Квинт Фабий Максим Кунктатор

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Квинт Фабий Максим Кунктатор
лат. Quintus Fabius Maximus Cunctator
авгур
265—203 годы до н. э.
военный трибун
даты неизвестны
квестор Римской республики
237, 236 годы до н. э. (предположительно)
курульный эдил Римской республики
235 год до н. э. (предположительно)
консул Римской республики
233, 228, 215, 214, 209 годы до н. э.
цензор Римской республики
230 год до н. э.
диктатор Римской республики
220 (предположительно), 217 годы до н. э.
легат
218 год до н. э.
дуумвир
217 год до н. э.
понтифик
216—203 годы до н. э.
 
Смерть: Рим
Род: Фабии
Отец: Квинт Фабий Максим (предположительно)
Дети: Квинт Фабий Максим, NN Фабий Максим (предположительно)

Квинт Фа́бий Ма́ксим Кункта́тор или Квинт Фабий Максим Веррукоз (лат. Quintus Fabius Maximus Cunctator или Quintus Fabius Maximus Verrucosus; умер в 203 году до н. э.) — древнеримский военачальник и политический деятель из патрицианского рода Фабиев, пятикратный консул (в 233, 228, 215, 214 и 209 годах до н. э.). В 233 году до н. э. одержал победу над лигурами. К началу Второй Пунической войны был одним из самых влиятельных политиков республики; вероятно, именно он объявил в 218 году войну Карфагену от имени Рима.

Выступал за осторожную тактику в борьбе с Ганнибалом. В качестве диктатора возглавил римскую армию в 217 году, избегал больших сражений и старался наносить вред врагу, действуя на его коммуникациях и используя тактику «выжженной земли». Таким же образом он действовал и в кампаниях 215 и 214 годов в качестве консула. Результатом стало существенное ослабление армии Ганнибала и сужение территории, которую контролировали карфагеняне в Италии.

Последнее десятилетие своей жизни (213—203 годы до н. э.) Квинт Фабий провёл главным образом в Риме, являясь одним из самых влиятельных сенаторов. Он неудачно противодействовал Публию Корнелию Сципиону (в будущем Африканскому), настаивавшему на более активных действиях против Карфагена.

Античные авторы, начиная с Квинта Энния, приписывали Квинту Фабию исключительные заслуги во Второй Пунической войне: было распространено мнение, что именно «медлительность» Квинта Фабия спасла Рим.





Источники

Самым ранним из дошедших до нас источников, рассказывающих о Квинте Фабии Максиме, помимо его элогия, является «Всеобщая история» Полибия. Она освещает различные эпизоды биографии Квинта Фабия, начиная с его диктатуры в 217 году до н. э.[1] до тарентской кампании 209 года до н. э.[2] Но большинство книг «Всеобщей истории», рассказывающих о Квинте Фабии, сохранились не полностью.

Максим упоминается в ряде трактатов и речей Цицерона. Он занимает также важное место в «Истории Рима от основания города» Тита Ливия, который находился под заметным влиянием Полибия, но при этом использовал и утраченные труды римских анналистов[3]. Квинт Фабий фигурирует в книгах XXI—XXX. При этом от книги ХХ, описывающей события 240—220 годов до н. э., когда начиналась политическая карьера будущего Кунктатора, сохранилась только периоха, в которой Квинт Фабий не упоминается[4].

Плутарх посвятил Квинту Фабию одно из своих «Сравнительных жизнеописаний», находящееся в паре с биографией Перикла. Важные сведения, касающиеся Максима, содержатся в жизнеописании Марка Порция Катона Цензора, который некоторое время был подчинённым, а потом — политическим союзником Квинта Фабия.

Отдельные эпизоды биографии Квинта Фабия рассказаны более или менее подробно в латинских сборниках исторических анекдотов, созданных Валерием Максимом и Псевдо-Аврелием Виктором, и в ряде общих обзоров римской истории, написанных как язычниками (Гай Веллей Патеркул, Луций Анней Флор, Евтропий), так и христианами (Павел Орозий).

В историографии Квинт Фабий неизбежно фигурирует во всех общих обзорах истории Римской республики (например, у Т. Моммзена[5] и С. Ковалёва[6]). Он занимает важное место и во всех трудах по истории Пунических войн (например, у И. Ш. Шифмана[7], С. Ланселя[8], Е. Родионова[9]), а также в биографиях своего политического противника Публия Корнелия Сципиона Африканского[10][11]. Ряд эпизодов его биографии освещают научные труды по внутриполитической борьбе в Риме этой эпохи[12][13].

Монографий, которые были бы посвящены в первую очередь Квинту Фабию, нет. Его биография излагается в статьях немецких исследователей Ф. Мюнцера в энциклопедии «Паули-Виссова»[14] и Г. Бека[15].

Происхождение

Квинт Фабий принадлежал к одному из самых знатных и влиятельных патрицианских родов Рима, представители которого регулярно занимали высшие должности республики, начиная с 485 года до н. э. Источники Плутарха возводили родословную Фабиев к сыну Геракла и италийской нимфы, утверждая также, что вначале этот род назывался Фодии (от латинского fodere — рыть), поскольку его представители с помощью ям ловили диких зверей[16]. Антиковед Т. Уайзмен назвал это объяснение «достаточно необычным, чтобы быть правдой»[17].

В легендарной битве у Кремеры в 477 году до н. э. погибли все Фабии (тогда крайне многочисленные), кроме одного — Квинта Фабия Вибулана. Его потомок, Квинт Фабий Руллиан, пятикратный консул в конце IV — начале III веков до н. э., стал первым носителем когномена Максим — Величайший, полученного им за многочисленные победы в Самнитских войнах. Согласно Плутарху, Максим Кунктатор приходился Максиму Руллиану праправнуком[16]; согласно Ливию — внуком[18]. Ф. Мюнцер счёл обе версии малоправдоподобными с точки зрения хронологии: по его мнению, Квинт Фабий был правнуком Руллиана и внуком трёхкратного консула Квинта Фабия Максима Гургита[19][20]. У отца Кунктатора был тот же преномен[21]; возможно, это был Квинт Фабий Максим, курульный эдил в 267 году до н. э.[22], который в год своей магистратуры избил послов из Аполлонии и за это был выдан аполлонийцам[23].

При жизни Кунктатора Фабии были одним из пяти самых могущественных родов Рима[24]. В историографии их считают вождями аристократической группировки, к которой принадлежали также Атилии, Манлии, Отацилии, Манилии, Огульнии, Летории и Фульвии, а временами тяготели Клавдии, Валерии, Сульпиции, Марции, Юнии. Враждебную им «фракцию» в сенате составляли Эмилии, Корнелии, Ливии, Сервилии, Папирии, Ветурии, Лицинии[25].

