Келмскотт-пресс

Kelmscott Press
Основание	1891
Упразднена	1898
Причина упразднения	смерть основателя
Расположение	Хаммерсмит, Лондон
Ключевые фигуры	Уильям Моррис
Отрасль	книгопечатание
Продукция	книги
Число сотрудников	около 15

К:Компании, основанные в 1891 годуК:Компании, упразднённые в 1898 году

«Ке́лмскотт-пресс» (англ. Kelmscott Press) — частная книгопечатня, основанная английским поэтом и художником Уильямом Моррисом в 1891 году. Одним из главных её отличий было использование традиционных книгопечатных технологий. Предприятие просуществовало до 1898 года. Книги «Келмскотт-пресс» возродили ремесло книгопечатания времен Гутенберга и Мануция, а также существенно повлияли на улучшение качества массовой книги .

История книгопечатни

Основание

К концу 1880-х годов у Морриса уже имелось достаточно знаний и опыта в области книгопечатания. С начала 1870-х он занимался каллиграфией и делал рукописные книги. Эти занятия помогли ему усвоить основы построения шрифта и понять то значение, которое имеют в книге пробелы, поля, орнамент и иллюстрации.

Много времени Моррис проводил в своей библиотеке, обсуждая книги и рукописи в компании гравера и типографа Эмери Уокера и коллекционера Сидни Кокерелла (который позже станет секретарем «Келмскотт-пресс»). Особое предпочтение Моррис отдавал книгам, напечатанным в Ульме и Аугсбурге в 1460-х годах. Впоследствии он посвятил им несколько статей и лекций .

Кроме того, Моррис был достаточно знаком с современным книгопечатанием. Ещё в 1856 году, редактируя первый номер университетского журнала, он познакомился с одним из лучших типографов того времени — Чарльзом Виттингемом из «Чизик-пресс». Эта типография первой стала использовать вновь вошедшие в моду шрифты гравера XVIII в. Уильяма Кэзлона. В ней же были напечатаны некоторые книги Уильяма Морриса.

Незадолго до основания «Келмскотт-пресс» Моррис редактировал и издавал официальный журнал Лиги социалистов Commonwealth («Общественное благо»). Тогда же Моррис познакомился с Томасом Биннингом, который позже будет работать в Kelmscott Press. Начиная с 1887 года Моррис все чаще общается с людьми, связанными с книгопечатанием: с Эмери Уокером, иллюстратором Уолтером Крейном, переплетчиком Томасом Джеймсом Кобденом-Сандерсоном. Возможно, именно знакомство Морриса с Эмери Уокером стало решающим обстоятельством для открытия книгопечатни .

Основание «Келмскотт-пресс» стало возможным к концу 1880-х годов, когда Моррис значительно сократил свою политическую и коммерческую деятельность. К этому времени Моррис начинает испытывать проблемы со здоровьем. Частично из-за этого, книгопечатню было решено устроить рядом с Келмскотт-хаузом, где жил Моррис, в лондонском районе Хаммерсмит. Кроме того, здесь Моррис мог рассчитывать на частые визиты и помощь Уокера, который также жил и работал неподалеку.

«Келмскотт-пресс» начала работать в январе 1891 года .

Шрифты

Известно, что Моррис хотел заняться книгопечатанием ещё раньше, но его беспокоила необходимость проектирования собственного шрифта — сложная и кропотливая работа, которую сам Моррис тогда называл «чуждой его духу» . В ноябре 1888 года Эмери Уокер сделал для лекции несколько увеличенных фотоснимков шрифта XV в. Это ободрило Морриса, который понял, что может изучать и рисовать шрифты в том размере, какой ему будет удобен.

Тем не менее, проектирование шрифта оказалось одной из самых сложных задач, с которыми столкнулся Моррис. Он нарисовал три шрифта, которыми и напечатаны все книги в Kelmscott Press. Все они были выгравированы опытным пуансонистом Эдвардом П. Принсом.

