Хамец

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Хаме́ц (ивр. ‏חָמֵץ‏‎), любое мучное блюдо, в том числе хлеб, при приготовлении которого в тесте произошел процесс брожения. Этот процесс происходит естественным образом при смешивании муки с водой, для его ускорения у пекарей принято добавлять к тесту закваску из выдержанного теста, уже успевшего основательно прокиснуть (называемую на иврите сеор). Тора запрещает употреблять в пищу хамец и сеор в течение всех дней праздника Песах, а также предписывает «устранить квасное из домов ваших», то есть в это время еврею запрещено держать в своем жилище хамец. Тора объясняет запрет употребления хамеца в Песах тем, что Исход из Египта был поспешным и нельзя было ждать, пока взойдет тесто, поэтому испекли хлеб из невзошедшего теста. Примеры квасного: Пять злаков — пшеница, ячмень, рожь, овёс, или полба - а также их производные, которые входили в контакт с водой или другими жидкостями, должны рассматриваться как хамец, поскольку в них может начаться брожение.

• Мучные продукты: лапша из злаковой муки, вермишель, овсянка, хлеб, торты, печенье, пирожные, даже маца и блюда из мацы, не приготовленные специально для Песаха.
• Продукты из злаковых: пищевые хлопья, сделанные из вышеперечисленных злаков, воздушные пшеничные зерна, толченая пшеница и др.
• Солодовые продукты: все солодовые и дрожжевые продукты, овощные экстракты, горчица и другие приправы.
• Напитки: пшеничная водка, пиво, виски и другие алкогольные напитки, солодовый уксус и маринованные продукты, содержащие солодовый уксус, фруктовые эссенции, глюкозу.

В отличие от запрещённого законом Торы квасного хамеца, в различных еврейских общинах сложились различные обычаи в отношении бобовых. Так, со Средних веков, из-за технологических особенностей хранения урожая ашкеназы не употребляют в пищу так называемые китнийот: продукты, содержащие бобовые, рис, а также похожие на них продукты, например, арахис, и др. Евреи из восточных общин употребляют рис и бобовые в Песах.

Маймонид в «Морэ невухим» предполагает, что запрет на употребление хамеца в храмовых жертвоприношениях связан с тем, что идолопоклонники в аналогичных ритуалах пользуются именно хамецем. Таким образом, цель запрета хамеца — сделать еврейское храмовое служение отличным от других. Некоторые исследователи предполагали, что запрет хамеца связан с тенденцией представить в Храме обычаи древности как идеальные, обладающие святостью, и противопоставить их обычаям, привнесенным цивилизацией. Маца как пропитание кочевников, согласно этой гипотезе, предшествует хлебу-хамецу — еде земледельцев, живущих оседлой жизнью. Она напоминает об Исходе из Египта и о том служении в пустыне, которому не было равных в еврейской истории по уровню близости народа к Богу и который воспроизводится в храмовом культе. Существует также мнение, что первоначально запрет хамеца касался лишь пасхальной жертвы, воспроизводящей атмосферу бегства из Египта, а впоследствии запрет использования хамеца распространился на другие жертвы.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Хамец

– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.