Имя

От рождения будущий Кунктатор носил имя Квинт Фабий Максим. Ряд античных авторов утверждает, будто прозвание «Величайший» (Maximus) стало агноменом Квинта Фабия «как свидетельство славных подвигов этого человека» и только с этого момента превратилось в когномен для всей этой ветви рода[1][26]; но другие источники недвусмысленно указывают, что когномен этот появился ещё несколькими поколениями раньше[27]. Личным прижизненным прозвищем Квинта Фабия было Веррукоз (Verrucosus — «Бородавка») из-за бородавки над верхней губой[16] или «на губах»[28]. Квинтом Фабием Максимом Веррукозом называют его консульские фасты, Цицерон (точнее — Квинтом Максимом Веррукозом[29]), Сенека (Максимом Веррукозом[30]), Плиний Старший[31]; при этом в элогии Фабия Максима и у Ливия это прозвище не упоминается. За «кроткий нрав» его прозвали ещё в детстве Овикула (Ovicula — «Овечка»)[16][28].

Посмертным прозванием Кунктатор («Медлитель») Квинт Фабий обязан знаменитой строке из «Анналов» Энния:

Нам один человек промедлением спас государство.

— Квинт Энний. Анналы ХII, 360.[32]

В качестве агномена это прозвище употребляется у Фронтина[33], Флора[34], Луция Ампелия[35]. При этом Псевдо-Аврелий Виктор пишет, что Медлителем Квинта Фабия называли его противники[36].

Биография

Ранние годы

Дата рождения Квинта Фабия неизвестна. Ливий пишет, что Кунктатор скончался «в глубокой старости, если только и вправду он шестьдесят два года был авгуром, как утверждают некоторые писатели»[37]. Ф. Мюнцер заключает из этих слов, что Ливий считал эти сведения сомнительными, и готов с ним согласиться: при столь продолжительном авгурате Квинт Фабий должен был родиться не позже 283 года до н. э. и соответственно впервые стать консулом в пятьдесят лет, а для человека с таким происхождением это явно слишком поздно[38]. Г. Бек датирует рождение Квинта Фабия 275 годом до н. э.[39]

В детстве Квинт Фабий учился с большим трудом, вызывая у окружающих подозрения «в вялости и тупости», но всё же усваивая необходимые знания (правда, медленнее, чем сверстники). За медлительность и незлобивость он получил от сверстников прозвище Овикула («Овечка»). Тем не менее, согласно Плутарху, уже с ранних лет Квинт Фабий готовил себя к карьере военного и оратора[16]. Его образование было «обширным для римлянина»: в частности, он хорошо знал историю и «помнил все войны, происходившие не только внутри страны, но и за её пределами»[40].

Если источники Ливия не ошибаются, Фабий стал авгуром в 265 году до н. э. Именно в этом году его предполагаемый дед Квинт Фабий Максим Гургит погиб при осаде Вольсиний в Этрурии, и существует вероятность того, что членство в жреческой коллегии перешло от деда к внуку[41]. Из элогия Квинта-младшего известно, что он был дважды военным трибуном (вероятно, во время Первой Пунической войны[42][43]), затем квестором и курульным эдилом[44]. Автор классического справочника Т. Броутон предположительно датирует квестуру 237 и 236 годами[45], а эдилитет, упомянутый также у Сенеки[46], — 235 годом до н. э.[47]

Первые консульства и цензура

Квинт Фабий впервые достиг консулата в 233 году до н. э.[48][49], перешагнув в своём cursus honorum стадию претуры[50]. Его коллегой был плебей Маний Помпоний Матон[51]. Фабий возглавил армию в войне с лигурами, совершавшими набеги на Италию. Он разбил врага в сражении и оттеснил его в глубину Альп[52]; наградой за это стал триумф[28], после которого Фабий построил в Риме храм Чести, восстановленный спустя двадцать пять лет Марком Клавдием Марцеллом[53].

Второй консул в это время подавлял восстание сардов. Вину за выступление обоих этих народов против Рима сенат возложил на Карфаген, стремившийся к реваншу после поражения в Первой Пунической войне, и Квинт Фабий, если верить Квинту Элию Туберону, отправил к карфагенянам послание с предложением выбрать один из двух даров — копьё и жезл, «два знака — войны или мира, — чтобы они выбрали из них, какой желают; и пусть считают, что послано им именно то, что они выберут»[54]. Те выбрали жезл, и мир был сохранён. Другие источники датируют это послание 235 годом до н. э., когда консулами были Тит Манлий Торкват и Гай Атилий Бульб, и связывают его с Корсикой[55].

В 230 году до н. э. Квинт Фабий был цензором совместно с плебеем Марком Семпронием Тудитаном. Этот факт упоминается только в фастах[56] и в элогии, и какие-либо подробности неизвестны[57]. Уже в 228 году Квинт Фабий стал консулом во второй раз[58][59]. Единственный автор, рассказывающий какие-либо подробности об этом консулате, — Цицерон. В трактате «О старости» он говорит, что Квинт Фабий в противоположность своему коллеге Спурию Карвилию Максиму Руге выступил против аграрного законопроекта народного трибуна Гая Фламиния, предполагавшего раздел земель в Пицене между плебеями[60]. Но Полибий датирует этот законопроект 232 годом до н. э.[61], что делает свидетельство Цицерона сомнительным[50].

О каких-либо других действиях Квинта Фабия в 220-е годы до н. э. источники молчат. Вероятно, к 221 году до н. э.[62] должна относиться его первая диктатура, во время которой начальником конницы был Гай Фламиний (в фастах существует лакуна за 221—219 годы, а Фламиний в 220 году стал цензором[50]). Валерий Максим сообщает, что писк полевой мыши, сочтённый дурным предзнаменованием, заставил обоих сложить с себя полномочия[63].

Начало Ганнибаловой войны

Возможно, Квинт Фабий сыграл важную роль в событиях, предваривших Вторую Пуническую войну. Некоторые источники рассказывают о полемике, развернувшейся в сенате после известий о взятии Ганнибалом города Сагунт в Испании: Луций Корнелий Лентул Кавдин настаивал на немедленном объявлении войны Карфагену, а Квинт Фабий предлагал всё же сначала потребовать восстановления справедливости[64]. В искажённом виде эту полемику упоминает, видимо, Фронтин[65]; Полибий выступает с критикой излагающих этот сюжет историков Херея и Сосила, считая, что они совершают «величайшую нелепость»: по его мнению, такого совещания в сенате в той ситуации быть не могло[66][67].

