Квинт Сервилий Цепион (консул 106 года до н. э.)

Квинт Сервилий Цепион лат. Quintus Servilius Caepio
военный трибун
129 — 127 годы до н. э.
претор Римской республики
109 год до н. э.
проконсул Дальней Испании
108 — 107 годы до н. э.
консул Римской республики
106 год до н. э.
проконсул Нарбонской Галлии
105 год до н. э.
Рождение:	около 150 года до н. э.
Смерть:	около 90 года до н. э. Смирна
Род:	Сервилии
Отец:	Квинт Сервилий Цепион
Супруга:	Цецилия Метелла (предположительно)
Дети:	Квинт Сервилий Цепион, Сервилия

Квинт Сервилий Цепио́н (лат. Quintus Servilius Caepio) — древнеримский политик и полководец, консул 106 года до н. э. Принадлежал к высшей аристократии и возглавлял «фракцию» Метеллов в сенате. Удачно воевал в Испании. Во время своего консульства провёл реформу, на время вернувшую сенату контроль над судами и сделавшую его врагами всадников и плебеев. В качестве проконсула подавил восстание в Трансальпийской Галлии, но позже стал главным виновником уничтожения двух римских армий германцами при Араузионе 6 октября 105 года до н. э., так как отказался прийти на помощь консулу Гнею Маллию Максиму. В 103 году до н. э. в связи с этим разгромом стал фигурантом дела об «оскорблении величия римского народа» и о похищении золота Толозы, был осуждён всадническим судом и умер в изгнании.

Биография

Происхождение

Квинт Сервилий принадлежал к знатному патрицианскому роду Сервилиев — одному из шести родов, происходивших из Альба-Лонги. Первый носитель когномена Цепион получил консульство в 253 году до н. э., и в дальнейшем представители этой ветви рода регулярно занимали высшие магистратуры. Апогеем успеха стали три года (142—140 до н. э.), когда консулами последовательно были три брата; младший из них, Квинт Сервилий, стал отцом консула 106 года.

Сервилии традиционно опирались на союз с двумя знатными плебейскими родами — Аврелиями и Цецилиями; возможно, консул 106 года был женат на Цецилии Метелле.

Начало карьеры

Согласно Цицерону, Квинт Сервилий был «человек смелый и мужественный». В 129—127 годах до н. э. он служил военным трибуном в провинции Азия под началом Мания Аквилия. В 109 году до н. э. Цепион получил претуру (возможно, его коллегой по этой магистратуре был муж его сестры Квинт Лутаций Катул) и провинцию Дальняя Испания, которой правил когда-то его отец. По истечении срока претуры Квинт Сервилий получил проконсульские полномочия, одержал победу над лузитанами и вернулся в Рим только в 107 году до н. э. За военные успехи он был удостоен триумфа.

В 106 году до н. э. Квинт Сервилий стал консулом в паре с плебеем Гаем Атилием Серраном (известно, что вместе с Цепионом выдвинул свою кандидатуру Квинт Лутаций Катул, но потерпел поражение). На этой должности Квинт Сервилий издал закон, по которому судейские коллегии снова стали формироваться из сенаторов, а не из всадников (lex Servilia de repetundis, давший Валерию Максиму основания назвать Цепиона «защитником сената»); по одной гипотезе, сенаторам теперь принадлежала половина всех мест в коллегиях, по другой — все места. Речь в поддержку этого закона произнёс Луций Лициний Красс. Уже через несколько лет этот закон был отменён, но Цепион уже успел стать объектом ненависти плебса и всадников, что сыграло важную роль в его дальнейшей судьбе.

Проконсульство

В 105 году до н. э. Квинт Сервилий был направлен с армией и полномочиями проконсула в Нарбонскую Галлию для противодействия германским племенам кимвров и тевтонов, угрожавшим Италии. Он взял восставшую годом ранее Толозу и захватил хранившиеся в местном храме кельтского Аполлона сокровища, которые по одной из версий античной традиции были вывезены тектосагами из разграбленных Дельф. Источники расходятся в определении ценности находки: Орозий говорит о 110 тысячах фунтов серебра и 100 тысячах фунтов золота, Юстин — о 110 тысячах фунтов серебра и 500 тысячах фунтов золота, Страбон — о 15 тысячах талантов обоих металлов. Все эти ценности проконсул отправил в Массилию, но в пути охрана была перебита, и «золото Толозы» исчезло. Некоторые античные авторы утверждают, что таким образом сам Цепион присвоил сокровища, и в Риме даже «началось серьёзное расследование». Дальнейшую трагическую судьбу самого Квинта Сервилия, его армии и некоторых его потомков связывают с якобы существовавшим «проклятием золота Толозы».

