Качергинский, Шмерке

Шмерке Качергинский
идиш ‏שמערקע קאַטשערגינסקי‏‎
Ш. Качергинский (1929)
Псевдонимы:	כ. שמערקע (тов. Шмерке)
Дата рождения:	28 октября 1908(1908-10-28)
Место рождения:	Вильна, Российская империя
Дата смерти:	23 апреля 1954(1954-04-23) (45 лет)
Место смерти:	Мендоса, Аргентина
Гражданство:	Российская империя, СССР, Польша, Аргентина
Род деятельности:	поэт, прозаик, документалист
Годы творчества:	1934-1954
Язык произведений:	идиш

Шмерке Качергинский (идиш ‏שמערקע קאַטשערגינסקי‏‎ — все поэтические сборники опубликованы под именем Шмерке Качергинский, в отдельных публицистических книгах — Шмерл Качергинский (идиш ‏שמערל קאַטשערגינסקי‏‎), польск. Szmerke Kaczerginski; 28 октября 1908, Вильна, Российская империя — 23 апреля 1954, Мендоса, Аргентина) — еврейский писатель, поэт, журналист, участник антифашистского подполья, член литературной группы «Юнг Вилне».

Биография

Родился в 1908 году в Вильне, в очень бедной семье Вольфа и Алты Качергинских. В возрасте шести лет лишился родителей и вместе с братом Янклом воспитывался в семье деда. Окончил талмуд-тору, затем учился на литографа. Был активным участником подпольных коммунистических организаций, несколько раз был арестован.

Являлся одним из основателей литературной группы «Юнг Вилнэ», а также одним из самых активных её деятелей, писал на идише. Рассказы 1930-х годов, а впоследствии и стихи, публиковал под именем «Хавэр Шмэркэ» (товарищ Шмерке) и (чаще) сокращением «Х. Шмерке» (тов. Шмерке). В октябре 1939 года, когда Советский Союз передал Виленский край Литве, Качергинский покинул Вильну, но в июне 1940 года после начала оккупации Литвы советскими войсками вернулся в родной город, где стал видной фигурой культурной жизни теперь уже Вильнюса.

После нападения Германии на Советский Союз, весной 1942 года Качергинский попал в Вильнюсское гетто, где участвовал в работе подпольной организации, спасая от уничтожения еврейские рукописи, книги, музейные экспонаты и другие реликвии. В сентябре 1943 года бежал и вступил в партизанский отряд, впоследствии приняв участие в освобождении Вильнюса. В июле 1944 года Качергинский вновь вернулся в город и занялся извлечением спасённых во время войны ценностей, спрятанных подпольщиками в специальном бункере.

С 1944 года был первым директором Государственного еврейского музея Литовской ССР (Еврейский музей в Вильнюсе), расформированного в 1949 году. Разочаровавшись в планах советской власти относительно возрождения еврейской культуры, в 1946 году уехал в Польшу. Жил и работал в Лодзи в Центральной еврейской исторической комиссии. Здесь же женился на Мери Шутан, родом из Свенцян. Вступил в сионистскую социалистическую рабочую партию «Поалей Цион», был редактором еженедельника партии («Ундзэр ворт» — Наше слово). После Келецкого погрома покинул Польшу и переехал в Париж.

В 1948 году был делегатом учредительного съезда Еврейского культурного конгресса. На притеснения еврейской культуры в СССР Качергинский ответил книгой «Цвишн hамэр ун сэрп» («Между молотом и серпом»), изданной в Париже в 1949 году (расширенное издание — 1950).

В мае 1950 г. переехал в Буэнос-Айрес, учредил издательство «Киюм», публиковавшее художественные произведения и публицистику в периодической печати.

Погиб в авиакатастрофе в Андах в апреле 1954 года, возвращаясь из Нью-Йорка. В память о Качергинском в 1955 году был издан сборник «Шмерке Качергински ондэйнк-бух» («Книга памяти Шмерке Качергинского»), под редакцией Ефима Ишурина.