В такой полемике, возможно, нашла своё выражение борьба между двумя сенатскими «фракциями» с разными взглядами на внешнюю политику. «Партия Фабиев» была традиционно настроена против экспансии за пределами Италии, а усиливавшаяся в это время «партия Эмилиев», к которой принадлежали в том числе оба консула 218 года до н. э., выступала за внешнеполитическую активность. В конце концов сенат сформировал посольство, четверо участников которого (из пятерых) принадлежали именно к последней «партии». Это были оба консула предыдущего года (219 до н. э.) Луций Эмилий Павел и Марк Ливий Салинатор, а также Гай Лициний и Квинт Бебий Тамфил. Такой выбор легатов сводил к нулю вероятность мирного исхода[68]; Ливий пишет даже, что речь шла только о том, «чтобы исполнить все обычаи, прежде чем начать войну»[69].

Пятым участником посольства и его формальным главой в качестве компромисса сделали одного из Фабиев. Если Полибий[70] и Аппиан[71] не называют имена ни одного из послов, то Силий Италик[72] и Луций Анней Флор[73] говорят просто о некоем Фабии; согласно Диону Кассию[74] и Зонаре[75], посольство возглавлял Марк Фабий (это мог быть только Марк Фабий Бутеон, консул 245 и цензор 241 года до н. э.[76]); наконец, Ливий говорит о Квинте Фабии, не называя когномен[69].

В историографии главой посольства и человеком, непосредственно объявившим войну Карфагену от имени Римской республики, в ряде случаев уверенно называют Квинта Фабия Максима[77][78][79][80]. При этом И. Шифман предположил, что, отправляя в Карфаген Квинта Фабия, «известного своим стремлением к мирному урегулированию», римский сенат стремился показать, что всё ещё открыт для переговоров, могущих предотвратить войну[81]. Существуют мнения в пользу версии Диона Кассия и Зонары[82]; например, Т. Бобровникова предпочла назвать посла просто Фабием[83]. Ф. Мюнцер считает, что решающих аргументов в пользу какого-либо из двух вариантов нет: оба Фабия могли возглавить посольство как знатные и умудрённые опытом цензории; Квинт Фабий как более значительная фигура теоретически мог получить предпочтение и у современников, и у историков последующих веков[84].

В карфагенском Совете послы задали вопрос, «государством ли дано Ганнибалу полномочие осадить Сагунт»[69]. Карфагеняне, отказавшись от прямого ответа, предпочли заявить о своём праве вести завоевания в Испании.

Тогда римлянин, свернув полу тоги, сказал: «Вот здесь я приношу вам войну и мир; выбирайте любое!» На эти слова он получил не менее гордый ответ: «Выбирай сам!» А когда он, распустив тогу, воскликнул: «Я даю вам войну!» — присутствующие единодушно ответили, что они принимают войну и будут вести её с такою же решимостью, с какой приняли.

— Тит Ливий. История Рима от основания города, ХХI, 18, 13-14.[85]

Выполнив первую часть своей миссии, послы переправились в Испанию, чтобы заключить союзы с местными племенами. Баргузии приняли их дружелюбно, но вольцианы поставили в вину римлянам гибель Сагунта, так и не получившего помощи, и после этого иберы перестали идти на контакт с посольством. Римляне попытались ещё убедить галлов не пропускать карфагенскую армию через свою территорию, но те подняли послов на смех. Легаты вернулись в Рим уже после отбытия консулов к армиям[86][87]. Существует предположение, что рассказ об этом Ливия — литературный вымысел, целью которого было оправдать медленные приготовления Рима к войне[88].

Диктатура 217 года до н. э.

В первые два года войны римская армия понесла ряд серьёзных поражений. В частности, в 217 году до н. э. в битве у Тразименского озера был разгромлен и погиб вождь «демократической партии» Гай Фламиний. Плутарх пишет, будто Квинт Фабий предлагал Фламинию не торопиться давать решающее сражение:

Узнав, как малочисленны враги и как жестоко стеснены они в денежных средствах, он советовал воздержаться от сражения с человеком, закалившим своё войско во многих битвах, а лучше послать помощь союзникам, крепче держать в руках города и предоставить силам Ганнибала иссякнуть самим по себе, как постепенно угасает едва тлеющий огонёк.

— Плутарх. Фабий Максим, 2.[52]

Этот рассказ считается вымыслом[89], как и утверждение Силия Италика, будто Квинт Фабий участвовал в походе Фламиния и в битве у Тразименского озера спас остатки армии[90]. Максим находился в Риме, когда сюда пришли вести об очередном поражении. Из-за сложившейся тяжёлой ситуации было решено избрать диктатора, и, поскольку второй консул был в Ариминуме, этими выборами впервые в истории республики занялся народ. Комиции назначили диктатором Квинта Фабия, а начальником конницы — представителя второй аристократической «партии» Марка Минуция Руфа. До этого начальники конницы всегда назначались самими диктаторами, но на этот раз, видимо, изменение процедуры было необходимо для достижения компромисса между двумя фракциями в сенате[91][92].

Сразу после избрания Квинт Фабий обратился с речью к сенату, в которой заявил, что Фламиний погубил армию своим пренебрежительным отношением к обрядам. В историографии существуют взаимно противоположные мнения, что это было проявление враждебности к погибшему консулу[93] или что это была попытка снять с Фламиния часть ответственности за поражение[94]. Чтобы «успокоить общественность», диктатор постановил основать новые храмы, принести жертвы и исполнить заново обеты, принесённые Марсу[95].

Квинт Фабий принял и меры чисто военного характера. Он начал мобилизацию ещё двух легионов, приказал жителям неукреплённых мест, особенно тех, где должен был пройти Ганнибал, сжигать дома и уничтожать урожай, а потом уходить в безопасные пункты. Консул Гней Сервилий Гемин по его приказу привёл свою армию к Риму и сдал командование; перед встречей, увидев, что Гемин скачет к нему во главе отряда всадников, Квинт Фабий выслал вперёд вестников с приказом к консулу предстать перед ним без ликторов, как частное лицо. Тот повиновался. Позже Максим направил Гнея Сервилия охранять берега Италии от карфагенского флота, а для обеспечения кораблей экипажем начал ещё одну масштабную мобилизацию, затронувшую даже вольноотпущенников[96][97].

