Качалов, Владимир Яковлевич

Владимир Яковлевич Качалов
генерал-лейтенант В. Я. Качалов
Дата рождения	27 июля 1890(1890-07-27)
Место рождения	село Городище, Царицынский уезд, Саратовская губерния, Российская империя
Дата смерти	4 августа 1941(1941-08-04) (51 год)
Место смерти	посёлок Стодолище, Починковский район, Смоленская область, РСФСР, СССР
Принадлежность	Российская империя Российская империя РСФСР РСФСР СССР СССР
Род войск	кавалерия, пехота
Годы службы	1911—1912, 1914—1917 1918—1941
Звание
Командовал	28-я армия
Сражения/войны	Первая мировая война, Гражданская война в России, Великая Отечественная война:  • Смоленское сражение (1941)
Награды и премии

Влади́мир Я́ковлевич Кача́лов (27 июля 1890, село Городище, Саратовская губерния — 4 августа 1941, посёлок Стодолище, Смоленская область) — советский военачальник, в начальный период Великой Отечественной войны командующий 28-й армией, генерал-лейтенант (1940).

Биография

Родился 27 июля 1890 года в селе Городище, ныне Городищенский район Волгоградской области В русской армии с 1911 года. В 1914 году окончил школу прапорщиков. Участник Первой мировой войны: на Румынском фронте командовал ротой, полком. В русской армии дослужился до чина капитана.

В Красной Армии с 1918 года. В годы Гражданской войны в боях против войск А. И. Деникина и П. Н. Врангеля командовал группой войск, был начальником штаба отдельной кавалерийской бригады и начальником штаба Конно-сводного корпуса Б. М. Думенко, затем начальник штаба 1-го кавалерийского корпуса, начальник 2-й кавалерийской дивизии. В 1920 году занимал должность начальника полевого штаба 2-й Конной армии.

В межвоенный период окончил Военно-академические курсы высшего комсостава РККА в 1924 году, Стрелково-тактические курсы усовершенствования комсостава РККА «Выстрел» в 1928 году, Особый факультет Военной академии имени М. В. Фрунзе в 1935 году. Последовательно занимал должности: командир 1-й отдельной Туркестанской кавалерийской бригады с июля 1923 года, командир 11-й Гомельской кавалерийской дивизии с октября 1923 года, инспектор кавалерии Западного военного округа с ноября 1924 года, командир 10-й Майкопской кавалерийской дивизии с ноября 1925 года, командир 14-й кавалерийской дивизии имени А. Пархоменко в 1930 году, командир и военком 6-й Орловской стрелковой дивизии с августа 1931 года, командир и военком 22-й стрелковой дивизии с мая 1936 года, командир 9-го стрелкового корпуса с июня 1937 года, заместитель командующего Северо-Кавказского военного округа с декабря 1937 года, командующий Северо-Кавказским военным округом с апреля 1938 года. 7 октября 1938 года утверждён членом Военного совета при народном комиссаре обороны СССР. С июня 1940 года — командующий войсками Архангельского военного округа. Генерал-лейтенант (с 4 июня 1940 года).

В первые дни Великой Отечественной войны на базе войск округа была сформирована 28-я армия. Генерал-лейтенант Качалов принял командование этой армией и во главе её прибыл на Западный фронт. Участвовал в Смоленском сражении. В 20-х числах июля 1941 года Владимир Яковлевич возглавил оперативную группу в составе трёх дивизий (104-я, 145-я и 149-я), которая нанесла наступающим немецким войскам контрудар из района Рославля и отбросила противника за реку Стометь, создав тем самым угрозу с тыла передовым соединениям вермахта. Чтобы парировать удар, немецкое командование было вынуждено подтянуть на этот участок фронта крупные силы, которые вскоре фланговыми ударами окружили группу Качалова.

4 августа 1941 года при прорыве из окружения Владимир Яковлевич Качалов погиб в танковом сражении. Первоначально был захоронен в братской могиле в деревне Старинка. После эксгумации был перезахоронен в посёлке Стодолище Починковского района Смоленской области.

