Кегель, Герхард

Герхард Кегель
нем. Gerhard Kegel
Род деятельности:	разведчик, дипломат
Дата рождения:	16 ноября 1907(1907-11-16)
Место рождения:	Пройсиш-Херби, Верхняя Силезия, Королевство Пруссия, Германская империя
Гражданство:	Германская империя Веймарская республика Третий Рейх ГДР ГДР
Дата смерти:	16 ноября 1989(1989-11-16) (82 года)
Место смерти:	Берлин
Награды и премии:

Ге́рхард Ке́гель (нем. Gerhard Kegel; 16 ноября 1907, Пройсиш-Херби, Верхняя Силезия — 16 ноября 1989, Берлин) — сотрудник МИД Германии в годы Второй мировой войны. В 1935—1939 годах секретарь посольства Германии в Варшаве, а в 1940—1941 годах работал в посольстве Германии в Москве в торговом отделе. Агент Разведупра Генштаба РККА, в документах проходил, как агент Курт. Награждён советским орденом Красного знамени (1969) и орденом Дружбы народов. Кавалер ордена Карла Маркса.

Биография

Родился в семье железнодорожного служащего. Коммунист. Вступил в немецкий комсомол и КПГ. По заданию разведки с 1934 года состоял в НСДАП, с 1935 года работал на должности секретаря посольства в Варшаве. Перед войной передавал важные сведения под псевдонимами «ХВС» и «Курт». В 1944 году был направлен на Восточный фронт; сразу перешёл на сторону советских войск.

После разгрома «Красной капеллы» не был выдан Ильзой Штебе («Альта»). Жил в ГДР. Умер от сердечного приступа, когда увидел разгром «Штази».

В августе 1959 года в одной из своих публикаций времен холодной войны против социалистической Германской Демократической Республики «восточное бюро» СДПГ занялось вопросом о происхождении некоего Герхарда Кегеля, который чем-то ему досадил. И вот «свободный голос западного мира свободы» выпустил его краткую биографию, десятки тысяч экземпляров которой были сброшены над территорией ГДР с самолетов и воздушных шаров.

Единственным фактом в этой биографии, совпадающим с действительностью, был названный год рождения — 1907. Итак, Герхард Кегель появился на свет в 1907 году. Это произошло в Пройсиш-Херби, в небольшом доме железнодорожной станции на тогдашней германо-российской границе. Совсем рядом в направлении на восток находилась пограничная станция России Русские Щербы. Отец, Пауль Кегель, выходец из семьи железнодорожника-стрелочника, тоже стал железнодорожником и ко времени, когда Герхард появился на сцене всемирной истории, дослужился до начальника станции Пройсиш-Херби. Мать, Элизабет Кегель, происходившая из многодетной семьи крестьянина, владельца небольшого сельского трактира под Познанью, занималась только домашним хозяйством, как это бывало тогда обычно в семьях прусских чиновников с минимальным жалованьем. Всю свою жизнь она с огромным самопожертвованием стремилась свести концы с концами, чтобы на скудные доходы скромного железнодорожного чиновника прокормить семью, в которой скоро стало пять человек.

Неподалеку от германо-российской границы тогда пролегала и германо-австрийская граница. На одной из железнодорожных станций там за несколько лет до Герхарда родился его старший брат Курт, а младший брат Рудольф появился на свет в находившемся в Верхней Силезии Катовице. В таких условиях, естественно, в Верхней Силезии было место, где Австрия, Россия и Германия соприкасались. Здесь, говорят, когда-то состоялась встреча монархов трех европейских великих держав — все они были самодержцами милостью божьей, вполне по-земному наживавшимися на результатах трех разделов Польши. Понятно, что в целях процветания в этой глуши туризма предприимчивый хозяин местного кабачка дал ему высокопарное название «Уголок трех императоров».

