Кентуккийская кампания

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Кентуккийская кампания
Основной конфликт: Гражданская война в США

Брэкстон Брэгг и Дон Карлос Бьюэлл
Дата

июнь – октябрь 1862 года[i 1]

Место

Кентукки

Итог

победа Союза[уточнить]

Противники
США КША
Командующие
Дон Карлос Бьюэлл Брэкстон Брэгг
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно
 
Кентуккийская кампания
Камберленд-ГэпЦинцинаттиРичмондМанфордвиллПерревилл

Кентуккийская кампания (Kentucky Campaign или Confederate Heartland Offensive) — серия маршей и сражений в Восточном Теннесси и Кентукки во время американской гражданской войны. С июня по октябрь армии генералов Брэкстона Брэгга и Эдмунда Кирби Смита провели ряд манёвров, чтобы вытеснить федеральную Огайскую армию генерала Дона Карлоса Бьюэлла из Теннесси и включить Кентукки в состав Конфедеративных Штатов Америки. Эта кампания проходила одновременно с Северовирджинской и Мерилендской кампанией на востоке страны.

Кентукки был пограничным штатом, население которого сочувствовало Конфедерации, но федеральному правительству удалось установить над ним контроль, после чего федеральная Огайская армия начала наступление в Теннесси, намереваясь захватить Чаттанугу. Генерал армии Конфедерации, Брэкстон Брэгг, решил в ответ вторгнуться в Кентукки, соединиться с армией Кирби Смита, пополнить армию кентуккийцами и этими силами атаковать армию Бьюэлла. Но Брэггу не удалось реализовать свой план: он не смог вовремя соединиться со Смитом и ему не удалось завербовать в армию волонтёров-кентуккийцев. Из-за ошибок разведки он слишком поздно узнал о контрнаступлении Бьюэлла и неправильно оценил направление главного удара. В результате он атаковал основные силы Бьюэлла около Перривилла, задействовав только часть своих сил. Тактически удачное, сражение при Перривилле показала Брэггу, что его армия слишком слаба для продолжения кампании. Несмотря на протесты генералов, он приказал возвращаться в Теннесси.





Предыстория

В январе 1862 года армия Юга была разбита в сражении при Милл-Спрингс, что привело к потере штата Кентукки[3]. Затем весной 1862 года Конфедерация проиграла сражения при Форт-Генри и при Форт-Донельсон, и теперь Югу было необходимо вернуть инициативу. Генерал Альберт Сидни Джонстон концентрировал армию около Коринфа[en], а президент Дэвис отправил ему на помощь из Алабамы усиления под командованием генерала Брэкстона Брэгга. В это время федеральный генерал Грант готов был продолжать наступление, но его командир, генерал Генри Халлек, желал сначала усилить армию, и по этой причине тратил время на переброску подкреплений. Более того, Халлек обвинил Гранта в пьянстве, отстранил его от командования и передал армию генералу Смиту, но Смит неожиданно получил травму в результате несчастного случая, а за Гранта заступились в Вашингтоне, что заставило Халлека в конце марта вернуть Гранта на должность командира Тенессийской армии[4].

В начале апреля 1862 года армия Юга нанесла свой первый контрудар по противнику, что привело к сражению при Шайло. Эта атака была неудачной, хотя и привела к тяжелым потерям в армии Севера. После сражения в армию прибыл генерал Халлек (командующий Миссисипским департаментом), обвинил Гранта в некомпетентности за понесённые потери и лично организовал наступление на Коринф. 30 мая 1862 года федеральная армия вступила в Коринф. Эти события разочаровали обе стороны: южане сожалели, что потеряли важный транспортный узел, а северяне сожалели о том, что армии противника удалось ускользнуть. Генерал Конфедерации Пьер Борегар от перенесенного стресса покинул армию, передав командование Брэкстону Брэггу[5].

Летом настало затишье: у Брэгга не было достаточных сил для наступления, а Халлек разбросал свою армию по отдельным гарнизонам. 25 000 человек он поручил Дону Карлосу Бьюэллу, которому дал задание взять Чаттанугу. В начале июля Халлека вызвали в Вашингтон и сделали главнокомандующим федеральными армиями. Грант остался во главе федеральных армий на Западе, но он знал, что Халлек настроен против него и старался не проявлять инициативы. Между тем Бьюэлл наступал на Чаттанугу, а небольшая армия генерала Джона Моргана угрожала Восточному Теннесси со стороны Камберлендского ущелья. Обороной Восточного Теннесси руководил генерал Эдмунд Кирби Смит, который запросил у Брэгга помощи. В этой ситуации Брэгг решил перебросить свою армию к Чаттануге, объединиться с армией Смита, атаковать Бьюэлла, разбить его в сражении и начать наступление на север. Брэггу предавали уверенности удачные рейды южной кавалерии в Кентукки, в частности рейд Форреста и рейд Моргана. На Юге полагали, что население Кентукки всецело на их стороне, и там удастся набрать много добровольцев[6].

Перед тем как отправиться к Чаттануге, Брэгг решил оставить часть армии на прикрытие штата Миссисипи. Он поручил генералу Стерлингу Прайсу 16 000 человек, чтобы блокировать Гранта, и ещё 16 000 поручил Эрлу Ван Дорну, чтобы тот охранял Виксберг. Однако, он совершил ошибку, не назначив главного над обеими армиями. Ван Дорн был старше Прайса по званию, но не имел практической возможности отдавать Прайсу приказы. В итоге армиям Юга не удалось наладить грамотное взаимодействие между своими силами[7].

Камберленд-Гэп

После того, как в январе Конфедерация потеряла Кентукки, её армия отступила на границы штата Теннесси и важнейшее стратегическое значение обрело ущелье Камберленд-Гэп. В Теннесси это ущелье называли «Фермопилами штата» — естественной крепостью, которую путём несложных фортификационных работ можно сделать совершенно неприступной. В начале войны ожидалось, что ущелье станет местом решающего сражения, но со временем стало понятно, что оно оказалось на периферии военных действий. Вторжение федеральной армии в Центральный Теннесси показало, что Камберленд-Гэп не единственный путь на юг. Однако, через ущелье можно было вторгнуться с севера в Восточный Теннесси или с юга в Восточный Кентукки[8].

