Квинт Муций Сцевола Авгур

Квинт Муций Сцевола лат. Quintus Mucius Scaevola
авгур
до 129 — 88 годы до н. э.
народный трибун
128 год до н. э.
эдил
126 год до н. э.
претор и наместник Азии
не позже 120 года до н. э.
консул
117 год до н. э.
Рождение:	II век до н. э.
Смерть:	88 год до н. э. или позже
Род:	Муции
Отец:	Квинт Муций Сцевола
Супруга:	Лелия Старшая
Дети:	Муция Прима, Муция Секунда

Квинт Муций Сцевола Авгур (лат. Quintus Mucius Scaevola Augur; умер в 88 году до н. э. или позже) — древнеримский политический деятель из плебейского рода Муциев, консул 117 года до н. э., известный юрист. В молодости принадлежал к «кружку Сципиона» и, возможно, сочувствовал братьям Гракхам. Около 120 года до н. э. был наместником провинции Азия, после консулата стал одним из самых влиятельных членов римского сената. Считается крупнейшим специалистом по гражданскому праву для своей эпохи. Его учениками стали выдающиеся ораторы Луций Лициний Красс и Марк Туллий Цицерон. Последний сделал Сцеволу одним из главных героев ряда своих диалогов.

Биография

Происхождение

Квинт Муций принадлежал к плебейскому роду Муциев, возвысившемуся за полвека до его рождения. Связь этой семьи с легендарным Гаем Муцием Кордом, который сжёг свою правую руку перед Порсенной и получил прозвище «Левша» (лат. Scaevola), вероятно, относится к области вымысла; когномен Муциев мог иметь и другое значение — «сцеволой» называли фаллический амулет, который носили на шее. Первое упоминание Сцевол в источниках относится к 215 году до н. э., когда Квинт Муций Сцевола стал претором. Двое его сыновей достигли консульства: Публий в 175 году, Квинт — в 174. Сыном последнего и был Квинт Муций Сцевола Авгур. Старшие двоюродные братья Квинта, Публий Муций Сцевола и Публий Лициний Красс Муциан, были консулами в 133 и 131 годах соответственно.

Представители этой семьи традиционно делали карьеру не в военной сфере, а как специалисты по юриспруденции и сакральной сфере. Оба кузена Квинта Муция были верховными понтификами и авторами специальных юридических трудов. Сцевола Авгур продолжил эту традицию.

Ранние годы

Германский филолог-классик Фридрих Мюнцер пишет, что Квинт Муций родился, вероятно, вскоре после консульства своего отца, то есть после 174 года до н. э. Правда, Цицерон называет его в трактате «О дружбе» «молодым человеком в возрасте квестория» (то есть около тридцати лет) применительно к 129 году, а в трактате «Об ораторе» тот же автор говорит о «молодом Сцеволе» применительно к 155 году; по мнению Мюнцера, здесь произошла простая путаница. Юный Квинт Муций стал одним из младших участников «кружка Сципиона», членов которого объединяли родственные и дружеские связи, любовь к греческой культуре и планы умеренных реформ. В 155 году, когда Рим посетил основатель «Третьей Академии» Карнеад, Сцевола, как и многие другие молодые римские аристократы, посещал его лекции, но вместе с остальными участниками «кружка» предпочитал академической философии стоицизм (доказательство тому — его слова «мои стоики» у Цицерона).

Не позже 140 года до н. э. Квинт Муций женился на старшей дочери Гая Лелия Мудрого, ближайшего друга Сципиона Эмилиана, и стал таким образом свояком Гая Фанния — политика и писателя. Ещё до 129 года до н. э. Квинт Муций стал членом коллегии авгуров, причём известно, что ключевую роль в его избрании сыграл тесть: вторым соискателем был Гай Фанний, а Лелий поддержал именно Сцеволу, сказав в своё оправдание, что отдаёт предпочтение не младшему зятю (то есть Квинту Муцию), а старшей дочери.

Политическая карьера

Свой cursus honorum Квинт Муций прошёл в существенно более зрелом возрасте, чем это было принято для человека его происхождения. По предположению Фридриха Мюнцера, это было связано с тем, что Сцевола разделял традиционную для его семьи симпатию к братьям Гракхам. Из источников известно, что один из соратников Тиберия Гракха, Гай Блоссий из Кум, был связан со Сцеволами узами гостеприимства. Цицерон рассказывает также об издевательской шутке Квинта Муция над Луцием Септумулеем — человеком, получившим от властей награду за голову Гая Гракха (золото того же веса). Когда Септумулей пришёл к Сцеволе, чтобы попросить должность префекта в Азии, тот ответил:

Да ты с ума сошёл! К чему это тебе? В Риме столько злонамеренных граждан, что я ручаюсь: если ты в нём останешься, то за несколько лет составишь себе огромное состояние

— Цицерон. Об ораторе, II, 269

В 128 году до н. э. Сцевола был народным трибуном, а в 125 году эдилом. В последующие годы (самое позднее — в 120 году) он занимал претуру и был наместником Азии, которой десятью годами ранее управлял его кузен Красс Муциан. На пути в свою провинцию Квинт Муций посетил Афины и Родос, где встретился с известным ритором Аполлонием Алабандским.