С этого момента тактика римской армии изменилась. Квинт Фабий следовал за противником, не давая ему больших сражений, но активно действуя на его коммуникациях, уничтожая мелкие отряды и обеспечивая необходимым боевым опытом своих новобранцев. Это была война на истощение, в которой Рим обладал преимуществом, поскольку располагал богатыми людскими и материальными ресурсами Италии. Но такая тактика была рассчитана на долгий срок, и у неё было много противников среди римлян: Ганнибал получал относительную свободу действий, чтобы грабить страну (он смог беспрепятственно пройти из Центральной Италии в Апулию, а потом в Кампанию), и поведение Фабия могло выглядеть как проявление слабости, трусости и неспособности защитить союзников Рима[98]. Только один раз диктатору удалось окружить карфагенскую армию в горах между Калами и Вольтурном, но Ганнибалу удалось прорваться благодаря использованию быков с горящим сеном на рогах[99].

Внутри армии диктатора созрела оппозиция, которую возглавил начальник конницы. Марк Минуций открыто называл Фабия трусом и лентяем; со своей стороны, Ганнибал, если верить источникам, постарался бросить тень на диктатора: он запретил грабить его землю, будто бы между ними заключено некое тайное соглашение[100][101]. В конце концов Квинта Фабия под предлогом жертвоприношений отозвали на время из армии. В его отсутствие Минуций добился успеха в относительно крупной стычке, и это вызвало в Риме большое воодушевление, хотя диктатор не верил хорошим новостям «и говорил, что побед он боится больше, чем поражений»[102]. Тогда народный трибун Марк Метилий предложил уравнять начальника конницы в правах с диктатором; народное собрание приняло это предложение, фактически означавшее восстановление коллегиальности[103].

Минуций предложил Фабию командовать армией поочерёдно, но тот настоял на разделении войск. Совсем скоро карфагеняне спровоцировали Минуция на сражение, в котором римлян неожиданно атаковали из засады; в этот момент Фабий пришёл на помощь коллеге, и Ганнибал предпочёл увести войска. После столь явной победы Фабия Марк Минуций добровольно отказался от недавно полученных прав и вернулся к прежним обязанностям обычного начальника конницы[104].

По истечении шестимесячного срока Квинт Фабий передал командование консулам, которые стали придерживаться той же осторожной тактики. Кампания 217 года к этому времени уже заканчивалась; в связи со второй её половиной в историографии говорят о «военно-политическом поражении» Ганнибала[105] и даже о «несостоявшемся переломе в войне». Правда, карфагенская армия понесла не слишком большие потери, и применять долго тактику «промедлений» в её тогдашнем виде было нельзя[106].

После Канн

В 216 году до н. э. произошло ещё одно, особенно масштабное поражение римской армии — при Каннах. Анналисты, описывая предысторию этого события, изобразили Квинта Фабия в роли мудреца, к советам которого прислушивался один из консулов — Луций Эмилий Павел, участвовавший двумя годами ранее в карфагенском посольстве[107]. Другой же, Гай Теренций Варрон, согласно Плутарху, неоднократно заявлял, «что войне до тех пор не будет конца, пока командование поручают Фабиям, а что-де сам он разобьёт противника в тот же день, как его увидит»[108]. Он и дал Ганнибалу гибельное для римской армии сражение; Луций Эмилий же перед смертью в бою попросил военного трибуна Гнея Корнелия Лентула передать Фабию, что следовал его советам до конца[109]. Вероятно, рассказ об этом является вымыслом[110].

Когда в Рим пришли первые известия о каннской катастрофе, Квинт Фабий выступил в сенате с рядом предложений, которые были приняты: по Аппиевой и Латинской дорогам отправили всадников для сбора информации, ворота Рима закрыли, женщинам приказали сидеть дома; сенаторы постарались успокоить горожан[111]. Фабий лично приложил много усилий, чтобы приободрить сограждан. А когда в Рим вернулся бежавший с поля боя Варрон, Фабий в числе других сенаторов приветствовал его и поблагодарил за то, что тот не поддался отчаянию[112].

От Луция Эмилия Павла Квинт Фабий унаследовал его место в коллегии понтификов[113]; в том же году он основал храм Венеры Эрицинской[114]. В конце года, когда Спурий Карвилий Максим Руга предложил для восполнения убыли в сенате предоставить римское гражданство двум сенаторам от каждого латинского города, именно Квинт Фабий настоял на том, чтобы сам факт такого обсуждения не разглашался[115].

Консулами на 215 год стали двое плебеев — Тиберий Семпроний Гракх и Марк Клавдий Марцелл. Недовольный этим сенат добился перевыборов второго консула, на которых победил Квинт Фабий[116]. Последний возглавил одну из римских армий и снова стал применять против Ганнибала свою старую тактику, действуя в Кампании. Больших сражений в этом году не было: война велась в основном позиционная[117].

В консульских выборах на следующий год фаворитами были Тит Отацилий Красс и Марк Эмилий Регилл. Но, когда выборы уже начались, руководивший ими Квинт Фабий неожиданно для всех остановил процедуру и обратился к народному собранию с речью, в которой подверг кандидатов жёсткой критике. Красса он обвинил в некомпетентности в военных вопросах, а относительно Регилла заявил, что его должность фламина Квирина не может сочетаться с командованием войсками. Максим настоял на повторном голосовании; в ходе этого конфликта между аристократическими семьями был достигнут вынужденный компромисс: консулами стали сам Квинт Фабий и Марк Клавдий Марцелл, а Отацилий во второй раз получил претуру[118][119]. Согласно одной из гипотез, это была победа партии «аграриев-консерваторов», возглавляемой Фабием, к которой примкнул Марцелл[120].

В ходе военной кампании этого года Квинт Фабий долго осаждал Казилин. Защитники города оборонялись настолько упорно, что Максим хотел отступить, но присоединившийся к нему Марцелл настоял на продолжении осады. В конце концов Казилин был взят; из двух тысяч кампанцев, составлявших его гарнизон наряду с семьюстами карфагенянами, спаслись только пятьдесят, которые смогли добежать до расположения Квинта Фабия и попросить его защиты[121].

Затем консул совершил поход в Самний и Луканию. Он взял города Компультерия, Телезия, Компса, Фугифулы, Орбитаний; двадцать пять тысяч человек были перебиты или взяты в плен, а триста семьдесят перебежчиков, попавших в руки римлян, высекли и сбросили с Тарпейской скалы. В результате территория, которую контролировал Ганнибал в Южной Италии, существенно уменьшилась[122]. Правда, существует мнение, что доверять рассказу Ливия о походе Максима в Самний не стоит[123]. По завершении кампании Квинт Фабий провёл консульские выборы, победителем которых стал его сын. Тит Ливий рассказывает, что в следующем году Квинт-старший был легатом под командой сына[124], но, скорее всего, Квинт Фабий провёл 213 и 212 годы в Риме[123].