Весной федеральная армия несколько раз атаковала ущелье, но все атаки были неудачными. Тогда генерал Дон Карлос Бьюэлл свёл несколько отдельных отрядов в 7-ю дивизию Огайской армии, и поручил её бригадному генералу Джорджу Моргану[en], которому была поставлена задача захватить Камберленд-Гэп[9].

Прибыв 11 апреля в район боевых действий, Морган столкнулся с массой проблем: испорченными дорогами, сильными дождями и местностью, опустошённой настолько, что за продовольствием приходилось отправлять обозы за 100 километров. Морган занялся строительством мостов и исправлением дорог, а одновременно постарался изучить противника. Вскоре разведка донесла, что Камберленд-Гэп защищает 3 или 5 тысяч человек при двух батареях, но на помощь им идёт отряд Хемфриза Маршалла, численностью около 3000 человек[10].

Морган понял, что не сможет взять ущелье фронтальной атакой, но имеет возможность обойти позиции противника. Ночью 12 июня его дивизия подошла к ущелью с фронта, а несколько полков с артиллерией были посланы в обход. Внезапно пришел приказ Бьюэлла о прекращении наступления, но через несколько дней Бьюэлл отменил этот приказ и 18 июня наступление возобновилось. Оказавшись под ударом с нескольких направлений, южане оставили позиции, и Морган занял ущелье, не потеряв ни единого человека[11].

План Брэгга

31 июля Брэгг встретился со Смитом в своём штабе в Чаттануге. На этой встрече был согласован план боевых действий. Было решено, что Смит сконцентрирует свои силы и отобьёт у противника ущелье Камберленд-Гэп. Брэгг в это время останется в Чаттануге дожидаться подхода артиллерии и обозов из Алабамы. Затем он начнёт наступление в центральный Теннесси, угрожая Нэшвиллу. Если оборона Нэшвилла окажется слишком сильной, то Брэгг направится в Кентукки. Смит должен по возможности быстро присоединиться к Брэггу и последний возглавит объединённую армию[12].

Затем этот план был несколько расширен. Смит договорился о содействии армии генерала Маршалла в западной Вирджинии. Когда Смит займет Камберленд-Гэп, Маршалл должен будет войти в Кентукки и отрезать пути отступления дивизии Моргана. В то же время на западе Теннесси генералы Ван Дорн и Прайс должны предпринять отвлекающие манёвры и не допустить переброски усилений на помощь Огайской армии Бьюэлла. Также Брэггу удалось договориться о содействии с дивизией генерала Брэкинриджа. «Я думаю, вы не прочь навестить свою семью, — писал он Брекинриджу, — серьёзно, вы так популярны в Кентукки, что стоите целой дивизии моей армии»[13]. В целом, план предполагал наступление по трём направлениям: армии Ван Дорна и Прайса наступают на левом фланге, армии Смита и Маршалла на правом, а армия Брэгга при поддержке Брекинриджа — в центре[12].

Правительство Конфедерации практически никак не повлияло на разработку этого плана. Президент проявил некоторый интерес к наступлению в Кентукки, поскольку оно совпадало со вторжением Северовирджинской армии в Мериленд, но он ограничился рекомендациями по возвращению лояльного губернатора в Кентукки и предупредил Брэгга, чтобы тот не рисковал армией. Больше никаких инструкций не поступало, так что Брэгг и Смит сами решали, каких целей надо достигнуть своим наступлением[12].

План Брэгга значительно отличался от плана Бьюэлла по наступлению на Чаттанугу: в отличие от Бьюэлла Брэгг не использовал железные дороги. Все свои немногочисленные припасы южане взяли с собой в обозах, а на территории Кентукки предполагали снабжать армию за счет фуражировки. Таким образом их наступлению не могли помешать кавалерийские рейды и армия сохраняла некоторую свободу манёвра[12].

Наступление в Кентукки

В начале августа Брэгг передал в распоряжение Смита две бригады — генерала Патрика Клейберна и полковника Престона Смита[en]. Теперь армия Смита насчитывала 21 000 человек и состояла из четырёх дивизий[14]:

Смит собрал свои дивизии в Ноксвилле. 13 августа он решил, что пора наступать, и двинул свою армию в направлении Камберленд-Гэп. Федеральная армия в ущелье занимала сильную позицию и имела достаточное количество припасов. Смит решил не атаковать противника с фронта, а применить ту же тактику, что использовал Морган; одна дивизия блокировала фронт федералов, а часть отправилась в обход по боковым горным тропам. Переход был сложен и утомителен, но южане устали от бездеятельности и их боевой дух был весьма высок. 18 августа авангарды Смита пришли в Барбурсвилл и перерезали дорогу, по которой Морган получал припасы из Луисвилла. Смит рассчитывал, что отрезанный от баз Морган покинет ущелье, но Морган остался на позиции[12].

Вместе с тем в Барбурсвилле Смит обнаружил, что не сможет прокормить свою армию и должен или наступать дальше или вернуться в Теннесси. 20 августа он сообщил положение вещей Брэггу в Чаттанугу:

По имеющимся у меня данным, Морган имеет в Камберленд-Гэп припасов как минимум на двадцать или тридцать дней. Укрепив свои батареи и соорудив засеки, он сделал свою позицию, и без того сильную, совершенно, на мой взгляд, неприступной. Местность вокруг меня полностью лишена продовольствия, а дороги отсюда в восточный Теннесси гораздо хуже, чем я думал, так что мне осталось или вернуться в восточный Теннесси или наступать ради припасов на Лексингтон. Первый вариант слишком невыгоден для нашего дела в Кентукки, чтобы его рассматривать или осуществлять. Так что я решил наступать по возможности на Лексингтон.

— [ehistory.osu.edu/books/official-records/023/0766 War of the Rebellion: Serial 023 Page 0766 Chapter XXVIII]

Наступление Смита шло несколько вразрез с планами Брэгга, который рассчитывал, что Смит присоединиться к его армии для совместной атаки на Бьюэлла. Без Смита атаковать Бьюэлла было рискованно. Более того, Брэгг опасался, что Огайская армия войдет в Кентукки, разобьёт Смита, а затем ударит по армии Брэгга. Чтобы этого избежать, Брэгг должен был сам наступать на север, постоянно находясь между Бьюэллом и Смитом[15].