Первый, «Золотой», шрифт (англ. Golden Type), был основан на работах венецианских печатников XV в., среди которых — знаменитая антиква Николя Жансона и похожий шрифт, которым Якоб Рубеус набрал «Историю Флоренции» Аретино (1476). Моррис не пытался точно скопировать их: в частности, он уменьшил контраст штрихов, чтобы шрифт более гармонично смотрелся рядом с обильным декором и иллюстрациями, выполненными в грубоватой манере продольной гравюры.

Моррис, большой почитатель Средневековья, был очень доволен, когда Уолтер Крейн отметил, что его шрифт «более готический», чем антиква Йенсона .

Предполагалось, что этим шрифтом будет набрана «Золотая легенда» Иакова Ворагинского, которая должна была стать первой книгой издательства. Из-за большого объема и некоторых других обстоятельств три тома «Золотой легенды» вышли только в 1892 году. Первой же книгой, вышедшей в «Келмскотт-пресс», стала «История сверкающей долины» Морриса. Она была набрана Золотым шрифтом и напечатана в мае 1891 года.

Пытаясь «избавить готический шрифт от упреков в неразборчивости», Моррис обращается к так называемой готической антикве. Этот шрифт был популярен среди немецких первопечатников (например, его использовали Петер Шёффер и Гюнтер Цайнер), пока его не вытеснили «более готические» ротунда и бастарда. В результате этой попытки появились «Троя» (Troy) и «Чосер» (Chaucer).

«Троя» была изготовлена в двух кеглях специально для переиздания «Собрания повествований о Трое» (1892) — первой печатной книги на английском языке (типограф Уильям Кекстон, 1474). «Чосер», более мелкий шрифт, впервые применен в наборе «Сочинений» Джеффри Чосера (1896).

Бумага

С самого начала Моррис решил использовать бумагу ручного черпания, так что «оставалось лишь выбрать её разновидность» . В качестве образца Моррис выбрал болонскую бумагу 1470-х годов. Захватив книгу, напечатанную на этой бумаге, Моррис и Уокер отправились в Литл-Чарт, графство Кент, к Джозефу Бетчелору, у которого там была бумажная мельница. Бетчелор изготовил нужную бумагу. Для каждого из трех размеров, в которых поставлялась бумага, Моррис нарисовал водяной знак: цветок, окуня и яблоко.

Кроме того, для самых богатых покупателей часть тиража печаталась на особом тонком пергаменте.

Краска

После долгих поисков Моррис остановился на ганноверской краске компании Jaenecke. Её идеальный чёрный цвет полностью удовлетворил Морриса. Но краска была очень густая, что сильно осложняло работу печатника. Рабочие запротестовали, и Моррису даже пришлось угрожать закрыть книгопечатню. Так как потерять высокооплачиваемую работу печатники не хотели, им пришлось уступить. Тем не менее, Уокер отмечал, что с тех пор «количество напечатанных за день листов стало необычайно маленьким» .

Переплёт

Моррис сделал два эскиза для издательских переплётов. Не доверяя качеству доступной козлиной и телячьей кожи, он остановился на полумягком пергаменном переплёте с разноцветными шёлковыми завязками. Альтернативой был составной переплёт, с маркой издательства на льняном корешке и крышками, покрытыми бумагой верже серого цвета. Эти переплёты делала лондонская фирма J. & J. Leighton. Второй вариант был одобрен Моррисом как «наиболее удачный временный переплёт», однако почти все сохранившиеся книги Kelmscott Press никогда вторично не переплетались .

Время от времени, по особой просьбе покупателей печатни, переплетная мастерская Doves Bindery изготавливала специальные кожаные переплёты.

Иллюстрации

Среди художников, иллюстрировавших книги печатни, были Эдвард Бёрн-Джонс и Уолтер Крейн. Инициалы, рамки, орнамент, титульные страницы рисовал сам Моррис.

Обилие орнамента и иллюстраций, которое некоторые впоследствии критиковали , Моррис объяснял тем, что он «декоратор по профессии». Он добавлял, что «всегда рассматривал орнаменты как составную часть наборной полосы… [это] способствовало тому, чтобы оформление печатной книги оказалось бы предельно гармоничным» .

Келмскоттский Чосер

Главным достижением книгопечатни стало издание ин-фолио «Сочинений» Джеффри Чосера .