Когда Ганнибал двинулся на Рим, чтобы спасти осаждённую врагом Капую (211 год до н. э.), Квинт Фабий выступил в сенате против Публия Корнелия Сципиона Азины, предлагавшего стянуть к городу все силы: Максим был уверен, что поход Ганнибала — всего лишь манёвр и что Рим удастся защитить имеющимися силами. В конце концов верх одержало компромиссное мнение Публия Валерия Флакка: отвести от Капуи часть войск, но осаду продолжать[125].

Взятие Тарента

В 209 году до н. э. Квинт Фабий в пятый раз стал консулом[126]. Один из цензоров этого года Публий Семпроний Тудитан поставил его во главе списка сенаторов, преодолев сопротивление коллеги Марка Корнелия Цетега, настаивавшего на кандидатуре Тита Манлия Торквата[127]. Коллегой Фабия по консулату стал проводивший выборы Квинт Фульвий Флакк. Если последний действовал в Лукании и Бруттии, то задачей Максима стало взятие Тарента, в акрополе которого продолжал держаться римский гарнизон. Флакк и Марцелл отвлекли внимание Ганнибала, а Максим взял Мандурию (здесь были захвачены три тысячи пленных) и подошёл к Таренту, одновременно блокированному со стороны моря римским флотом[128].

Взять город Квинту Фабию помогла случайность: командир бруттиев, входивших в состав местного гарнизона, влюбился в тарентинку, брат которой служил в осадной армии. Последний узнал об этом и с одобрения консула начал переговоры. Влюблённый бруттий согласился впустить римлян в город через вверенный ему участок укреплений (согласно другой версии, этот офицер был «земляком и знакомым» наложницы Фабия[129]). В назначенную для штурма ночь римляне, чтобы отвлечь внимание осаждённых, подали сигнал к атаке со стороны акрополя и моря, но нападение здесь не начали. Тем временем с восточной стороны штурмовой отряд без помех преодолел стену; сопротивление он встретил только на входе в форум, где началась резня. Жертвами штурма стали не только карфагеняне и тарентинцы, но и многие бруттии, при этом Плутарх пишет, что консул отдал приказ убивать их, чтобы никто не узнал, что город был взят благодаря предательству[130]; отчасти эту версию подтверждает и Ливий[131]. Командир гарнизона Карталон был убит, когда шёл к Фабию, чтобы рассказать о связывавших их отцов узах гостеприимства, из-за которых он рассчитывал на пощаду[132].

В Таренте римляне захватили огромную добычу: тридцать тысяч пленных, восемьдесят три тысячи фунтов золота, много серебра, картины, статуи[133]; правда, эти цифры могут быть преувеличением[134]. Статую Геракла работы Лисиппа Квинт Фабий позже поставил на Капитолии[135][136][137]. Ганнибал, как только узнал об осаде города, двинулся к нему, но в пути узнал о его падении. В связи с этим он сказал: «И у римлян есть свой Ганнибал: хитростью мы взяли Тарент, и такой же хитростью его у нас отобрали»[138]. Простояв у города несколько дней, карфагенская армия отступила.

Одержанная Фабием победа означала потерю Ганнибалом последней крупной базы на юге Италии и разрыв коммуникаций между карфагенской армией и метрополией, а также потерю надежд на совместные действия с восточным союзником — Македонией. Греки с этого момента уже держали сторону Рима; Евтропий сообщает, что многие общины, когда-то переметнувшиеся к карфагенянам, подчинились Фабию, когда узнали о судьбе Тарента[139]. Ганнибал попытался взять реванш, заманив армию Фабия в Метапонт: он прислал письмо от имени местного гарнизона, якобы решившего сдать город. Консул сначала этому поверил, но позже птицегадания дважды дали неблагоприятный результат. Квинт Фабий насторожился, подверг метапонтских посланцев пыткам и узнал правду[140]. По мнению Ф. Мюнцера, ни наивные, ни рационалистичные объяснения этих событий, предложенные античными авторами, доверия не вызывают[141].

Квинт Фабий был удостоен триумфа[142], ставшего первым за всю Вторую Пуническую войну. Исследователи обращают внимание на то, что Ливий об этом триумфе промолчал, уделив много внимания почестям, которые получили за свои победы Марк Клавдий Марцелл, Гай Клавдий Нерон и Марк Ливий Салинатор, Сципион Африканский[143].

Последние годы

Когда Рим готовился к отражению новой угрозы со стороны Гасдрубала, шедшего из Испании на соединение с братом (208 год до н. э.), Квинт Фабий рассматривался как кандидат в коллеги консулу Гаю Клавдию Нерону; его не назначили, так как вторым консулом должен был стать плебей[144]. Возможно, в том же году Максим был интеррексом[143].

Последние годы жизни Квинта Фабия были заполнены борьбой с Публием Корнелием Сципионом, к которому Максим, если верить Плутарху, испытывал ненависть[145]. Речь шла о конкуренции между двумя стратегиями на заключительном этапе войны: наступательной и оборонительной[146]. В этой борьбе союзником Квинта Фабия стал молодой политик, служивший под его началом в Кампании и при взятии Тарента и «проникшийся уважением к нему»[49], — Марк Порций Катон, в будущем Цензор. В 205 году до н. э., когда Сципион стал консулом и открыто заявил о своём намерении высадиться в Африке, чтобы нанести врагу решающий удар, Фабий выступил против. Ливий вложил в его уста пространную речь, произнесённую в сенате, где он заявил, что кратчайший путь к победе в войне — разгром Ганнибала в Италии и что африканская экспедиция сопряжена с огромным риском[147]. Тем не менее сенат, заранее настроенный определённым образом, предоставил Сципиону Сицилию в качестве провинции и право высадиться в Африке[148]. Согласно Плутарху, Фабий пытался уговорить коллегу Публия Корнелия — Публия Лициния Красса — «не уступать ему поста главнокомандующего, но самому переправиться за море и пойти на Карфаген», руководствуясь при этом уже не осторожностью и страхом за судьбу Рима, а завистью и честолюбием[149].

Годом позже послы из Локр сообщили сенату о бесчинствах в их городе легата Сципиона Квинта Племиния. Квинт Фабий в связи с этим выдвинул в адрес Публия Корнелия обвинения в том, что он разлагает армию, и потребовал вызвать его в Рим и предложить народному собранию лишить его командования[150]; впрочем, победил компромиссный вариант Квинта Цецилия Метелла, предполагавший отправку к Сципиону ряда магистратов для изучения ситуации на месте[151]. В конце концов Публий Корнелий всё же отправился в Африку.

О том, что деятельность Квинта Фабия в последние годы жизни не сводилась к борьбе со Сципионом, говорит упоминание двух его речей[146]. Одна была произнесена в поддержку lex Cincia о подарках и вознаграждениях[49], другая — над телом собственного сына: Квинт Фабий-младший умер между 207 и 203 годами до н. э.[152] Отец «встретил горе с чрезвычайною сдержанностью, как и надлежало разумному человеку и хорошему отцу»[153], и сам произнёс погребальную речь, которую позже издал. Цицерон в трактате «О старости» говорит устами Катона Цензора, что эта речь «у всех на руках»[40].