В Рим Сцевола вернулся в 119 году и был тут же привлечён к суду по обвинению в вымогательстве. Обвинение было выдвинуто Титом Альбуцием — всадником, имевшим к нему претензии личного характера. Альбуций, получивший образование в Греции, «сам был почти совершенным греком», а поэтому при встрече с Квинтом Муцием в Афинах стал объектом его насмешек: претор обратился к нему как к греку. Основным источником здесь является Гай Луцилий, вложивший рассказ о случившемся в уста самого Сцеволы (при этом поэт дал юмористическое толкование событиям и постарался изобразить смешными обоих участников конфликта, из-за чего реальная картина неизбежно должна была исказиться):

Греком, Альбуций, скорей, чем римлянином или сабином,
Чем земляком достославных мужей из центурионов,
Понтий каков и Тритон, знаменитые знаменоносцы,
Слыть предпочёл ты. И вот я, претор, при встрече в Афинах
Греческим словом тебя приветствовал, как тебе любо:
«Хайре, о Тит!» И за мной все ликторы, турма, когорта:
«Хайре, о Тит!» И теперь ты враг мой и недруг, Альбуций.

— Марк Туллий Цицерон. О пределах блага и зла I, 9.

Согласно Мюнцеру, важную роль в конфликте сыграла принадлежность к соперничавшим философским школам: Альбуций был «законченным эпикурейцем» в отличие от стоика Муция. Подсудимый защищал себя сам и добился оправдания, хотя обвинитель опирался на счётные книги Альбия, друга Сцеволы (этот процесс упоминает в своей «Апологии» Апулей, который всё перепутал: у него «блестяще образованный молодой человек» Г. Муций «обвинил ради славы» А. Альбуция). Эти события происходили в 119 году до н. э. или в первой половине 118 года.

Благодаря успешной самозащите Квинт Муций уже в 118 году смог победить на консульских выборах. Коллегой Сцеволы по консулату стал представитель одного из самых влиятельных аристократических семейств Луций Цецилий Метелл Диадемат. Источники говорят только об одном событии этого консулата: двоюродный брат Метелла отпраздновал триумф над далматами.

Поздние годы

После консульства Сцевола упоминается в источниках только изредка. Тем не менее известно, что он пользовался большим влиянием в сенате благодаря своему авторитету, и его мнение часто оказывалось решающим. О его авторитете говорит тот факт, что зять Квинта Муция Луций Лициний Красс во время предвыборной кампании стыдился в присутствии тестя обходить форум, умоляя избирателей голосовать за него. «А всё потому, что он более чтил достоинство Сцеволы, чем свою белую тогу». В 100 году, в решающий момент борьбы сената с народным трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином, уже старый и больной консуляр, опираясь на копьё, явился на комиций, чтобы принять участие в открытом бою с «мятежниками». В этом эпизоде он «явил и силу своего духа, и слабость своего тела».

В политической борьбе 90-х годов до н. э. судьба Сцеволы была связана с судьбой его зятя Луция Лициния Красса, лучшего оратора эпохи, человека независимого и обладателя незапятнанной репутации. По мнению исследователя Э. Бэдиана, некоторое время Красс был союзником «фракции» Метеллов, но в 94 или 93 году его дочь (и внучка Сцеволы) стала женой сына Гая Мария. В том числе из-за этого родства Квинт Муций в 88 году до н. э., когда только что занявший Рим Луций Корнелий Сулла внёс в сенат предложение объявить Мария «врагом», высказался резко против. Он заявил, что никогда не признает врагом человека, спасшего Рим и всю Италию, но его никто не поддержал. Плутарх сообщает также, что Марий-младший, будучи объявлен врагом, именно в поместьях Квинта Муция раздобыл припасы, чтобы отправиться в Африку.

Этот эпизод из «Достопамятных деяний и изречений» Валерия Максима наряду с трактатом Цицерона «О дружбе» — самые поздние по времени действия сообщения о Квинте Муции. Исходя из этого, предполагается, что Сцевола умер в 88 году до н. э. или вскоре после этого. Таким образом, несмотря на плохое здоровье, он прожил более восьмидесяти лет.

Интеллектуальные занятия

В молодости Квинт Муций учился философии у Панетия Родосского, как и его свояк Фанний, но главной сферой его интересов стала юриспруденция. Заслугой Сцеволы считают «пересадку философских категорий на юридическую почву». Квинт Муций выделялся среди прочих римлян «своим знанием гражданского права и всякого рода премудростью». В суде он появлялся редко, но зато давал бесплатные советы всем, кто в них нуждался.

Сцевола не давал уроков; тем не менее известно, что у него учились гражданскому праву Луций Лициний Красс, его будущий зять, а с 89 года до н. э. и юный Цицерон.