Осенью 105 года до н. э. германцы вышли в долину Родана. Путь в Италию защищали две римских армии — проконсула Цепиона и консула Гнея Маллия Максима. Квинт Сервилий должен был подчиняться приказам Максима, но не хотел этого делать — или из патрицианского высокомерия (Гней Маллий был homo novus — совсем незнатный человек, первый консул в своём роду), или потому, что своей должности Максим достиг ценой второго подряд поражения на выборах Квинта Лутация Катула, зятя Цепиона. В результате две армии расположились в разных лагерях на разных берегах реки недалеко от поселения Араузион.

Когда приближающиеся германцы уничтожили отряд легата Марка Аврелия Скавра, Гней Маллий начал слать Цепиону «слёзные письма», в которых просил его объединить войска перед лицом превосходящих сил противника. Квинт Сервилий на это не согласился, но всё же перешёл реку, после чего «стал хвастаться перед воинами, что подаст помощь напуганному консулу»; посланников сената, задачей которых было организовать совместные действия двух военачальников, он не стал слушать. Правда, солдаты всё же заставили Цепиона встретиться с Максимом, но это не улучшило ситуацию: участники встречи только «со страшной ненавистью и ревностью спорили между собой».

Германцы решили продемонстрировать мирные намерения. Они отправили к римлянам послов, попросивших землю, где можно было бы осесть, сначала у Гнея Маллия, потом у Квинта Сервилия. Последний счёл оскорбительным то, что к нему обратились не в первую очередь, и обошёлся с послами очень грубо; поэтому варвары уже на следующий день (6 октября 105 года до н. э.) атаковали его лагерь. Армия Цепиона была полностью разгромлена, затем та же участь постигла и армию Максима. Германцы захватили оба лагеря. Согласно Публию Рутилию Руфу, в этот день погибло 70 тысяч римлян; согласно другим источникам — 80 тысяч военных и ещё 40 тысяч гражданских из обоза, а уцелели всего десять человек. Эти явно фантастические данные, тем не менее, говорят о масштабности понесённого поражения. Среди тех, кто смог спастись благодаря бегству, был и Цепион.

Изгнание

Разгром при Араузионе вызвал в Риме «великую скорбь… и великий страх, как бы кимвры не двинулись через Альпы и не уничтожили Италию». Цепион, признанный безусловным виновником гибели двух армий, был немедленно лишён проконсульских полномочий и права заседать в сенате. Источники сообщают о негодовании граждан против полководца, вследствие которого в следующем году были предприняты меры, чтобы сделать реабилитацию Цепиона невозможной: народный трибун Луций Кассий Лонгин провёл закон, предусматривавший для лиц, отрешённых от магистратуры, запрет избираться на любые должности и претендовать на статус сенатора.

Позже, в 103 году до н. э., Квинт Сервилий был привлечён к суду по обвинению в оскорблении величия; это обвинение было основано на законе, незадолго до того принятом народным трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином, и должно было рассматриваться специальной комиссией, которая, в отличие от обычных судов, могла даже приговаривать к смертной казни. О намерении осудить и казнить Цепиона говорили открыто.

Непосредственным обвинителем был ещё один народный трибун Гай Норбан. Квинта Сервилия обвиняли не только в поражении, но также, вероятно, в казнокрадстве. Судебный процесс стал очередным актом острой внутриполитической борьбы в Риме: осуждения Цепиона добивались ненавидевшие его всадники и политики-демагоги, боровшиеся за уменьшение влияния сената, а на его защиту встал ряд представителей аристократии. Цицерон пишет о «насилии, бегстве, побивании камнями, безжалостности трибуна». Сам принцепс сената Марк Эмилий Скавр, занимавший в конфликте сторону Квинта Сервилия, был ранен камнем в голову; двое трибунов — Тит Дидий и Луций Аврелий Котта, пытавшиеся наложить вето на решение суда, — были насильно согнаны с ораторской трибуны. Цепиона признали виновным в поражении римской армии, и он не только был вынужден отправиться в изгнание, но ещё и потерял всё своё имущество, которое было распродано с торгов; согласно Ливию, такая конфискация произошла впервые в истории Республики.

Валерий Максим утверждает даже, что Цепион якобы был приговорён к смерти и казнён: «Тело его, смертоносными ранами палача истерзанное, лёжа на лестнице Гемониевой, с великим отвращением всего бывшего на площади римского народа смотрено было».

В изгнание Квинта Сервилия сопровождал один из народных трибунов 103 года Луций Антистий Регин, до этого освободивший его из-под стражи и подчинявшийся «правилам старинной и тесной дружбы». Цепион окончил свои дни в Смирне.

Обвинитель Квинта Сервилия Гай Норбан сам был привлечён к суду за допущенные во время процесса нарушения (предположительно в 95 году до н. э.); его обвинителем стал Публий Сульпиций (будущий союзник Гая Мария). Но приговор был оправдательным, поскольку выступивший в роли защитника Марк Антоний Оратор смог убедить суд в том, «что упо­мя­ну­тый мятеж Нор­ба­на из-за скор­би граж­дан и из-за него­до­ва­ния на Цепи­о­на, поте­ряв­ше­го вой­ско, не мог быть подав­лен и раз­го­рел­ся вполне спра­вед­ли­во». При этом сын осуждённого, несмотря на старые счёты, позже перешёл на сторону всадников в их противостоянии сенату и даже инициировал судебное преследование Скавра.