Последней почестью, оказанной Квинту Фабию при жизни, стало повторное появление его имени во главе списка сенаторов (204 год до н. э.)[154]. Уже в 203 году до н. э., когда Сципион одержал большие победы в Африке, а Ганнибал оставил Италию, Квинт Фабий скончался. Вероятно, он был болен или уже мёртв, когда сенат обсуждал мирные предложения карфагенян[146].

Потомки

Сыном Квинта Фабия Максима был консул 213 года до н. э. того же имени. Существует предположение, что был ещё один сын, не упоминающийся в источниках, от которого произошли последующие Фабии Максимы[155].

Оценки личности и деятельности Квинта Фабия

В античной литературе

Высокие оценки заслуг Квинта Фабия перед Римом восходят ещё к Квинту Эннию, который написал:

Нам один человек промедлением спас государство.
Он людскую молву отметал ради блага отчизны.
День ото дня всё ярче теперь да блестит его слава!

— Квинт Энний. Анналы ХII, 360-362[156]

Эти строки стали каноническими для римской литературы[157]. Их цитируют Цицерон[49][158][159], Тит Ливий[160], Вергилий[161], Овидий[162]. При этом Ливий всё же высказывает определённые сомнения: «можно спорить, был ли он медлителен по характеру своему, или того требовало тогдашнее положение на войне»[160]. Полибий, не писавший о «спасении государства», тем не менее признавал, что в 217 году до н. э. тактика Фабия была максимально разумной и осмотрительной и что его военных заслуг было достаточно для прозвания «Величайший»[163]. О медлительности Фабия как главном факторе, обеспечившем Риму победу во Второй Пунической войне, пишут Луций Анней Флор[164], Евтропий[165], Псевдо-Аврелий Виктор[166], Луций Ампелий[167].

Начиная с младших анналистов, медлительность Квинта Фабия стала одним из примеров староримской добродетельности[168]. Кроме того, античные авторы характеризуют Максима как человека, отличающегося выдающимся умом[1], строгостью[49], выдержкой (он очень достойно перенёс смерть сына[40]). Отмечают его приверженность дисциплине: так, он демонстративно подчинился собственному сыну, когда тот был консулом[153].

При этом Плутарх отмечает, что Квинтом Фабием в его действиях против Сципиона двигали ненависть[145], зависть и честолюбие[149]. При взятии Тарента Максим проявил жестокость и вероломство[130].

В историографии

Ф. Мюнцер впервые провёл критический анализ источников о Квинте Фабии в его биографии, написанной для энциклопедии «Паули-Виссова»[14]. Историки ещё в XIX веке отказались от идеи видеть в Кунктаторе «спасителя Рима»: так, Т. Моммзен связывает победу Рима над Карфагеном уже не с медлительностью Фабия, а со «сплочённостью… союза и, быть может, не в меньшей степени с национальной ненавистью, которую питали западные народы к финикийцу»[169]. При этом самым выдающимся римским полководцем во Второй Пунической войне Моммзен всё же считал Марцелла[170]. Другие учёные поддерживают мнение, что Рим победил Карфаген в Пунических войнах в силу объективных причин[171][172][173]; Т. Бобровникова, правда, подчёркивает роль личности, но считает, что Рим спас Сципион[174].

В советской историографии Квинта Фабия причисляли к «консервативной сенатской группировке» вместе с Луцием Эмилием Павлом[175], считали «ставленником сената», не пользовавшимся доверием «демократических сил»[176]. Тем не менее его дискуссию со Сципионом объясняли старой враждой между Фабиями и Корнелиями[177]. С. Лансель причисляет Фабия к «партии аграриев-консерваторов»[178].

В культуре

Квинт Фабий стал героем картин Рембрандта и Яна Ливенса. Он является одним из второстепенных персонажей повести А. Немировского «Слоны Ганнибала».

Имя Квинта Фабия дало название специальной тактике, суть которой заключается в уклонении от решительных схваток и нанесении мелких ударов. Отсюда название философско-экономического течения в Великобритании — «Фабианский социализм», представители которого выступали за медленное преобразование капиталистического общества в социалистическое.

В русском языке прозвище «кунктатор» используется для обозначения медлительного, обстоятельного, обычно в итоге успешного человека[179][180]. Так, кунктатором называли М. И. Кутузова[181]. Соответствующий метод действий называют «кунктаторством».

Напишите отзыв о статье "Квинт Фабий Максим Кунктатор"