Сражение при Ричмонде

29 августа армия Кирби Смита двигалась из Биг-Хилл на Ричмонд (Кентукки)[en]. В авангарде наступала дивизия Клейберна, прикрытая с фронта кавалерией полковника Джона Скотта. Утром кавалерийские пикеты вступили в перестрелку с федеральными пикетами, а в полдень северяне подтянули кавалерию и артиллерию и заставили кавалерию Юга отступить к Биг-Хилл. Федеральный командующий, бригадный генерал Мэлхол Мэнсон[en], начал контрнаступление, а ночью уведомил своего командира, генерал-майора Уильяма Нельсона, о происходящем и запросил ещё бригаду в усиление. В то же время Смит приказал Клейберну атаковать утром и обещал подкрепления (дивизию Черчилла)[16].

Утром Клейберн начал наступление, прошёл Кинстон, рассеял федеральные пикеты и столкнулся с пехотой Мэнсона у Зион-Чеч. Южанам удалось атаковать правое крыло федеральной армии и отбросить противника. Федералы отступили к Роджерсвиллу и попытались организовать оборону возле своего прежнего лагеря. И Смит, и Нельсон явились на поле боя, чтобы возглавить свои армии. Северяне снова были разбиты, потеряв примерно 4 000 пленными. Общие потери их армии составили 4900 человек[i 2], южане потеряли 750[16].

В результате сражения путь в Кентукки оказался открыт, а армия Бьюэлла была слишком далеко, чтобы помешать Смиту. Новости о сражении пришли в Вашингтон 30 августа, одновременно с сообщением о разгроме Вирджинской армии во втором сражении при Булл-Ран. В итоге федеральный главнокомандующий Генри Халлек, сильно страдавший в те дни от геммороя, должен был одновременно и организовывать оборону Вашингтона, и разбираться с ситуацией в Кентукки[17].

Новости о победе под Ричмондом воодушевили Брэгга. Он составил торжественное обращение к армии, где написал: «Кентуккийцы! Первый удар в борьбе за вашу свободу уже нанесён!»[18].

Наступление Брэгга

Пока Смит наступал в Кентукки, Брэгг оставался в Чаттануге, где дожидался обозов и реорганизовывал Миссисипскую армию. Он разделил армию на два крыла, каждое из которых насчитывало две пехотные дивизии и одну кавалерийскую бригаду. Левое крыло возглавил генерал-майор Уильям Харди (дивизии Андерсона и Бакнера, 13 500 чел.), а правое крыло — генерал-майор Леонидас Полк (дивизии Читема и Уайтерса, 13 500 чел.)[13]. Брэгг не очень любил Полка, но тот был старше по званию и имел хорошие отношения с президентом. Так же штабу армии не хватало опытных штабных офицеров. Кавалерии требовался главнокомандующий, но Брэгг так и не смог найти подходящего офицера на эту должность[12][19].

Вскоре прибыли артиллерия и обозы, и Брэгг смог начать наступление. 28 августа он выступил из Чаттануги и начал переход через Камберлендское плато. Кавалерия прикрывала его наступление: отряд Форреста только что вернулся из рейда в центральном Теннесси и начал боевые действия против федеральной армии. Эти действия не позволили федералам своевременно распознать намерения Брэгга, так что Миссисипская армия прошла через горную местность без малейших препятствий. Пройдя Камберлендское плато, Брэгг спустился в долину реки Сакуатчи, затем повернул на север и занял Спарту. Оттуда он мог наступать как на запад, к Нэшвилу, так и на север, в Кентукки[12].

Наступление Брэгга на Спарту заставило Бьюэлла отказаться от идеи захватить Чаттанугу. Всё это время он работал над созданием надежной коммуникации, которая бы обеспечивала подвоз припасов от основной базы в Луисвилле к Нэшвиллу. После вторжения южан в Кентукки эта коммуникация потеряла смысл, но Бьюэлл усиливал, как мог, охрану дороги. Между армией и Нэшвиллом дорога была надежно прикрыта, но участок от Нэшвилла к Луисвиллу был уязвим. Бьюэлл отправил генерала Уильяма Нельсона в Луисвилл, чтобы тот набрал там дополнительные отряды, починил поврежденные участки дороги и вернулся обратно. 23 августа Нельсон прибыл в Луисвилл, где обнаружил, что департамент Огайо реорганизован и передан генерал-майору Райту, так что база в Луисвилле оказалась вне юрисдикции Бьюэлла. Кроме того, Нельсону пришлось отложить все порученные Бьюэллом дела и срочно организовывать оборону Кентукки, что привело к сражению при Ричмонде и ранению Нельсона. Нельсон вернулся в Луисвилл, где возглавил оборону города[12].

Бьюэлл между тем знал, что Брэгг готовит наступление, поэтому рассредоточил армию так, чтобы перекрыть возможные пути наступления на Нэшвилл. В случае наступления южан предполагалось как можно быстрее выявить направление их движения и сконцентрировать там армию. Однако, кавалерия Юга не позволила Бьюэллу узнать маршрут наступления, поэтому он приказал армии сконцентрироваться у Мурфрисборо 5 сентября. Там он мог надежно прикрывать Нэшвилл. Между тем армия Брэгга 4 сентября вошла в Спарту и там остановилась на отдых на несколько дней. Он повторил ранее отданный Ван Дорну и Прайсу приказ вторгнуться в центральный Теннесси как можно скорее. От Форреста поступило сообщение о серьёзных укреплениях под Нэшвиллом, так что Брэгг решил идти на Кентукки. 9 сентября его армия вошла в Картаж[en][12].

14 сентября оба крыла армии Брэгга соединились в Глазго. Здесь Брэгг опубликовал обращение к населению штата, где объявил о том, что армия Конфедерации пришла освободить штат от тирании и деспотии. Он призвал кентуккийцев вступать в ряды своей армии. Брэгг с самого начала рассчитывал на множество добровольцев и специально взял с собой 15 000 запасных винтовок. Но он столкнулся и с некоторыми проблемами. В Глазго и во всем округе Бэррен было недостаточно продовольствия для армии. Брэгг также узнал, что генерал Грант отправил подкрепления к Нэшвилу, а Ван-Дорн и Прайс не смогли этому воспрепятствовать. Пришли сообщения, что Бьюэлл со всей Огайской армией наступает к Боулинг-Грин. Не желая быть атакованным превосходящими силами, Брэгг решил идти на соединение с Кирби Смитом. Он думал о том, чтобы атаковать Луисвилл, но не разработал детального плана такой атаки. Отсутствие внятного плана наступления стало создавать Брэггу проблемы: пока он планировал последующий шаг, события опережали его[12].