После первой мировой войны и возрождения польского государства Пройсиш-Херби и Русские Щербы были объединены в один поселок - Великие Щербы. В 1939 году, накануне второй мировой войны, станция Великие Щербы вдруг получила известность. Её название даже мелькало в заголовках польских, немецких и французских газет, так как именно здесь начиналась первая железная дорога, связывавшая верхнесилезскую промышленную область Польши и очень ещё молодой тогда польский порт на Балтийском море Гдыню. Строительство указанной железной дороги, имевшее чрезвычайно большое политическое и экономическое значение, было осуществлено при значительном участии французского капитала. Сегодня эта узловая железнодорожная станция называется просто Щербы — так, по крайней мере, она значится в моем польском автодорожном атласе. Затем отца перевели в Катовице, где он получил место в управлении железной дороги и где Герхард в августе 1914 года, через несколько дней после начала первой мировой войны, пошел в первый класс местного реального училища. Известие о начале войны застало старшего брата Курта и Герхарда в Збоншинь недалеко от Познань, где они проводили каникулы у дедушки и бабушки. Когда братья с опозданием на сутки вернулись домой, отца уже не было. Его призвали сразу же, как только объявили мобилизацию. Три года он провел на различных фронтах, пока его в 1917 году из-за тяжелой малярии не отправили домой с Балканского театра военных действий. Воспоминания автора о годах в Катовице тесно связаны с первой мировой войной и послевоенными неурядицами. Поначалу по случаю крупных побед на войне, которых в первое время было немало, учеников отпускали домой из школы на несколько часов раньше. Потом этот обычай постепенно забыли, потому что хвалиться победами уже не приходилось. У Герхарда Кегеля не осталось в памяти никаких личных впечатлений о Ноябрьской революции в Германии. Родители не обсуждали этот вопрос с сыновьями, в школе на это также был наложен запрет. Отречение Вильгельма II от престола и его бегство, а также распад австро-венгерской монархии не произвели на меня в то время особого впечатления. В отличие от этого глубокий след в моей памяти оставили польские восстания в Верхней Силезии, которые в 1919, 1920 и 1921 годах неоднократно захватывали также Катовице и его окрестности. Целью этих восстаний было добиться присоединения Верхней Силезии к возродившемуся в 1918 году польскому государству. Герхард Кегель хорошо помнил начало первого польского восстания в Верхней Силезии в августе 1919 года. В тот день его и некоторых других школьников вызвали по поводу «телесных повреждений», нанесенных «опасными инструментами». Данный инцидент был связан с происшествием в спортивном зале на вечернем кружке. Занятий в училище было тогда немного. В результате плебисцита город Катовице с наиболее важными промышленными районами Верхней Силезии отошел к вновь возникшему польскому государству. Жители могли, независимо от их национальности, остаться и стать гражданами Польши или перейти в немецкое гражданство и переселиться в Германию. Поскольку мои отец и мать являлись немцами и ни слова не понимали по-польски, они, выбрали Германию. К тому же отец Герхарда должен был получить место в железнодорожном управлении в Ополе. Но там поначалу не хватало жилья для множества семей переселенцев. И вот мы оказались в так называемом «лагере беженцев». Лагерь был расположен в казармах и бараках бывшего артиллерийского полигона около деревушки Ламсдорф. В школу мы ходили в Ополе, где было создано новое железнодорожное управление и куда после примерно полуторагодового пребывания в «лагере беженцев» переселилось большинство живших поначалу в Ламсдорфе семей железнодорожников. Жизнь в лагере Ламсдорф была для детей и подростков из верхнесилезской промышленной области, непривычной. Прежде всего, и днем и ночью здесь было чрезвычайно тихо, спокойно. Все более давала себя чувствовать инфляция. Постепенно становилось целесообразным делать необходимые закупки сразу же после выплаты жалованья, потому что несколькими днями позже все становилось дороже. Дети и молодежь, в лагере Ламсдорф ощущали тяготы инфляции меньше. На бывшем военном полигоне были найдены «несметные сокровища», которые, принеся к старьевщику, можно было обменять на звонкую монету. Потом один молодой железнодорожный служащий надумал основать для предприимчивых ребят в лагере Ламсдорф спортивное общество и соорудить спортивную площадку с футбольным полем, беговой дорожкой и сектором для прыжков. Когда мы приступили к строительству нашей спортивной площадки, к нам стал подбиваться какой-то фронтовик из так называемого «национального движения». Но его попытки пленить нас военной маршировкой и кровожадными песнями во славу «национального движения» провалились с треском. В то время Герхарда Кегеля можно было назвать как угодно, но только не так называемым примерным учеником. Если не брать в расчет упражнения на снарядах и другие спортивные дисциплины, по которым я получал самые высокие оценки, то лишь по немецкому, математике и физике я имел отметки «хорошо» и «удовлетворительно». Учителя считали его безнадежным случаем, о чём ему было прямо сказано. С большим трудом мне удалось добиться перевода в десятый класс. В это нелегкое для автора время отца неожиданно перевели в Бреслау, и семья должна была как можно скорее последовать за ним. Они получили квартиру на улице Гётештрассе. В школе им. Герхарта Гауптмана, которая в те двадцатые годы считалась одной из самых прогрессивных школ в Бреслау, автор попал в совершенно новую для него атмосферу. Здесь ценились и поощрялись самостоятельное мышление, формирование и открытое высказывание собственного мнения, критический подход к обсуждавшимся на уроках вопросам и к жизненным проблемам, а также готовность к участию в спорах и дискуссиях. Политические события последних лет Веймарской республики, профессиональная и политическая деятельность отодвинули спортивные увлечения на задний план. Лишь принявшись за работу над воспоминаниями, Герхард стал задумываться над тем, почему в молодости испытывая влечение к занятиям спортом, даже не подозревал о существовании рабочего спортивного движения. Возможно, что главной причиной подобной неосведомленности был тот факт, что тогда политический кругозор, политические интересы подростка являлись чрезвычайно ограниченными. В одиннадцатый класс его перевели с хорошими отметками. Автор закончил школу в 1926 году, как говорят, с блеском. За несколько дней до акта торжественного вручения аттестатов зрелости, то есть когда итоги уже были подведены, его вызвали к директору. Несколько смутившись, он сказал, что аттестат реального училища в Оппельне (крайне отрицательный аттестат) куда-то исчез.