Примечания

  1. 1 2 3 Полибий, 2004, III, 87.
  2. Полибий, 2004, Х, 1.
  3. История римской литературы, 1959, с. 483.
  4. Тит Ливий, 1994, Периохи, ХХ.
  5. Моммзен Т., 1997.
  6. Ковалёв С., 2002.
  7. Кораблёв И., 1981.
  8. Лансель С., 2002.
  9. Родионов Е., 2005.
  10. Бобровникова Т., 2009.
  11. Лиддел Гарт Б., 2003.
  12. Васильев А., 2014.
  13. Квашнин В., 2006.
  14. 1 2 Fabius 116, 1909.
  15. Beck H., 1997.
  16. 1 2 3 4 5 Плутарх, 1994, Фабий Максим, 1.
  17. Wiseman T., 1974, p. 154.
  18. Тит Ливий, 1994, ХХХ, 26, 8.
  19. Fabius 116, 1909, s. 1814—1815.
  20. Fabii Maximi, 1909, s. 1777—1778.
  21. Fasti Capitolini, ann. d. 233 до н. э.
  22. Fabii Maximi, 1909, s. 1777.
  23. Валерий Максим, 1772, VI, 6, 5.
  24. Квашнин В., 2006, с. 48.
  25. Кораблёв И., 1981, с. 18.
  26. Полиэн, 2002, VIII, 14, 1-2.
  27. Fabius 116, 1909, s. 1815.
  28. 1 2 3 Аврелий Виктор, 1997, LXIII, 1.
  29. Цицерон, 1994, Брут, 57.
  30. Сенека, О благодеяниях II, 7, 1; IV, 30, 2.
  31. Плиний Старший, ХХХIV, 40.
  32. Квинт Энний, ХII, 360.
  33. Фронтин, I, 3, 3.
  34. Флор, 1996, I, 22, 27.
  35. Ампелий, 2002, 18, 6; 46, 6.
  36. Аврелий Виктор, 1997, ХIV, 6.
  37. Тит Ливий, 1994, ХХХ, 26, 7.
  38. Fabius 116, 1909, s. 1815—1816.
  39. Beck H., 1997, S. 80.
  40. 1 2 3 Цицерон, 1974, О старости, 12.
  41. Fabius 116, 1909, s. 1814.
  42. Родионов Е., 2005, с. 250.
  43. Beck H., 1997, S. 82.
  44. Corpus Inscriptionum Latinarum [db.edcs.eu/epigr/epi_einzel_de.php?p_belegstelle=CIL+11%2C+01828&r_sortierung=Belegstelle 11, 1828]
  45. Broughton T., 1951, p. 222.
  46. Сенека, 1986, 86, 10.
  47. Broughton T., 1951, p. 223.
  48. Fasti Capitolini, ann. d. 233 до н. э..
  49. 1 2 3 4 5 Цицерон, 1974, О старости, 10.
  50. 1 2 3 Fabius 116, 1909, s. 1816.
  51. Broughton T., 1951, p. 224.
  52. 1 2 Плутарх, 1994, Фабий Максим, 2.
  53. Цицерон, О природе богов, 61.
  54. Авл Геллий, 2007, X, 27, 3.
  55. Авл Геллий, 2007, X, прим. 254.
  56. Fasti Capitolini, ann. d. 230 до н. э..
  57. Broughton T., 1951, p. 227.
  58. Fasti Capitolini, ann. d. 228 до н. э..
  59. Broughton T., 1951, p. 228.
  60. Цицерон, 1974, О старости, 11.
  61. Полибий, 2004, II, 21.
  62. Broughton T., 1951, p. 234.
  63. Валерий Максим, 2007, I, 1, 5.
  64. Силий Италик, I, 675-694.
  65. Фронтин, I, 11, 4.
  66. Полибий, 2004, III, 20.
  67. Fabius 116, 1909, s. 1816—1817.
  68. Лансель С., 2002, с. 98—99.
  69. 1 2 3 Тит Ливий, 1994, ХХI, 18, 1.
  70. Полибий, 2004, III, 20; 33.
  71. Аппиан, 2002, Иберийско-римские войны, 13.
  72. Силий Италик, 1927, II, 3-6; 369; 382-390.
  73. Флор, 1996, I, 22, 7.
  74. Дион Кассий, фр.54, 10.
  75. Зонара, 1869, VIII, 22.
  76. Fabius 116, 1909, s. 1817.
  77. Кораблёв И., 1981, с. 64—65.
  78. Ревяко К., 1988, с. 129.
  79. Родионов Е., 2005, с. 185—186.
  80. Квашнин В., 2006, с. 38.
  81. Кораблёв И., 1981, с. 64.
  82. Кораблёв И., 1981, прим.71.
  83. Бобровникова Т., 2009, с. 32.
  84. Fabius 116, 1909, s. 1817—1818.
  85. Тит Ливий, 1994, ХХI, 18, 13-14.
  86. Тит Ливий, 1994, ХХII, 18-19.
  87. Родионов Е., 2005, с. 185—190.
  88. Кораблёв И., 1981, с. 322.
  89. Fabius 116, 1909, s. 1818.
  90. Силий Италик, 1927, VI, 619-622.
  91. Кораблёв И., 1981, с. 99—100.
  92. Родионов Е., 2005, с. 250—251.
  93. Кораблёв И., 1981, с. 100.
  94. Квашнин В., 2006, с. 37—38.
  95. Родионов Е., 2005, с. 251.
  96. Кораблёв И., 1981, с. 100—101.
  97. Родионов Е., 2005, с. 251—252.
  98. Родионов Е., 2005, с. 252—254.
  99. Моммзен Т., 1997, с. 472.
  100. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 7.
  101. Фронтин, I, 8, 2.
  102. Тит Ливий, 1994, XXII, 25, 2.
  103. Кораблёв И., 1981, с. 111.
  104. Кораблёв И., 1981, с. 112—113.
  105. Кораблёв И., 1981, с. 115.
  106. Родионов Е., 2005, с. 264—265.
  107. Fabius 116, 1909, s. 1822—1823.
  108. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 14.
  109. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 17.
  110. Родионов Е., 2005, с. 284.
  111. Тит Ливий, 1994, ХХII, 55.
  112. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 18.
  113. Broughton T., 1951, p. 252.
  114. Тит Ливий, 1994, ХХIII, 30-31.
  115. Родионов Е., 2005, с. 320.
  116. Лансель С., 2002, с. 188—189.
  117. Родионов Е., 2005, с. 322.
  118. Васильев А., 2014, с. 157.
  119. Квашнин В., 2006, с. 39.
  120. Лансель С., 2002, с. 193—195.
  121. Родионов Е., 2005, с. 348—349.
  122. Родионов Е., 2005, с. 349—350.
  123. 1 2 Fabius 116, 1909, s. 1824.
  124. Тит Ливий, 1994, XXIV, 44, 9.
  125. Родионов Е., 2005, с. 418—419.
  126. Broughton T., 1951, p. 285.
  127. Тит Ливий, 1994, XXVII, 11, 9-12.
  128. Родионов Е., 2005, с. 442—446.
  129. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 21.
  130. 1 2 Плутарх, 1994, Фабий Максим, 22.
  131. Тит Ливий, 1994, XXVII, 16, 1-6.
  132. Родионов Е., 2005, с. 446-448.
  133. Тит Ливий, 1994, XXVII, 16, 7.
  134. Родионов Е., 2005, с. 448.
  135. Плиний Старший, XXХIV, 40.
  136. Аврелий Виктор, 1997, 43, 6.
  137. Страбон, 1994, VI, 3, 1.
  138. Тит Ливий, 1994, XXVII, 16, 10.
  139. Евтропий, 2001, III, 16, 1.
  140. Родионов Е., 2005, с. 448—449.
  141. Fabius 116, 1909, s. 1826.
  142. Плутарх, 1994, Фабий Максим, 23.
  143. 1 2 Fabius 116, 1909, s. 1827.
  144. Тит Ливий, 1994, XXVII, 34, 9.
  145. 1 2 Плутарх, 1994, Катон Старший, 3.
  146. 1 2 3 Fabius 116, 1909, s. 1828.
  147. Тит Ливий, 1994, XXVIII, 40-42.
  148. Родионов Е., 2005, с. 499—500.
  149. 1 2 Плутарх, 1994, Фабий Максим, 25.
  150. Тит Ливий, 1994, XXIХ, 19, 3-6.
  151. Родионов Е., 2005, с. 509—510.
  152. Fabius 103, 1909, s. 1790.
  153. 1 2 Плутарх, 1994, Фабий Максим, 24.
  154. Тит Ливий, 1994, XXIХ, 37, 1.
  155. Fabii Maximi, 1909, s. 1777-1778.
  156. Квинт Энний, ХII, 360-362.
  157. Beck H., 1997, S. 79.
  158. Цицерон, 1974, Об обязанностях I, 84.
  159. Цицерон, 2010, К Аттику II, 19, 2.
  160. 1 2 Тит Ливий, 1994, ХХХ, 26, 9.
  161. Вергилий, 2001, Энеида VI, 846.
  162. Овидий, Фасты II, 240.
  163. Полибий, 2004, III, 87-89.
  164. Флор, 1996, I, 22, 28.
  165. Евтропий, 2001, III, 9, 3.
  166. Аврелий Виктор, 1997, ХIV, 6; XLIII, 2.
  167. Ампелий, 2002, XVIII, 6; XLVI, 6.
  168. Beck C., 1997, S. 80.
  169. Моммзен Т., 1997, с. 474.
  170. Моммзен Т., 1997, с. 483.
  171. Ковалёв С., 2002, с. 307.
  172. Кораблёв И., 1981, с. 22—23.
  173. Родионов Е., 2005, с. 545.
  174. Бобровникова Т., 2009, с. 335.
  175. Ревяко К., 1988, с. 147; 153.
  176. Ковалёв С., 2002, с. 284.
  177. Ревяко К., 1988, с. 202.
  178. Лансель С., 2002, с. 193-195.
  179. [slovari.yandex.ru/~книги/Толковый%20словарь%20иноязычных%20слов/Кунктатор/ Кунктатор](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2845 дней)) // Крысин Л. П. Толковый словарь иноязычных слов. — М., 2008.
  180. Кунктатор // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
  181. [dic.academic.ru/dic.nsf/dic_wingwords/1327/Кунктатор Кунктатор]. // Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. — М., 2003.