Сражение при Манфордвилле

Когда дивизии генерала Полка прибыли в Глазго, бригаде генерала Джеймса Чалмерса было приказано идти к Кейв-Сити, чтобы перерезать железную дорогу между Нэшвиллом и Луисвиллом. Чалмерс выполнил этот приказ и заодно отправил группу разведчиков к Манфордвиллу[en]. Разведка обнаружила по пути большую мельницу, поэтому пехота переместилась к мельнице, чтобы заготовить себе продовольствия. Здесь Чалмерс встретил кавалерию полковника Джона Скотта, которого Смит отправил для установления контакта с Брэггом и диверсии на железной дороге. Чалмерс и Скотт решили 14 сентября по личной инициативе атаковать Манфордвилл и уничтожить стратегически важный железнодорожный мост, но эта атака была отбита федеральным гарнизоном. Узнав об этом событии, Брэгг отправил всю свою армию к Манфордвиллу. Гарнизон вступил в переговоры и в итоге капитулировал 17 сентября. В этот же день в Мериленде произошло сражение при Энтитеме, после которого армия генерала Ли отступила в Вирджинию. Кентуккийская кампания Брэгга стала, таким образом, единственным шансом Конфедерации на успешное наступление против Севера[12].

Наступление Брэгга и захват Манфордсвилла отрезали армию Бьюэлла от её базы в Луисвилле и одновременно не дали Бьюэллу возможности угрожать армии Смита. Историк Стивен Вудворт писал, что это было блестящим результатом одного из самых примечательных обходных рейдов за всю историю войны[20].

Наступление Бьюэлла

Огайская армия Бьюэлла начала свой марш на север ещё в те дни, когда Смит вторгся в Кентукки. Но Брэгг двигался быстрее, и в итоге, когда 14 сентября армия Бьюэлла вошла в Боулинг-Грин, Миссисипская армия уже стояла в Глазго. Теперь Бьюэлл мог атаковать Брэгга или же постараться пройти в обход к базам в Луисвилле, но Бьюэлл предпочел делать то, что по мнению наблюдателей, ему удавалось делать лучше всего: то есть, ничего не делать. В Боулинг-Грин у него было достаточно припасов для армии, так что он мог стоять там достаточно долго, наблюдая за Брэггом[20].

Наступление Бьюэла к Боулинг-Грин оказалось неожиданностью для Брэгга. Пока Брэгг шёл к Глазго, кавалерия Форреста и Уилера удачно маскировали его наступление и эффективно вели разведку, но после Глазго за Бьюэллом следил только Уилер, который столкнулся с хорошо организованной и аргрессивной федеральной кавалерией, втянулся в арьергардные бои и не имел возможности заниматься разведкой[12].

Отступление Брэгга к Бардстауну

Захват Манфордвилла позволил Брэггу несколько дней кормить армию за счет захваченных припасов, но другого продовольствия в окрестностях не было. Кроме того, Брэгга смутило внезапное появление Бьюэлла и он стал опасаться, что Огайская армия сможет выйти ему во фланг. Смит всё ещё находился в семи днях пути, а в Луисвилле, по данным Брэгга, формировались дополнительные федеральные подразделения. Брэгг мог оказаться под ударом с двух сторон, а президент лично приказал ему не подвергать армию риску. Брэгг не знал, что предпринять: он то отдавал приказ на отступление к Бардстауну[en], то отменял его. В итоге он все же решил отступать. Смиту было приказано идти на Бартстаун и направить туда же обозы с продовольствием. 20 сентября Миссисипская армия выступила из Манфордвилла с запасом продовольствия на три дня. Это отступление означало, что Бьюэлл теперь может беспрепятственно идти к своей базе в Луисвилле[12]. Брэгг прибыл в Бардстаун 22 сентября. Его армия была утомлена переходом и ей необходим был отдых. Продовольствие, присланное Смитом, было на месте, но сам Смит отсутствовал. Брэгг встал лагерем в Бардстауне и стал планировать дальнейшие манёвры. Оказалось, что из всех армий Юга, только армии Брэгга, Смита и Маршалла действовали в Кентукки. Ван Дорн не стал вторгаться в центральный Теннесси, а стал готовить атаку Коринфа. Как командир Западного Военного департамента в отсутствие Брэгга, Ван Дорн забрал себе и дивизию Брекинриджа для действий против Коринфа. Теперь Брэггу угрожала Огайская армия, армия в Луисвилле и ещё одно федеральное подразделение в Цинцинатти. Брэгг стал сомневаться в успехе кампании и приказал организовать несколько тыловых баз на случай отступления из Кентукки[12]. Отсутствие Брэкинриджа особенно расстроило Брэгга, который решил, что тот не присоединился к наступлению только потому что не захотел. Историк Самуэль Мартин писал, что с этого момента он внёс Брекинриджа в список своих личных врагов[18].

Планируя наступление в Кентукки, Брэгг рассчитывал главным образом на массовый приток добровольцев в армию. Однако теперь, когда Огайская армия находилась на территории штата, кентуккийцы не решались поддержать Конфедерацию. Тогда Брэгг решил выполнить как минимум другую поставленную задачу: установить своего губернатора в Кентукки, чтобы тот издал приказ о призыве в армию (Conscription act). 28 сентября от оставил Полка при армии в Бардстауне, а сам отправился во Франкфорт, столицу штата, на церемонию инаугурации[21]. В отсутствие Брэгга армия осталась разбросанной по окрестностям Бардстауна, а кавалерийские пикеты следили за действиями федералов. Предполагалось, что Бьюэлл несколько недель простоит в Луисвилле, поэтому Полк не получил никаких инструкций на случай внезапного наступления Бьюэлла[12].

