древнегреческого языка заимствовались кафаревусой графически, но произносились в соответствии с современным чтением. Например, слово ἄνδρα в древнегреческом произносилось [ándra], и такое же произношение — с [nd] — было у форм этого слова в диалектах димотики (ἄντρα [ˈandra]). В кафаревусе же оно читалось [ˈanðra]. В результате многие слова кафаревусы нарушали ограничения димотики: так, сочетания [kt] в ἔκτασις ‘вытягивание’, [xθ] в ἐχθρός ‘враг’ отсутствовали во всех диалектах димотики, превратившись к тому времени в [xt]. Тем не менее эти сочетания прижились и используются в стандартном новогреческом.

Некоторые грамматические черты кафаревусы:

• дательный падеж;
• склоняемые причастия действительного залога;
• окончания на -ν в винительном падеже единственного числа существительных;
• окончание -ον существительных и прилагательных среднего рода (в димотике -ο);
• наречия на -ως (в димотике на -α);
• использование архаичных предлогов, например εἰς ‘в, на’, πρό ‘перед, до’;
• отличия в глагольных парадигмах и так далее.

См. также

• Греческий языковой вопрос
• Пуризм

Литература

• A Companion to the Ancient Greek Language / Под ред. Egbert J. Bakker. — Wiley-Blackwell, 2010. — С. 564—587. — 696 с. — ISBN 978-1-4051-5326-3.
• Robert Browning. Medieval and Modern Greek. — Cambridge University Press, 1983. — С. 100—118. — 164 с. — ISBN 0-521-29978-0.
• Geoffrey Horrocks. Greek: A History of the Language and Its Speakers. — Wiley-Blackwell, 2010. — С. 438—470. — 524 с. — ISBN 978-1-4051-3415-6.

Отрывок, характеризующий Кафаревуса

«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…