Источники и литература

Источники

  1. Секст Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179—224. — ISBN 5-86004-072-5.
  2. Луций Ампелий. Памятная книжица. — СПб.: Алетейя, 2002. — 244 с. — ISBN 5-89329-470-X.
  3. Луций Анней Сенека. [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1328203959 О благодеяниях]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 25 мая 2016.
  4. Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. Трагедии. — М.: Художественная литература, 1986. — 544 с.
  5. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 99—190. — ISBN 5-86218-125-3.
  6. Аппиан Александрийский. Римская история. — СПб.: Алетейя, 2002. — 288 с. — ISBN 5-89329-676-1.
  7. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  8. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  9. Вергилий. Энеида. — М.: Лабиринт, 2001. — 288 с. — ISBN 5-87604-127-0.
  10. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 1—10. — СПб.: Издательский центр «Гуманитарная академия», 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-93762-027-9.
  11. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Капитолийские фасты]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 25 мая 2016.
  12. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
  13. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М., 1994. — Т. 2. — 528 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  14. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  15. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  16. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 25 мая 2015.
  17. Плутарх. Изречения царей и полководцев // Застольные беседы. — Л.: Наука, 1990. — С. 340—388. — ISBN 5-02-027967-6.
  18. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М.: Наука, 1994. — Т. 1. — 704 с. — ISBN 5-02-011570-3.
  19. Полибий. Всеобщая история. — М., 2004. — Т. 1. — 768 с. — ISBN 5-17-024958-6.
  20. Полиэн. Стратегемы. — СПб.: Евразия, 2002. — 608 с. — ISBN 5-8071-0097-2.
  21. Силий Италик. [www.thelatinlibrary.com/silius.html Пуника]. Проверено 25 мая 2016.
  22. Страбон. География. — М.: Ладомир, 1994. — 944 с.
  23. Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974.
  24. Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9.. — ISBN 978-5-02-025244-8
  25. Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 480 с. — ISBN 5-86218-097-4.
  26. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
  27. [www.attalus.org/poetry/ennius1.html Квинт Энний. Анналы]. Сайт «Attalus». Проверено 2016-105-25.
  28. [www.xlegio.ru/sources/frontinus/book-4.html Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости]. Сайт «ХLegio». Проверено 22 ноября 2015.

Литература

  1. Васильев А. [www.spbiiran.nw.ru/wp-content/uploads/2014/10/%D0%94%D0%98%D0%A1%D0%A1_%D0%90%D0%92_%D0%92%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D0%B2.pdf Магистратская власть в Риме в республиканскую эпоху: традиции и инновации]. — СПб., 2014. — 215 с.
  2. История римской литературы. — М.: Изд-во АН СССР, 1959. — Т. 1. — 534 с.
  3. Квашнин В. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1406223000 Государственная и правовая деятельность Марка Порция Катона Старшего]. — Вологда: Русь, 2004. — 132 с.
  4. Квашнин В. [ancientrome.ru/publik/kvashnin/kvash02f.htm Законы о роскоши в Древнем Риме эпохи Пунических войн]. — Вологда: Русь, 2006. — 161 с. — ISBN 5-87822-272-8.
  5. Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — 864 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  6. Кораблёв И. Ганнибал. — М.: Наука, 1981. — 360 с.
  7. Лансель С. Ганнибал. — М.: Молодая гвардия, 2002. — 368 с. — ISBN 5-235-02483-4.
  8. Лиддел Гарт Б. Сципион Африканский. Победитель Ганнибала. — М.: Центрполиграф, 2003. — 286 с. — ISBN 5-9524-0551-7.
  9. Моммзен Т. История Рима. — Ростов-н/Д: Феникс, 1997. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 5-222-00047-8.
  10. Ревяко К. Пунические войны. — Минск: Университетское издательство, 1988. — 272 с. — ISBN 5-7855-0087-6.
  11. Родионов Е. Пунические войны. — СПб.: СПбГУ, 2005. — 626 с. — ISBN 5-288-03650-0.
  12. Beck H. Quintus Fabius Maximus: Musterkarriere ohne Zoegern // Von Romulus zu Augustus. — 1997. — S. 79—91.
  13. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. 1. — P. 600.
  14. Münzer F. Fabii Maximi // RE. — 1909. — Bd. VI, 2. — S. 1776—1778.
  15. Münzer F. Fabius 103 // RE. — 1909. — Bd. VI, 2. — S. 1789—1790.
  16. Münzer F. Fabius 116 // RE. — 1909. — Bd. VI, 2. — S. 1814—1830.
  17. Wiseman T. Legendary Genealogies in Late-Republican Rome // G&R. — 1974. — Vol. 21, № 2. — P. 153—164.

Ссылки

  • [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=450 Квинт Фабий Максим Кунктатор] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].


Отрывок, характеризующий Квинт Фабий Максим Кунктатор



С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.