По окончании школы началась серьезная жизнь. Осенью 1926 года Герхард неожиданно получил предложение поступить учеником в филиал Дрезденского банка в Бреслау и изучать там торговое дело.

За два года учёба молодому человеку удалось собрать деньги, позволившие внести не только вступительный взнос, но и плату за учёбу в течение первого семестра в университете Бреслау. Предоставилась возможность проводить в университете спортивные занятия в качестве помощника преподавателя физкультуры. За проведение полуторачасового вечернего урока физкультуры Герхард получал 5 марок.

Позднее молодой человек получил работу свободным репортером в газете «Бреслауер нойесте нахрихтен». Профессиональные знания и опыт во многих областях редакционной работы, включая верстку, Герхард Кегель приобретал, замещая во время университетских каникул отпускников.

Посещение бесчисленных мероприятий всех тогдашних партий и организаций различных политических направлений было одной из важных причин, определивших и политические взгляды автора. На последнем курсе обучения он вступил в социал-демократическую партию.

В 1930 году Герхард Кегель стал одним из восьми основателей Свободного объединения социалистических студентов, первой коммунистической студенческой организации в университете Бреслау. В коммунистическую партию его приняли в ноябре 1931 года. Это было решение, определившее всю дальнейшую жизнь.

Сокращенный текст из оставленных мемуаров: «В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста».

Отрывок, характеризующий Кегель, Герхард

Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!