Потомки

Возможно, Квинт Сервилий был женат на представительнице рода Цецилиев Метеллов — дочери Квинта Цецилия Метелла Македонского. В этом случае его свояками были Публий Корнелий Сципион Назика Серапион, консул 111 года, и Гай Сервилий Ватия.

Страбон упоминает со слов Тимагена «доче­рей-наслед­ниц» Цепиона, кото­рые, «пре­дав­шись раз­вра­ту, позор­но погиб­ли» во исполнение «проклятия золота Толозы». Но из других источников известна только одна дочь, жена Марка Ливия Друза. Был у Квинта Сервилия и сын того же имени; возможно, именно его противодействие закону Аппулея Сатурнина о хлебных раздачах предопределило судьбу отца. Через сына Квинт Сервилий Старший стал прадедом Марка Юния Брута, убийцы Цезаря.

Значение деятельности

Судебный закон Квинта Сервилия ознаменовал очередной этап в борьбе между сенатом и всадничеством за контроль над судами, начавшийся во времена Гракхов. Вероятно, он был отменён уже через два года, но, согласно одной из гипотез, заставил всадников заключить союз с популярами.

Поражение при Араузионе, виновником которого источники единодушно называют Квинта Сервилия, даже в том случае, если сообщения о 80 тысячах погибших являются преувеличением, имело катастрофические последствия для римской армии. В 105 году до н. э., по подсчётам П. Брюнта, у Рима было всего одиннадцать легионов; таким образом, при Араузионе вооружённые силы Республики были уничтожены почти полностью, так что их пришлось создавать едва ли не с нуля.

Этот разгром повлёк за собой серьёзные политические последствия. Перед лицом германской угрозы осознание дефицита хороших полководцев в Республике в целом и в среде сенатской аристократии в частности привело к беспрецедентному успеху «нового человека» Гая Мария, избиравшегося консулом пять раз подряд (104—100 годы до н. э.). Скомпрометированная «фракция» Метеллов существенно ослабла, а на первый план выдвинулись политики-популяры Луций Аппулей Сатурнин и Гай Сервилий Главция. Сенатские роды второго плана (Лутации, Аврелии, Юлии и другие), группировавшиеся ранее вокруг Цецилиев и Сервилиев, восприняли ослабление «фракции» и особенно осуждение Цепиона как сигнал о необходимости поменять покровителей и в последующие годы поддерживали Мария.

В художественной литературе

Квинт Сервилий Цепион действует в романах Милия Езерского «Марий и Сулла» и Колин Маккалоу «Первый человек в Риме».

Литература

Первоисточники

1. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 26 ноября 2015.
2. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
3. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
4. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 1 - 10. — СПб.: Издательский центр "Гуманитарная академия", 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-93762-027-9.
5. Граний Лициниан. [www.attalus.org/translate/granius.html#11 Римская история]. Сайт «Attalus». Проверено 26 ноября 2015.
6. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — ISBN 5-89329-345-2.
7. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
8. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
9. Страбон. География. — М.: Ладомир, 1994. — 944 с.
10. Тацит. Анналы // Тацит. Сочинения. — СПб.: Наука, 1993. — С. 7-312. — ISBN 5-02-028170-0.
11. Цицерон. Брут // Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — С. 253-328. — ISBN 5-86218-097-4.
12. Цицерон. Об ораторе // Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — С. 75-272. — ISBN 5-86218-097-4.
13. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
14. Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2005. — 493 с. — ISBN 5-288-03708-6.

Вторичные источники

1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
2. Brunt P. Italian Manpower. 225 B.C. - 14 A.D.. — Oxford, 1971.
3. Geiger J. The Last Servilii Caepiones of the Republic // Ancient Society. — 1973. — № IV. — С. 143-156.
4. Gruen E. Roman Politics and the Criminal Courts, 149-178 В.С.. — Cambrige, 1968. — 337 с.
5. Münzer F. Römische Adelsparteien und Adelsfamilien. — Stuttgart, 1920. — P. 437.
6. Münzer F. Servilius 49 // RE. — 1942. — № II А, 2. — С. 1783-1786.
7. Rosenstein N. Imperatores Victi: Military Defeat and Aristocractic Competition in the Middle and Late Republic. — Los Angeles, Oxford: UNIVERSITY OF CALIFORNIA PRESS, 1990. — 224 с. — ISBN 9780520069398.
8. Бэдиан Э. Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.) // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162-207.
9. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
10. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
11. Моммзен Т. История Рима. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 5-222-00047-8.
12. Селецкий Б. Римские всадники в последний период движения Сатурнина // Вестник древней истории. — 1973. — № 1. — С. 145-153.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/549?rgn=full+text;view=image Квинт Сервилий Цепион (консул 106 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Отрывок, характеризующий Квинт Сервилий Цепион (консул 106 года до н. э.)

Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.