Не имея точных сведений о судьбе генерала Качалова на основе ложного доклада Л. З. Мехлиса И. В. Сталину Ставка Верховного Главного Командования в Приказе № 270 от 16 августа 1941 года обвинила его в дезертирстве и сдаче в плен.

Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, находясь вместе со штабом группы войск в окружении, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам. Штаб группы Качалова из окружения вышел, пробились из окружения части группы Качалова, а генерал-лейтенант Качалов предпочел сдаться в плен, предпочел дезертировать к врагу.

29 сентября 1941 года Военная коллегия Верховного Суда СССР, рассмотрев дело по обвинению Качалова по статье 58-1, п. б УК РСФСР, заочно приговорила его к смертной казни. В 1952—1953 годах было проведено расследование, позволившее установить обстоятельства гибели генерала, была найдена братская могила, в которой он был похоронен, установлены свидетели похорон, произведена эксгумация и достоверно по множественным приметам установлена личность погибшего, которым оказался В. Я. Качалов. Но до смерти И. В. Сталина результаты расследования ему не докладывались и оставались без движения. Только 23 декабря 1953 года Военная коллегия Верховного Суда СССР отменила свой приговор 1941 года и реабилитировала В. Я. Качалова. Постановлением ЦК КПСС от 29 декабря 1953 года В. Я. Качалов был посмертно восстановлен в партии. Приказом Министра обороны СССР от 13 февраля 1954 года изменена формулировка выбытия В. Я. Качалова из РККА на «погибшего в бою во время Великой Отечественной войны».

Воинские звания в РККА

• комдив — 17 февраля 1936 г.
• комкор — 22 февраля 1938 г.
• командарм 2-го ранга — 8 февраля 1939 г.
• генерал-лейтенант — 4 июня 1940 г.

Награды

• Два ордена Красного знамени (1921, 22.02.1938)
• орден Отечественной войны 1 степени (1965, посмертно)
• Медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии» (1938)

Отзывы

В своих воспоминаниях начальник политотдела 28-й армии В. П. Терешкин так отзывался о В. Я. Качалове:

Он был спокойным, выдержанным, внимательным к своим подчиненным человеком. Я не помню ни одного случая ни в мирное время, ни во время войны, когда бы Качалов терял самообладание, допускал бы грубость по отношению к подчинённым. Он был строгим и требовательным, но всегда спокойно и убедительно разъяснял задачи, которые ставил подчинённым, и так же спокойно и убедительно отвечал на все вопросы, которые у подчинённых возникали в связи с полученными ими от Качалова приказами. Он никогда не проявлял поспешности. В боях он был примером личного мужества и презрения к опасностям.

Литература

• Коллектив авторов. Великая Отечественная. Командармы. Военный биографический словарь / Под общей ред. М. Г. Вожакина. — М.; Жуковский: Кучково поле, 2005. — С. 89—90. — ISBN 5-86090-113-5.
• Командный и начальствующий состав Красной Армии в 1940-1941 гг.: Структура и кадры центрального аппарата НКО СССР, военных округов и общевойсковых армий: Документы и материалы / Под ред. В. Н. Кузеленкова. — М.-СПб.: Летний сад, 2005. — С. 151—152. — 1000 экз. — ISBN 5-94381-137-0.
• Коллектив составителей и редакторов. Военный совет при народном комиссаре обороны СССР. 1938, 1940 гг.: Документы и материалы. — М.: РОССПЭН, 2006. — 336 с. — 1000 экз. — ISBN 5-8243-0694-X.
• Жуков Г. К. «Воспоминания и размышления» В 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2002.

Ссылки

• [www.roslavl.ru/history/kraeved/topic/topic18.htm Т. Сидорова. Трагедия генерала Качалова.]

Отрывок, характеризующий Качалов, Владимир Яковлевич

– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.