Дочь — общественный деятель, активистка нескольких антисионистских организаций Лилиан (Либа) Кордова Качергински (Liliane Cordova Kaczerginski).

Творчество

Книги

• Качергинский Ш. Наша песнь. — Варшава, 1946.
• Качергинский Ш. (переводчик), Гроссман В. Чёрная книга (сборник документов). — Нью-Йорк, 1946.
• Качергинский Ш. Партизаны идут. — Буэнос-Айрес, 1947.
• Качергинский Ш. Разрушение Вильно. — Нью-Йорк, 1947.
• Качергинский Ш. Песнь Виленского гетто. — Париж, 1947.
• Качергинский Ш. Партизаны идут. — Мюнхен, 1948.
• Качергинский Ш. Песни гетто и лагерей (антология). — Нью-Йорк, 1948.
• Качергинский Ш. Между молотом и серпом. — Париж, 1949.
• Качергинский Ш. Я был партизаном. Зелёная легенда (2 т.). — Буэнос-Айрес, 1952.

Драматургия

• «Среди падающих стен», 1950.

Песни

• «Тише, тише» (1943) — стихи.
• «Татэс, мамэс, киндэрлэх бойэн барикадн» («Папы, мамы, детишки строят баррикады») — стихи и музыка.
• «Ночью выпал снег» — стихи.
• «Марш ФПО» (Объединенной партизанской организации) — стихи и музыка.
• «Весна в гетто» — стихи.

Интересные факты

• Чтобы избежать облав в оккупированном немцами Вильнюсе, Качергинский выдавал себя за глухонемого.
• Песня «Штилэр, штилэр» («Тише, тише») (1943) на стихи Качергинского была использована в двух кинофильмах, снятых в 2000 и 2006 гг. соответственно, — «Гетто» и «Дом радости».
• Антология «לידער פֿון די געטאָס און לאַגערן» (ли́дэр фун ди гэтос ун ла́гэрн — «Песни гетто и лагерей»), составленная Качергинским в 1948 году и включающая 233 текста (по другим данным — 236), признана самым полным сборником «песен Холокоста».
• Ближайшим другом Качергинского был Авром Суцкевер.
• Шмерке Качергинский перевёл на идиш песню «Давай закурим» (גיב זשע חבֿר אַ רױכער טאָן — гиб жэ хавэр а ройхэр тон) И. Френкеля и М. Табачникова.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/12033 Шмарьяху Качергинский] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [digital.library.upenn.edu/webbin/freedman/lookupartist?hr=&what=4307 Каталог песен на стихи Шмерке Качергинского]  (англ.)
• [www.rujen.ru/index.php/%D0%9A%D0%90%D0%A7%D0%95%D0%A0%D0%93%D0%98%D0%9D%D0%A1%D0%9A%D0%98%D0%99_%D0%A8%D0%BC%D0%B0%D1%80%D1%8C%D1%8F Шмарья Качергинский в Российской Еврейской Энциклопедии]
• [mishpoha.org/nomer14/a16.htm Шмарья (Шмерл) Качергинский «Одинокое дитя»]: стихотворение в переводе на русский язык
• [yiddish.forward.com/node/1906/print/ Шмерке Качергинский среди членов группы «Юнг Вильнэ» (фотография, 1935)]
• [www.museumoffamilyhistory.com/yw-yung-vilne-katsherginski.htm Jung Vilne: Shmerke Katsherginski (The Museum of Family History)]
• [www1.yadvashem.org/yv/en/exhibitions/music/vilna_friling.asp Песня «Весна» в исполнении Шмерке Качергинского (1946)]

Литература

• Книга памяти Шмерке Качергинского. — Буэнос-Айрес, 1955.
• Dawidowicz, Lucy S. From that place and time: a memoir, 1938-1947. — New York: W W Norton & Co Inc, 1989. — 333 с. — ISBN 978-0393026740.

Отрывок, характеризующий Качергинский, Шмерке

Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.