Наступление Бьюэлла на Франкфорт и Бардстаун

Пока Брэгг стоял в Манфордсвилле, Бьюээ не спеша готовился к ответным действиям, но уход Брэгга в Бардстаун сделал эту подготовку излишней. Бьюэлл сразу же отправил Огайскую армию в Луисвилл и прибыл туда 26 сентября. Он решил, что добился впечатляющего успеха: не дал захватить Нэшвилл и Луисвилл, уверенно преследовал противника и препятствовал его маневрам в Кентукки. Однако, в Вашингтоне рассудили иначе. Там все больше сомневались в компетентности Бьюэлла и сам президент был разочарован его действиями. Даже солдаты Огайской армии не считали свой марш на Луисвилл чем-то выдающимся[12].

В то же время прибытие армии в Луисвилл несколько успокоило местное население и паника, вызванная вторжением южан, улеглась. В Луисвилле были сформированы свежие подразделения и Бьюэлл провел реорганизацию армии. В каждой бригаде он добавил к своим ветеранским полкам несколько новонабранных. Он разделил армию на три корпуса по три дивизии в каждом. Каждому корпусу была придана кавалерийская бригада, а также небольшое кавалерийское подразделение имелось при каждой дивизии. Некоторые проблемы возникли с назначением командиров, так как в армиях Запада ранее не было корпусов и, соответственно, не было генералов с опытом управления корпусом. Бьюэлл в итоге избрал офицеров, которых хорошо знал лично: генерал-майор Александр Маккук[en] возглавил I корпус, генерал-майор Томас Криттенден возглавил II корпус, а генералу Нельсону поручили III корпус[12].

Одновременно он готовил план нападения. Так как армии Брэгга и Смита были всё ещё разделены, он решил атаковать Брэгга в Бардстауне, одновременно организовав отвлекающий манёвр в направлении Франкфорта. Он рассчитывал или разбить армию Брэгга, или оттеснить её в северный Кентукки, где отрезать противнику пути отступления в Теннесси. Однако, некоторые события спутали планы Бьюэла. 29 сентября бригадный генерал Джефферсон Дэвис поссорился с генерал-майором Нельсоном и застрелил его. Бьюэллу пришлось искать новую кандидатуру на должность корпусного командира и он выбрал Чарльза Гилберта[en], выпускника Вест-Пойнта 1846 года и ветерана Мексиканской войны. Не имея опыта командования крупными подразделениями Гилберт, ещё недавно капитан, теперь возглавил корпус размером 22 000 человек. Одновременно пришёл приказ об отстранении Бьюэлла от командования и передаче Огайской армии Джорджу Томасу. Томас, однако, отказался принять командование, и отстранение было временно отменено (но не отозвано). Бьюэлл понял, что должен действовать как можно решительнее, чтобы остаться командиром армии[12].

События 29 сентября заставили Бьюэлла на день перенести начало наступления, поэтому только 1 октября его армия выступила из Луисвилла. Три корпуса шли по параллельным дорогам на Бардстаун. Одновременно генерал Джошуа Силл повёл две пехотные дивизии и кавалерийский отряд на Франкфорт, изображая наступление основной армии. Вся армия Бьюэлла насчитывала 80 000 человек:

  • I корпус, 13 000 человек
  • II корпус, 22 000 человек
  • III корпус, 22 000 человек
  • Отряд Силла, 19 000 человек

Этим силам противостояла армия Брэгга численностью 50 000 человек, но это была опытная ветеранская армия, а у Бьюэлла было много свеженабранных полков. Армия быстро продвигалась по хорошим дорогам. 2 октября Силл достиг Шелбивилла, на полпути между Луисвиллом и Франкфортом. I корпус в этот день вышел к Тейлорсвиллу, II корпус дошёл до Монт-Вашингтон, а III корпус достиг Шепердсвилла. Сам Бьюэлл следовал с III корпусом, а генерал Джордж Томас, его заместитель, находился при II корпусе[12][22].

Кавалерийские пикеты Юга были отброшены так быстро, что не успели выявить положение частей противника и не смогли задержать его наступление. События застали Брэгга врасплох. Он не ожидал такого стремительного наступления и не вполне понимал замысел Бьюэлла. Он поверил, что главной целью федеральной армии является Франкфорт и 2 октября отдал приказ всем своим подразделениям концентрироваться у Франкфорта. Генералу Полку было сообщено, что он находится на фланге армий противника и должен идти к Франкфорту и, в случае начала общего сражения, атаковать федералов во фланг. «Противник несомненно наступает на Франкфорт, — сообщил Брэг Полку в 13:00, — отправьте все ваши силы к Блумфилду и атакуйте его в тыл и фланг. Если мы объединим наши усилия, он непременно будет разбит»[23]. Полк получил этот приказ но 3 октября I корпус Бьюэлла вошёл в Блумфилд, а II корпус в Хай-Гроув, оказавшись почти между Полком и Брэггом, так что Полк счёл приказ Брэгга невыполнимым. Он решил оставить Бардстаун и отходить к Дэнвиллу[12]. 4 октября, когда Полк начал отход, Брэгг находился в Франкфорте, где в здании в здании палаты представителей штата Кентукки как раз началась церемония инаугурации губернатора. Но церемония длилась не более четырёх часов: федеральная кавалерия подошла к городу на 10 миль и звуки артиллерийской перестрелки сорвали инаугурацию[24]. Брэгг спешно покинул Франкфорт, отдав приказ Смиту и Полку соединиться в Харродсберге. 5 октября Брэгг разместил свой штаб в Харродсберге[12].

Полк отправил свою армию к Харродсбергу по двум дорогам: одну часть он лично повел по хорошей дороге через Спрингфилд, а вторую поручил генералу Харди. Харди должен был идти через Маквилл, но дороги на этом пути были так плохи, что он в итоге вернулся на ту же дорогу, по которой шёл Полк. Этот манёвр задержал Харди так, что III федеральный корпус почти настиг его. Кавалерия вступила в перестрелку; бригады Уартона и Уилера старались, как могли, задержать федералов, и бригада Уартона едва не была уничтожена. Кавалерия тратила все силы на арьергардные бои и у неё совсем не осталось времени и сил на разведку. Таким образом, Брэгг почти ничего не знал о положении частей противника и их намерениях[12].

