Кедрин-Рудницкий, Иван

Иван Кедрин-Рудницкий (22 апреля 1896, Ходоров — 4 марта 1995, Джерси-Сити) — деятель украинского национализма, историк, журналист и политик. Состоял членом Научного общества имени Шевченко, был вице-президентом отделения этого общества в Америке.

Его настоящая фамилия Рудницкий. Родился в интеллигентной семье, его отец, Иван Рудницкий, был нотариусом. Учился в гимназии в Бережанах, затем в украинской академической гимназии во Львове (тогда Лемберге), которую окончил с отличием в 1914 году. Во время Первой мировой войны в 1915 году был призван на службу в австро-венгерскую армию. В 1916 году был взят в плен русскими войсками и находился в лагере для военнопленных на Байкале. После Февральской революции в 1917 году смог добраться до Киева, где преподавал в учебных заведениях при режимах Украинской Народной Республики и затем Украинской державы (гетманата). После занятия Киева силами Красной Армии в январе 1919 года он бежал в Винницу, где вступил в ряды армии УНР. Участвовал в боевых действиях, редактировал фронтовую газету «Ставка». За храбрость был награждён Крестом Симона Петлюры.

С июля 1920 года находился в эмиграции в Вене, где поступил на философский факультет Венского университета, который окончил в 1922 году. С 1920 по 1922 год также сотрудничал в связанном с эмигрантским правительством УНР еженедельным изданием «Воля», в котором, в частности, редактировал отдел хроники. Именно в это время он стал использовать псевдоним «Кедрин». В сентябре 1922 года вернулся во Львов, где по рекомендации Евгения Коновальца был устроен Дмитрием Левицким в редакцию газеты «Діло», где работал с 1922 по 1939 год (с перерывом в несколько месяцев в 1925 году). В 1925—1931 годах был корреспондентом от «Діла» при так называемом Украинском парламентском представительстве в Варшаве и пресс-секретарём Украинского парламентского представительства. В 1937—1939 годах совместно с Иваном Нимчуком и Владимиром Кузьмовичем являлся одним из фактических главных редакторов «Діла» (формально им был Василий Мудрый) и главой политического отдела газеты. На протяжении многих лет был также секретарём Союза украинских писателей и журналистов во Львове. Состоял членом ЦК Украинского национального демократического объединения (УНДО).

Был ответственным за контакты УНДО с ОУН и Правительством УНР в изгнании в Варшаве. Печатался в следующих изданиях: « Biuletyn Polsko-Ukraiński» (выходил под редакцией Влодзимежа Бончковского), «Bunt Młodych» и «Polityka» (под редакцией Ежи Гедройца). После вторжения советских войск в Польшу и занятия советскими войсками Львова бежал в Краков, где устроился на работу в редакцию газеты «Краківські вісті».

С 1944 года находился в эмиграции в Австрии, в 1946—1949 годах возглавлял украинское Центральное объединение взаимопомощи. В 1949 году эмигрировал в США. В 1953—1973 годах работал в редакции крупнейшей в США украинскоязычной газеты «Свобода». В дополнение к этой работе вёл деятельность во многих украинских эмигрантских организациях. Был вице-президентом Научного общества имени Т. Шевченко в Америке.

Его сестрой была Милена Рудницкая.

Библиография

• Кедрин-Рудницький Іван в: Енциклопедія історії України: Т. 4. Редкол.: В. А. Смолій (голова) та ін. НАН України. Інститут історії України. — Київ, 2007, изд. «Наукова думка». ISBN 966-00-0632-2.
• [www.ukrainians-world.org.ua/expositions/1381f51612a92b53/ Іван Кедрин — Рудницький].
• Маркусь В. Кедрин Іван // Енциклопедія української діяспори / Гол. ред. В. Маркусь, співред. Д. Маркусь.— Нью-Йорк — Чикаго, 2009. — Кн. 1. — С. 350—351.
• Ryszard Torzecki — Kwestia ukraińska w Polsce w latach 1923—1929, Kraków, 1989, ISBN 83-08-01977-3.

Отрывок, характеризующий Кедрин-Рудницкий, Иван

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.