Работа над книгой началась в феврале 1893 года . Бёрн-Джонс нарисовал более 80 иллюстраций. Кроме шрифта («Чосер»), Моррис, как обычно, выполнил орнамент, начальные слова и титульный лист.

Дуглас Кокерелл (младший брат Сидни), работавший в Doves Bindery, по рисунку Морриса изготовил 48 специальных переплётов из свиной кожи со слепым тиснением и серебряными застёжками.

Для печати книги потребовался новый, более мощный пресс, а также помещение для него. Издание книги затянулось и завершено было только в 1896 году, незадолго до смерти Морриса. 425 экземпляров было отпечатано на бумаге, 13 — на пергамене . Несмотря на то, что книга была сразу раскуплена, выручка не покрыла расходов по её изданию.

Келмскоттский Чосер стал не только самой известной книгой издательства, но и одним из самых больших достижений Уильяма Морриса.

Итоги

После смерти Морриса Сидни Кокерелл и редактор издательства Ф. С. Эллис в течение 18 месяцев руководили печатней, завершая незаконченные проекты. В 1898 году вышла последняя книга — каталог изданий Kelmscott Press.

Всего было выпущено 53 издания , среди которых работы Морриса, средневековые сочинения и сочинения современных поэтов. Общий тираж книг, напечатанных на бумаге, составил 21 401 экземпляр, на пергаменте — 677 экземпляров .

Влияние

Небольшое предприятие, просуществовавшее всего семь лет, оставило заметный след в современном книгопечатании. Принципы и подходы, лежавшие в основе его деятельности, еще при жизни Морриса нашли многочисленных подражателей. Следом за «Келмскотт-пресс» появилось множество частных книгопечатен (т. н. Private Press Movement). Среди тех, кто перенял основы книгопечатания, о которых Моррис неоднократно писал, а не только его историзм, можно назвать таких известных типографов, как Даниел Апдайк, Вилли Виганд, Фредерик Гауди, Теодор Лоу де Винн, Френсис Мейнел, Карл Эрнст Пёшель, Брюс Роджерс, а также книгопечатни Ashendene Press, Doves Press, Eragny Press, Golden Cockerell Press, Мерримаунт-пресс, Nonesuch Press, Vale Press, Village Press и др. 

«Келмскотт-пресс» оказала огромное влияние на возрождение книгопечатания как ремесла конца XIX — начала XX века . Главная заслуга в этом принадлежит, разумеется, самому Уильяму Моррису. При этом роль книгопечатни отнюдь не исчерпывается его практическим опытом, подражать которому оказалось совсем непросто. Гораздо ценнее были методические выкладки Морриса, впервые убедительно указавшего профессиональному сообществу на образцы подлинного типографского искусства. Его концепция книги как цельного художественного объекта, требовательный подход к книжному шрифту, внимание к набору и оформлению текста — все это несколько позже, уже в начале ХХ века, легло в основу типографики и помогло существенно поднять качество массовой книги.

Литература

• John Dreyfus. The Kelmscott Press // William Morris / Ed. Linda Parry. NY, 1996. ISBN 0-8109-4282-8
• William S. Peterson. The Kelmscott Press. Oxford, 1991, ISBN 0-19-812887-8
• William S. Peterson. A bibliography of the Kelmscott Press. Oxford, 1984, ISBN 0-19-818199-X
• The Ideal Book, Essays and Lectures on the Arts of the Book by William Morris / Ed. William S. Peterson. Berkeley, 1982. ISBN 0-520-04563-7.
• Warren Chappell, Robert Bringhurst. A Short History of Printed Word. Vancouver, 1999. ISBN 0-88179-154-7.
• Книгопечатание как искусство. М., 1984.
• Nicholas Salmon, Derek Baker. The William Morris Chronology. Bristol: Thoemmes Press, 1996. ISBN 1-85506-505-3.

Ссылки

• [www.victorianweb.org/authors/morris/kelmscott.html Статья о «Келмскотт-пресс» на Victorian Web]  (англ.)
• [www.rarebookroom.org/Control/chkwks/index.html Электронная версия Келмскоттского Чосера]

Отрывок, характеризующий Келмскотт-пресс

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.