6 октября Брэгг встретился со Смитом в Харродсберге. намерения Бьюэлла всё ещё были не ясны, и местоположение его корпусов было точно не известно. Смит решил, что его армию выгоднее держать к востоку от реки Кентукки, где она прикрывала бы базы и могла бы быстро прийти на помощь Полку. Брэгг согласился; противник не спешил атаковать Франкфорт, а реальные масштабы опасности, которой подвергался Полк, были Брэггу не известны. Таким образом, его армия оставалась разделенной даже под ударом противника. Но генерал Бьюэлл не знал о дезориентации его противника, и у него самого имелись серьезные проблемы. Его новобранцы были непривычны к походной жизни, они страдали от долгих переходов и нехватки воды, а офицеры все меньше доверяли Бьюэллу вплоть до того, что писали письма президенту с просьбой об отставке генерала[12].

Концентрация у Перривилла

7 октября Брэггу пришлось снова поменять планы — Харди запросил помощи. Его колонна достигла Перривилла, но III корпус Бьюэлла был так близко, что Харди не решался отступать дальше, чтобы не быть атакованным на марше. Харди просил о содействии, но не объяснил в деталях своего положения, так что Брэгг мог только гадать о том, что же там происходит с Харди. Так как федералы всё ещё не атаковали Франкфорт, Брэгг решил нанести удар в районе Перривилла. Он решил, что Харди имеет дело с незначительной частью Огайской армии, и эту часть можно разбить, с тем, чтобы затем соединиться с армией Смита и идти к Франкфорту. Он приказал Полку и Уартону идти на соединение с Харди у Перривилла. Кавалерия быстро выполнила приказ, но две дивизии Полка задержались: они почти дошли до Харродсберга и теперь им надо было идти обратно. К утру 8 октября только дивизия Читема пришла к Перривиллу. Вторая дивизия (Джонса Уайтерса) все ещё была на подходе. Таким образом, у Перривилла теперь стояли три дивизии и две кавалерийские бригады — примерно 17 000 человек. На них двигалась Огайская армия численностью 58 000 человек[12].

7 октября Бьюэлл, который находился при корпусе Гилберта, разместил свой штаб в бревенчатом доме Джона Дурси, который стоял в 5 милях от Перривилла. Он обнаружил, что противник остановился у Перривилла и развернул пехоту в боевую линию. Бьюэлл решил атаковать, чтобы разбить противника, занять Перривилл и обеспечить себе источники воды[12]. Отсутствие воды создавало большие проблемы обеим армиям: осенью 1862 года Средний Запад переживал одну из самых сильных засух в своей истории. Засуха была так сильна, что когда Бьюэлл входил в Луисвилл, некоторые его части без проблем перешли вброд реку Огайо[25].

Он приказал корпусам выступить на соединение в 03:00 следующего дня, состыковаться с линией III корпуса и атаковать в 10:00. Но выполнить этот приказ не удалось: I и II корпуса уклонились от указанного пути наступления в поисках воды и теперь не успевали подойти к Перривиллу в указанные сроки. Корпус Маккука получил приказ Бьюэлла только в 02:45 и не мог выступить ранее 05:00. Корпус Криттендена получил приказ в 02:45 и тоже не мог начать марш своевременно. Узнав об этом, Бьюэлл перенёс атаку на день вперёд, на утро 9 октября. Командирам корпусов был отдан приказ на ввязываться в бой 8 октября. Корпуса начали сходиться у Перривилла, но Бьюэлл не смог лично контролировать этот процесс — он получил травму, упав с лошади, и некоторое время не мог находиться в седле[22].

Сражение при Перривилле

Первые выстрелы сражения при Перривилле прогремели в ночь на 8 октября. Рядовые III корпуса генерала Гилберта обнаружили немного воды в русле реки Докторс-Крик и около полуночи 20-й Индианский полк выдвинулся к реке. В темноте он не заметил 7-й Арканзасский полк, который занимал позицию на холме Петерс-Хилл. В 02:00 бригада Даниеля Маккука переместилась вслед за полком и наткнулась на арканзасский полк, вступив с ним в перестрелку. Постепенно вся дивизия Шеридана втянулась в перестрелку с бригадой Лиделла. Однако, генерал Гилберт требовал от Шеридана не втягиваться в сражение и не растрачивать боеприпасы[26].

Между 06:00 и 07:00 генерал Полк собрал офицеров на совет и они решили, ввиду крупных сил противника под Перривиллом, не начинать атаку, а ограничиться обороной. В 08:00 генерал Брэгг понял, что атака не начата, и лично отправился в Перривилл. Он прибыл на место в 09:45 и застал части Полка в походном построении. Он разместил штаб в доме Кроуфорда на Харродсбергской дороге и приказал начать атаку в 12:30. В указанное время батареи Дардена, Ламсдена, Семпла и Кэрнса открыли огонь. В то же время Полк получил донесение генерала Уартона, который сообщал, что федеральный левый фланг растянут гораздо дальше влево, чем предполагалось. Полк приказал отложить атаку. Опять не услышав звуков стрельбы, Брэгг отправился на позиции дивизий Полка. Узнав положение дел, он приказал дивизии Читема сместиться дальше влево, к флангу противника, а кавалерии Уартона поручил тщательнее выяснить расположение левого фланга федералов[26].

В 14:15 бригада Даниеля Донельсона[en] перешла реку Чаплин, поднялась на её западный высокий берег и развернулась в боевую линию. В это время на холмы перед его фронтом выходила федеральная бригада Террилла[en] и разворачивалась батарея Чарльза Парсонса. В 14:30 Донельсон начал атаку, предполагая, что атакует фланг федеральной армии. Вскоре он осознал, что его бригада идёт во фронтальную атаку, а федеральная артиллерия (батарея Парсонса) ведёт по нему огонь с фланга. На помощь Донельсону пришла бригада Томаса Джонса, которая встала левее. И всё же атака Донельсона была отбита с тяжёлыми потерями[26].