Марк Туллий упоминает Сцеволу, перечисляя римских ораторов в трактате «Брут». Он говорит, что Квинт Муций мог защитить себя в суде, когда это было необходимо, но к числу настоящих ораторов всё же не принадлежал. Сохранилось свидетельство о красноречии Квинта Муция, принадлежащее Гаю Луцилию:

Как у тебя хорошо словеса расположены! Словно
Плитки в полу мозаичном сложились в змеиный рисунок!

— Марк Туллий Цицерон. Об ораторе III, 171.

Семья

Квинт Муций был женат на Лелии Старшей, дочери Гая Лелия Мудрого, консула 140 года до н. э. В этом браке родились две дочери, одна из которых стала женой Луция Лициния Красса (её замужество датируют 119 годом до н. э.), а вторая — женой Мания Ацилия Глабриона. Две Лицинии, внучки Сцеволы, ещё при его жизни вышли замуж: первая за Публия Корнелия Сципиона Назику, вторая — за Гая Мария Младшего. Таким образом, правнуком Сцеволы был один из видных помпеянцев Метелл Сципион.

Существует предположение, что один из народных трибунов 54 года до н. э. Квинт Муций Сцевола был внуком Сцеволы Авгура, у которого в этом случае, помимо двух дочерей, должен был быть и сын — вероятно, с тем же преноменом.

В культуре

Сцевола является одним из действующих лиц в несохранившейся поэме Цицерона «Марий», а также в его трактатах «Об ораторе», «О государстве» и «О дружбе». Для Марка Туллия Сцевола был источником знаний о Лелии, Сципионе Эмилиане и всём их окружении; рассказы авгура произвели самое глубокое впечатление на юного Цицерона, так что Лелий даже стал для него самым любимым персонажем во всей римской истории.

Квинта Муция изобразил в своих сатирах Гай Луцилий. Известно, что Сцевола был с этим поэтом «не в ладах».

Сцевола стал одним из персонажей исторического романа Колин Маккалоу «Венок из трав».

Источники и литература

Источники

1. Секст Аврелий Виктор. О знаменитых людях // [ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/vir-ill-f.htm Римские историки IV века]. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179—224. — ISBN 5-86004-072-5.
2. Апулей. Апология // Апология. Метаморфозы. Флориды. — М.: Наука, 1993.
3. Валерий Максим. [simposium.ru/ru/node/808 Достопамятные деяния и изречения]. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
4. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб.: Алетейя, 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
5. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
6. Цицерон. Брут // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423777004 Три трактата об ораторском искусстве]. — М.: Ладомир, 1994. — С. 253—328. — ISBN 5-86218-097-4.
7. Цицерон. О государстве // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1414870001 Диалоги]. — М.: Наука, 1966. — С. 7—88.
8. Цицерон. О дружбе // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423774816 О старости. О дружбе. Об обязанностях]. — М.: Наука, 1974. — С. 31—57.
9. Цицерон. О пределах блага и зла // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1414890001 О пределах блага и зла. Парадоксы стоиков]. — М.: Издательство РГГУ, 2000. — С. 41—242. — ISBN 5-7281-0387-1.
10. Цицерон. Об ораторе // [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423777001 Три трактата об ораторском искусстве]. — М.: Ладомир, 1994. — С. 75—272. — ISBN 5-86218-097-4.
11. Цицерон. [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1345960000 Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту]. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
12. Цицерон. [ancientrome.ru/antlitr/cicero/index-or.htm Речи]. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011168-6.

Литература

1. Альбрехт М. История римской литературы. — М.: Греко-латинский кабинет, 2002. — Т. 1. — 704 с. — ISBN 5-87245-092-3.
2. Бобровникова Т. Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена. — М.: Молодая гвардия, 2001. — 493 с. — ISBN 5-235-02399-4.
3. Бобровникова Т. Цицерон. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 532 с. — ISBN 5-235-02933-X.
4. Бэдиан Э. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1362558591 Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.)] // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162—207.
5. Егоров А. Муции Сцеволы, Лицинии Крассы и Юлии Цезари (римская интеллигенция и кризис конца I - начала II вв. до н.э.) // Мнемон. — 2003. — № 2. — С. 191—204.
6. Заборовский Я. Некоторые стороны политической борьбы в римском сенате (40-20-е гг. II в. до н. э.) // Вестник древней истории. — 1977. — С. 182—191.
7. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
8. Трухина Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.
9. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
10. Long G. Q. Mucius scaevola, called the augur 6) // William Smith: Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology. — 1870. — Т. 3. — С. 733.
11. Münzer F. Mucius // RE. — 1933. — Т. XVI, 1. — С. 412—414.
12. Münzer F. Mucius 21 // RE. — 1933. — Т. XVI, 1. — С. 430—436.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/741?rgn=full+text;view=image Квинт Муций Сцевола Авгур] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Отрывок, характеризующий Квинт Муций Сцевола Авгур

«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete