Кельтское язычество

Кельтское язычество, также кельтское многобожие (политеизм) — это религиозные верования и практики древних кельтских народов Западной Европы до периода христианизации. Кельтское язычество было политеистическим и анимистическим.

Религиозные верования и практики кельтов отличались в разных кельтских землях, которые тогда включали в себя Ирландию, Британию, Кельтиберию, Галлию, Галатию, земли вдоль реки Дунай. Однако все равно можно отметить общность кельтского язычества этих местностей.

Кельтские религиозные практики претерпели отпечаток романизации, последовавшей за завоеванием Римской Империей некоторых кельтских территорий, таких как Галлия (в 58-51 гг до н. э.) и Британия (43 г до н. э.). Глубина и значительность романизации кельтского политеизма до сих пор являются предметом спора среди учёных.

Кельтское язычество пришло в упадок во времена господства Римской Империи, особенно после фактического запрета одной из его форм — друидизма — императором Клавдием в 54 г н. э. Язычество продолжало своё существование немного дольше в Британии и Ирландии, где постепенно исчезло в период христианизации в V—VI веках.

Терминология

Кельтские язычники, вероятно, не имели отдельного названия для своей религии до столкновения с другими религиями и необходимости сравнения с ними. Кельтскую религию обычно называют общими терминами для не-монотеистических религий — язычеством или политеизмом. В древнеирландском языке также не зафиксировано отдельных названий для дохристианских верований — они именуются «язычеством» (др.‑ирл. geintlidecht, от лат. gentilis, «языческий»).

Источники

О кельтском многобожии известно сравнительно мало, в значительной степени вследствие того, что языческие кельты ничего не писали о своей религии. Тем не менее, можно изучать их религию благодаря литературе раннего христианского периода, комментариям классических греческих и римских ученых и археологическим находкам.

Литературные источники

Кельты эпохи железного века не оставили никаких письменных свидетельств о своей религии не потому, что не умели писать (многие континентальные кельты знали алфавит и использовали его для других целей, в древней Ирландии употреблялось огамическое письмо), а потому, что это было запрещено. Друиды, священническая каста кельтов, передавали свои знания только устно; возможно, таким образом они защищали свои секреты от посторонних.

Греческие и римские источники

Различные греческие и римские писатели древнего мира описывали кельтов и их верования. Подробные описания кельтских обычаев содержались в утраченной работе Посидония, которой пользовались Диодор, Страбон и Афиней. Римский император Юлий Цезарь, возглавивший завоевательные походы против кельтской Галлии, описал нравы и религию галлов. Некоторые его утверждения, например о том, что друиды занимались человеческими жертвоприношениями, сжигая людей в огромных фигурах, сплетённых из прутьев, вызывают у современных учёных сомнения.

Ключевая проблема с использованием этих источников состоит в том, что их авторы зачастую настроены против кельтов, которых античные люди считали «варварами». Римляне, завоевавшие кельтские королевства, не были беспристрастными наблюдателями: в своих сочинениях они зачастую показывали кельтов жестокими и нецивилизованными, таким образом давая «цивилизованным» римлянам больше причин завоевать их. Имелась и противоположная тенденция: некоторые античные авторы идеализировали кельтов, создавая образ «благородного дикаря», не испорченного цивилизацией.

Ирландские и валлийские источники

Другие литературные источники были созданы в населённых кельтами странах — Уэльсе и Ирландии во времена христианского средневекового периода, спустя несколько веков после исчезновения кельтского язычества. Эти источники представлены в форме мифологических преданий, таких как валлийский Мабиногион и ирландский эпос «Похищение быка из Куальнге». Они были первоначально написаны на средневаллийском и древнеирландском языках соответственно.

Эти источники были созданы несколько столетий после того как христианство стало господствующей религией в этих районах, и были написаны христианами, возможно — монахами (в то время монахи были одними из немногих людей, способных писать). Вместо того, чтобы рассматривать персонажей как божеств, средневековые авторы сделали из них исторических деятелей. В ирландских источниках утверждается, что Туата Де Дананн — не боги, а древнее племя, заселившее Ирландию после Фир Болг и до Сыновей Миля. До сих пор среди специалистов спорным вопросом является, насколько эти произведения отражают дохристианскую эпоху. Некоторые специалисты (П. Мак-Кана, Д. Мёрфи) считали, что древнеирландская и валлийская литература отражает мифы и предания языческой эпохи, сохранившиеся среди наследников языческих друидов, хранителей старины (филидов) и поэтов (бардов). Другие (Д. Карни, К. Мак-Кон) полагают, что речь идёт о литературных произведениях, в которых монахи, опираясь на библейские и античные образцы, пытались показать, какой, по их мнению, должна была быть дохристианская эпоха.

Археологические источники

Археологические свидетельства не содержат предвзятости, свойственной литературным источникам. Тем не менее, интерпретация этих доказательств может иногда быть искажена мышлением человека 21-го века.

Различные археологические открытия помогают понять языческую религию кельтов. Во-первых, кельтские монеты Галлии, Ретии, Норика и Британии. Первоначально они чеканились по образцам монет эллинистических правителей, но впоследствии на них начинают появляться характерные для кельтов мифологические мотивы (фантастические звери, отрубленные головы, колосья). Во-вторых, скульптуры, памятники и надписи, связанные с кельтами континентальной Европы и Римской Британии. Большинство памятников и сопровождающие их надписи принадлежат римскому периоду и отражают значительную степень синкретизма между кельтскими и римскими богами; даже там, где фигуры и мотивы, кажется, происходят из доримских традиций, их трудно интерпретировать в связи с отсутствием памятников галльской литературы и мифологии. Известный пример этого — рогатое божество, которое назвали Цернунн; было найдено несколько изображений и описаний этого божества, но до нас не дошло никаких связанных с ним мифов, и нет прямых данных о том, как ему поклонялись.

Верования

Божества

Кельтская религия была политеистической: кельты верили во множество божеств, богов и богинь. Самые известные среди них были общекельтскими: поклонение им засвидетельствовано в большей части кельтского мира, хотя эти божества могут быть известны под различными местными названиями и с различными ассоциациями. Общекельтские божества составляют лишь небольшой процент от всех кельтских богов; грубо говоря, примерно из 300 кельтских божеств, о которых мы знаем, только около 60 могут быть найдены в более чем одном регионе и из них только приблизительно 20-30 являются общекельтскими.

Кельты также были анимистами, верили в божества, связанные с различными явлениями природы, такими, как деревья, потоки воды, которые часто чтили в местных храмах (например, богиня Секвана — покровительница реки Сены).

Согласно некоторыми источникам античности, кельты поклонялись силам природы, не изображая их в человеческом облике (см. Антропоморфизм), в отличие от других языческих народов, таких как греки, римляне, египтяне. Со временем, особенно после римского завоевания, когда влияние античных образцов на кельтское искусство и религию значительно возросло, кельты стали придавать своим божествам человеческие формы и продвинулись от анимизма к более романизированному римскому политеизму. В изображениях некоторых кельтских божеств, в том числе Луга и так называемых «Матрон» заметна троичность.

Островные кельты поклонялись своим личным или племенным, родовым богам, земле, морю и небу. Например: «Клянусь богом, который клянётся мой народ» и «Если я нарушу свою клятву, пусть Земля откроется чтобы проглотить меня, море подымется чтобы утопить меня и небо упадет на меня».

Общекельтские божества

Некоторые боги кельтов были обожествлениями основных природных явлений, таких как солнце. Кельты не поклонялись солнцу, но рассматривали его как символ светлого божественного начала. Таким божествам поклонялись все кельты, однако в разных местах они часто назывались различными именами. Примером этого был бог Луг (Lugus), который упоминается в поздней ирландской мифологии как Луг (Lug) и позже — в валлийской мифологии, под именем Ллеу Ллау Гифс (Lleu Llaw Gyffes).

Другой широко распространённый пан-кельтский бог — Таранис (Taranis) — бог грома, поклонение которому засвидетельствовано в Галлии, Великобритании и Испании. Другими подобными божествами были Тевтат, бог-покровитель племени, почитавшийся как в Галлии, так и в Британии, Белен (Belenos), бог исцеления, и Цернунн (правильнее — Кернунн) (Cernunnos), рогатая фигура которого была найдена в Галлии.

Были также общекельтские богини. Примерами этого служат богини-матери (такие как Дану в Ирландии и Дон в Уэльсе), богини воды (Секвана в Галлии и Сулис в Британии) и богини лошадей — Эпона (Epona) во Франции, Маха (Macha) в Ирландии и Рианнон (Rhiannon) в Уэльсе).

Когда римляне завоевали кельтские земли — Галлию, Испанию и Великобританию, они стали отождествлять кельтских богов с своими собственными божествами (в научной литературе это называется interpretatio Romana — «римская интерпретация»). Например, они утверждали, что галльский кельтский бог Белен (Belenos) — по сути, то же, что их собственный бог Аполлон, и что Луг (Lug) — то же, что и их собственный Меркурий. Данные римской эпохи, в том числе надписи и барельефы, где отождествляются кельтские и римские божества, являются одними из немногих источников информации, которую мы имеем о кельтских богах.

Местные божества и поклонение природе

Кельты были анимистами, они верили, что все явления живой природы содержат в себе духов и с этими духами можно общаться. Анимистическим божествам часто поклонялись, и такие места, как скалы, потоки, горы, деревья могли иметь места для поклонения богам или предполагали пребывание божеств там. Эти духи могли быть местными, которым поклонялись жители, проживавшие рядом с храмом и не общекельтскими (например, некоторые из политеистических богов). Подобное вероисповедание обнаружено в современном синто в Японии, где также существует поклонение местным духам-ками.

Древние кельты считали божественными некоторые деревья. Считается, что наиболее священными для них были дуб, ясень и боярышник. Культ деревьев существовал как у островных, так и у континентальных кельтов. Важность деревьев в кельтской религии демонстрирует тот факт, что, например, название племени эбуронов и бриттское название города Йорк — Eburacum — содержит кельтское обозначение тисового дерева (ср. др.‑ирл. ibar). В ирландских мифах можно встретить такие имена, как Mac Cuilinn (сын остролиста) и Mac Ibar (сын тиса). Один из древнеирландских юридических трактатов выделял среди деревьев наиболее почитаемые — «знать леса» (airig fedo — дуб, тис, орех, яблоня) и «холопов леса» (aithig fedo — ива, вяз).

В Ирландии поклонялись и лососю, который питался лесными орехами, окружавшими священный пруд. Лосось — обитатель священного источника, — считался символом мудрости.

Горячие источники и реки были также популярными местами поклонений и были в основном связаны с излечиванием, исцелением.

Существует теория, согласно которой вера в фей и другие волшебные существа (такие, как гномы, эльфы, пикси) в заселённых кельтами странах в Средневековье и Новое время, является отражением дохристианской веры в анимистических божеств природы, переосмысленной в свете христианского мировоззрения. Их считали уже не божествами природы, а духами, зачастую злобными и недружелюбными.

Зачастую к феям было такое же отношение как и к языческим богам: с приношениями на деревьях и других местах поклонения в целях умилостивления и для обеспечения хорошего урожая или охоты и т. д.

Загробная жизнь

К сожалению, нет никакой прямой информации, говорящей о верованиях кельтов насчет того, что происходит с умершими после смерти. Однако из археологических открытий, римских записей и более поздней мифологии можно предположить возможные представления кельтов о загробной жизни.

Кельтские процедуры похорон, которые включали в себя захоронение пищи, оружия и украшений вместе с мертвым, дают право полагать, что кельты верили в продолжение жизни после смерти.

Друиды (кельтский учёный класс, который включал членов духовенства), как говорил Цезарь, верили в перевоплощение и переселение души. Общим фактором в поздней мифологии христианских кельтских наций является их верование в потусторонний мир. Для них это было царством волшебных существ и других сверхъестественных предметов, которые соблазняли людей в свой мир. Иногда этот потусторонний мир, как утверждали, был под землей, в других случаях он, как говорили, лежал далеко на западе. Некоторые ученые предположили, что потусторонний мир являлся языческой кельтской загробной жизнью, хотя прямых доказательств этому нет.

Обычаи

Праздники

Фактически всё, что мы знаем о кельтских языческих религиозных праздниках, почерпнуто из островных, прежде всего ирландских, источников. Некоторая информация о календаре континентальных кельтов содержится в так называемом «календаре из Колиньи»: некоторые названия там совпадают с ирландскими, например, месяц самоний (ср. ирл. Самайн), гиамоний (ср. др.‑ирл. gaim «зима»). Предполагается, что у кельтов было четыре религиозных праздника в год. Они были равноудалены друг от друга и делили год на четыре четверти.

Первый праздник — Самайн (Calan Gaeaf в Уэльсе), проводился 1 ноября. Этот праздник обозначал конец одного скотоводческого года и начало другого. Считалось, что тогда духи Потустороннего мира становились видимыми людям. В период христианизации Самайн был переименован в День Всех Святых, (или День Мертвых, День Смерти), кануном которого является Хэллоуин, известный и в настоящее время.

Второй — Имболк (Gŵyl Fair y Canhwyllau или Gŵyl y Canhwyllau в Уэльсе), праздновался накануне 1 февраля. Он был посвящён священной богине изобилия и плодородия Бригите, считался весенним праздником. Позже был христианизирован и назван Праздником Святой Бригиты.

Третий — Белтейн (Calan Mai в Уэльсе), проводился накануне 1 мая. Он был посвящён богу Белу, и обычно на этом праздники жгли костры. Позднее при христианизации был переименован в Праздник Святого Иоанна, а традиция празднования Первого Мая, скорее всего, основана именно на этом.

Четвёртым праздником древних кельтов был Лунаса (Лугнасад) (Calan Awst в Уэльсе), который отмечался в августе. Он относился к богу Луг, который, согласно мифологии, давал пир в честь своей приёмной матери Тайльтиу.

Храмы

Античные источники утверждают, что у кельтов не было никаких храмов до галло-римского периода и что их церемонии проходили в священных рощах и лесах. Тем не менее, археологами было обнаружено большое количество храмов на территории древних кельтских поселений, прежде всего в Галлии. В галло-римский период строились более устойчивые каменные храмы: остатки многих из них были найдены археологами как на территории Великобритании, так и Галлии. Тогда и появился характерный тип кельтско-римского храма (лат. fanum). Его отличало от римских храмов наличие галерей на всех четырёх сторонах центральной целлы (внутренней части храма).

Жертвоприношения

Римские писатели утверждали, что кельты практиковали человеческие жертвоприношения в Галлии: Цицерон, Юлий Цезарь, Светоний и Лукан упоминают об этом, а Плиний Старший сообщает, что подобное встречалось и в Британии, но было запрещено во времена Тиберия и Клавдия.

Однако существует мнение, что эти утверждения были ложными и использовались только как пропаганда для оправдания завоевания этих земель Римом. Известно не так много археологических памятников, которые доказывают применение человеческих жертвоприношений. Ряд современных историков склонны расценивать их как редкость в кельтской культуре. Есть некоторые косвенные свидетельства того, что человеческое жертвоприношение было известно в Ирландии и позже запрещено святым Патриком.

Религиозные общественные классы

Согласно Посидонию и более поздним классическим авторам, в религии и культуре существовали три профессиональных класса — друиды, барды и оваты (др.-греч. ὀυάτεις). Эта тройная иерархия отражалась среди двух главных ветвей кельтов в Ирландии и Уэльсе, но лучше всего представлена в традиции раннесредневековой Ирландии, где также также были известны жрецы-друиды (др.‑ирл. druíd), высший класс поэтов и историков — филиды (др.‑ирл. fílid) и «пророки» (др.‑ирл. fáith). Однако эти категории не всегда устанавливаются и могут быть названы или разделены по-разному в разных первичных источниках.

Литература

• Бондаренко Г. В. Мифология пространства древней Ирландии. — М.: Языки славянской культуры, 2003. — 416 с. — (Язык. Семиотика. Культура. Малая серия). — ISBN 5-94457-127-6
• Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина / Сост. А. Д. Михайлов. — М.: Наука, 1984. — 288 с. — (Литературные памятники).
• Ирландские саги / Пер. с ирл. А. А. Смирнова. — Л.: Гослитиздат, 1961. — 3-е изд. — 298 с.
• Кельтская мифология / Пер. с англ. С. Головой и А. Голова. — М.: Издательство Эксмо, 2004. — 640 с. — ISBN 5-699-01165-X
• Кельтские мифы. Валлийские сказания, Ирландские сказания / Пер. с англ. Л. И. Володарской. — Екатеринбург: У-Фактория. 2006. — 496 с. — (Bibliotheca Mythologica). — ISBN 5-9709-0219-5
• Кэртин Джеремия. Легенды и мифы Ирландии / Пер. Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО «Центрполиграф», 2008. — 224 с. — ISBN 978-5-9524-3878-1
• Маккалох Джон Арнотт. Религия древних кельтов / Пер. с англ. С. П. Евтушенко. — М.: ЗАО «Центрполиграф», 2004. — 336 с. — ISBN 5-9524-1303-X
• Рис Алвин, Рис Бринли. Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе / Пер. с англ. Т. А. Михайловой. — М.: Энигма, 1999. — 480 с. — (История духовной культуры). — ISBN 0-500-27039-2
• Роллестон Томас. Мифы, легенды и предания кельтов / Пер. с англ. Е. В. Глушко. — М.: ЗАО «Центрполиграф», 2004. — 349 с. — ISBN 5-9524-1063-4
• Спенс Льюис. Тайны древних бриттов / Пер. с англ. Н. М. Забилотского. — М.: Вече, 2007. — 272 с.: ил. — (Ключи от Авалона. Мегапроект — Terra Incognita). — ISBN 978-5-9533-2148-8
• Широкова Н. С. Мифы кельтских народов — М.: Астрель: АСТ: Транзиткнига, 2005. — 431 (1) с.: ил. — (Мифы народов мира). — ISBN 5-17-019444-7 (ООО «Издательство АСТ»), ISBN 5-271-08709-3 (ООО «Издательство Астрель»), ISBN 5-9578-0397-9 (ООО «Транзиткнига»).

См. также

• Кельты
• Кельтская мифология
• Кельтские языки
• Кельтский календарь

Отрывок, характеризующий Кельтское язычество

На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.