Между тем подошла остальная дивизия Читема — бригады Стюарта[en] и Мэни. Стюарт развернул бригаду во второй линии за Донельсоном, а Мэни встал правее и начал наступление на позиции батареи Парсонса. В 15:30 он заставил отступить 123-й Иллинойсский полк и атаковал батарею Парсонса на высоте Оупен-Кноб. Парсонс, отступая, был вынужден бросить 7 из своих 8 орудий. Генерал Джеймс Джексон[en] погиб в бою за эту батарею. Вся бригада Террилла стала отступать. 21-й Висконсинский полк был послан вперёд, чтобы задержать наступление южан, но и он был обращён в бегство[26]. В 15:00 начала наступление бригада Башрода Джонсона, которая пошла вперёд вдоль Маквилской дороги, но её наступление вскоре забуксовало. Бригаду сменила бригада Патрика Клейберна, левее которой наступала бригада Даниеля Адамса. Адамс наступал практически перед фронтом дивизии Шеридана, но Шеридан был столько раз предупреждён не ввязываться в бой, что остался на месте и не стал мешать наступлению Адамса. В 15:45 бригады Клейберна и Адамса отбросили несколько полков бригады Литла, и сам Литл был ранен и попал в плен. Генерал Клейберн так же был ранен — второй раз за кампанию. Но он остался на поле боя[26].

Между тем на южном фланге армии Брэгга в атаку пошла бригада полковника Самуэля Поуэлла — она атаковала позиции дивизии Шеридана. Атака успеха не имела, но она как минимум не позволила перебросить подкрепления на помощь корпусу Маккука. И как раз в это время генерал Бьюэлл узнал о происходящем. Он находился в штабе и каким-то образом не слышал звуков боя. Он узнал о начале сражения только тогда, когда явился вестовой от Маккука с просьбой подкреплений[26].

К 17:15 на левом фланге армии Брэгга бригады Мэней и Стюарта взяли штурмом федеральную позицию, вынудив бригады Старкуитера, Террила и Вебстера отступить на следующую гряду холмов. Генерал Террил получил смертельное ранение в ходе этого боя. Южане попытались захватить и эту новую позицию, но потерпели неудачу. Это была последняя атака на этом участке фронта и во время неё погиб полковник Вебстер. В это время на маквилской дороге федеральный генерал Руссо[en] организовывал новую линию оборону у дома Рассела. На помощь ему пришла бригада полковника Майкла Гудинга, которой удалось остановить бригаду Клейберна, которая расстреляла почти все патроны[26].

В 18:30 началась последняя атака того сражения: бригада Лидделла сменила Клейберна и атаковала федеральные части у дома Рассела. Темнота помешала ему добиться какого-либо результата. После захода солнца южане удерживали свои позиции, но в полночь Брэгг приказал отступить[26].

Из 22 000 федеральных солдат, задействованных в сражении, 4 241 человек было убито, ранено и попало в плен. Брэгг потерял 3 396 человек из 16 000 человек, задействованных в бою. К ночи Брэгг осознал, что столкнулся со всей армией Бьюэлла. Кавалерия Уилера донесла о приближении корпуса Криттендена, а Брэгг уже знал от пленных о присутствии корпусов Гилберта и Маккука на поле боя. Несмотря на тактическую победу в бою, Брэгг решил отступить к Хародсбергу, поближе к складам продовольствия[27].

Отступление

9 октября, между 01:00 и 02:00, южане начали отход от Перривилля. Последние подразделения покинули Перривилл в полдень без всякого препятствия со стороны федеральной армии. В качестве точки сбора Брэгг выбрал Харродсберг. Здесь армия сконцентрировалась, соорудила укрепления и стала ждать атаки Бьюэлла. На данный момент армия Брэгга была примерно равна по численности Огайской армии. Но Бьюэлл не спешил с преследованием и начал наступать только 10 октября. Приблизившись к позициям противника у Хародсберга, Бьюэлл решил воздержаться от атаки. Смит предложил Брэггу напасть на Бьюэлла, но Брэгг находился на хорошей позиции и не хотел её оставлять[28].

Вскоре поступили сообщения о федеральной кавалерии в районе Дэнвилла, и Брегг стал опасаться, что Бьюэлл выйдет к Дэнвиллу и отрежет дорогу на Камберленд-Гэп. Он решил ещё раз отступить, и отошёл к Дикс-Ривер, заняв там оборону и разместив свой штаб в Брайантсвилле. Бьюэлл подошёл к этой новой линии противника, но снова воздержался от атаки[28].

В то время Брэгг узнал, что вторжение Северовирджинской армии в Мериленд закончилось сражением при Энтитеме, после которого генерал Ли был вынужден отступить обратно в Вирджинию. Он так же узнал, что 3 и 4 октября армия Ван Дорна и Прайса пыталась напасть на Коринф, но была отбита. Это значило, что Ван Дорн и Прайс не войдут в западный Теннесси и явно не смогут присоединиться к Брэггу. Так же Брэгг был сильно разочарован полным отсутствием поддержки со стороны кентуккийцев. С учетом всех этих обстоятельств он решил оставить Кентукки. Полк, Харди и Смит пробовали возражать против этого решения[28].

Армия Брегга начала отступление к Ноксвиллу. В Ланкастере Брэгг и Смит разделились: Брэгг направился к Крэб-Очард, в Смит вернулся через Биг-Хилл к Камберленд-Гэп. В Ноксвилле Брегг получил приказ явиться в столицу и ответить на вопросы президента, которому поступили многочисленные жалобы на Брэгга от его подчинённых[28].

Последствия

Бьюэлл следовал за противником до городка Лондон, после чего прекратил преследование и отправился в Нэшвилл. 24 октября военное министерство сформировало Камберлендский департамент, во главе которого поставило Уильяма Роузкранса. Огайская армия была переименована в XIV корпус, который вошёл в состав Камберлендской армии. Бьюэлл был отстранён от командования, о чём узнал 29 октября из газет[28]. Линкольн не любил таких генералов, как Бьюэлл, он говорил, что они никогда не наступают, потому что никогда не заканчивают подготовку[29].

Бьюэлл был вызван в Вашингтон, где ему пришлось отвечать на вопросы военной комиссии, но этот допрос не имел последствий. Около года Бьюэлл ждал нового назначения, но оно так и не пришло, и 23 мая 1864 года он покинул армию[30].

В целом, все семь месяцев боевых действий на Западе (с апреля по октябрь 1862 года) не дали враждующим сторонам никаких заметных результатов. Такой исход кампании был нормой на Восточном театре, но исключением на Западном. К октябрю 1862 года федеральная армия контролировала чуть меньшую территорию, чем весной. Южане вытеснили противника из северной Алабамы и уверенно контролировали центральный Теннесси, угрожая Нэшвиллу, хотя им не удалось восполнить урон от потери форта Генри и форта Донельсон. «Однако, — писал Стивен Вудворт, — даже на этой безрезультатной фазе Западный Театр оставался тем местом, где рано или поздно стоило ожидать решающих сражений»[31].

Оценки

Историк Джеймс Макферсон[en] писал, что в истории Гражданской войны было четыре поворотных момента. Первый момент — это лето 1862 года, когда генерал Ли на востоке, и генерал Брэгг на западе начали вторжение на Север, остановив удачное весеннее наступление федеральных армий и отсрочив неминуемую, как казалось, победу Севера. Вторым моментом стали сражения при Энтитеме на Востоке и при Перривиле на Западе, после которых наступление Юга остановилось, а вмешательство в войну европейских стран стало невозможным. Эти же сражения повлияли на выборы 1862 года, в результате которых Демократическая партия не смогла победить, а президент Линкольн смог издать свою прокламацию об освобождении рабов[32].

Историк Стивен Вудворт писал, что в 1862 году Конфедерация два раза пыталась перейти в наступление на Западе (в ходе сражения при Шайло и в ходе Кентуккийской кампании), и оба раза неудачно. При этом, если неудача при Шайло простительна, то неудача кампании Брэгга стала причиной менее простительных просчётов. Главной причиной неудачи Вудворт считает президента Дэвиса, который не позволил Брэггу провести кадровые перестановки в армии, убрав оттуда офицеров вроде Полка, и тем вынудил его командовать некомпетентными офицерами. Он же не поставил Смита в прямое подчинение Брэггу, что не позволило Брэггу эффективно использовать армию Смита. Хотя основной причиной неудачи кампании Вудворт всё же считает отсутствие поддержки со стороны кентуккийцев[33].

Профессор Кеннет Ное считал, что основным виновником неудачи был Кирби Смит, которым Брэгг не смог командовать из-за самой системы военных департаментов и личного расположения президента к Смиту. Смит, по его словам, стремился к независимому командованию, чтобы стать героем-освободителем Кентукки. Он заключал соглашения с Брэггом только для того, чтобы их нарушить, интриговал против Брэгга, не выполнял его приказы о доставке провианта и в итоге даже не участвовал на поле боя при Перривилле. «Я занялся этой темой с большой симпатией к Смиту, — писал Ноэ, — но в итоге проникся к нему отвращением»[25].

Напишите отзыв о статье "Кентуккийская кампания"

Примечания

Комментарии
  1. В литературе существуют различные хронологические рамки кампании. Например, а энциклопедии гражданской войны Такера указано 14 августа - 26 октября 1862 года[1], а в книге Френсиса Кеннеди: июнь — октябрь 1862[2].
  2. Согласно Кулингу — 5263 человека[17]
Ссылки на источники
  1. Spencer C. Tucker. American Civil War: The Definitive Encyclopedia and Document Collection. — ABC-CLIO, 2013. — 1067 с.
  2. Frances H. Kennedy. The Civil War Battlefield Guide. — Houghton Mifflin Company, 1998. — 122 с.
  3. McKnight, 2006, p. 71.
  4. Woodworth, 2008, p. 19 — 20.
  5. Woodworth, 2008, p. 20 — 24.
  6. Woodworth, 2008, p. 24 — 26.
  7. Woodworth, 2008, p. 26.
  8. McKnight, 2006, p. 75 — 76, 81.
  9. McKnight, 2006, p. 75 — 76.
  10. McKnight, 2006, p. 77 — 79.
  11. McKnight, 2006, p. 82.
  12. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 Robert S. Cameron. [www.battleofperryville.com/road.html The Road to Perryville: The Kentucky Campaign of 1862] (англ.). battleofperryville.com. Проверено 31 января 2016.
  13. 1 2 Martin, 2011, p. 168.
  14. Thomas L. Breiner. [www.battleofperryville.com/invasion.html The Battle of Perryville. Bragg's Kentucky Invasion] (англ.). battleofperryville.com. Проверено 31 января 2016.
  15. Woodworth, 2008, p. 27.
  16. 1 2 [www.nps.gov/abpp/battles/ky007.htm Battle of Richmond] (англ.). NPS. Проверено 31 января 2016.
  17. 1 2 Cooling, B. Franklin. Counter-thrust: From the Peninsula to the Antietam. — U of Nebraska Press, 2007. — 138 с.
  18. 1 2 Martin, 2011, p. 169.
  19. Martin, 2011, p. 167.
  20. 1 2 Woodworth, 2008, p. 30.
  21. Harrison, 1975, p. 48.
  22. 1 2 Thomas L. Breiner. [www.battleofperryville.com/battle.html The Battle of Perryville] (англ.). battleofperryville.com. Проверено 2 февраля 2016.
  23. [ehistory.osu.edu/books/official-records/023/0897 War of the Rebellion: Serial 023 Page 0897 Chapter XXVIII]
  24. Woodworth, 2008, p. 36.
  25. 1 2 [www.civilwar.org/battlefields/perryville/perryville-history-articles/perryville-battlefield-then.html The Battle of Perryville. An Interview with Historian Ken Noe] (англ.). Civil War Trust. Проверено 4 февраля 2016.
  26. 1 2 3 4 5 6 7 8 Thomas L. Breiner. [www.battleofperryville.com/battle.html The Battle of Perryville] (англ.). battleofperryville.com. Проверено 5 февраля 2016.
  27. Kent Masterson Brown. [www.civilwar.org/battlefields/perryville/perryville-history-articles/kentuckymasterson.html The Long Road Back to Kentucky] (англ.). Civil War Trust. Проверено 5 февраля 2016.
  28. 1 2 3 4 5 Thomas L. Breiner. [www.battleofperryville.com/retreat.html The Retreat After the Battle of Perryville] (англ.). battleofperryville.com. Проверено 6 февраля 2016.
  29. Stephen D. Engle. Don Carlos Buell: Most Promising of All. — Univ of North Carolina Press, 2006. — 362 с.
  30. Thomas L. Breiner. [www.civilwar.org/education/history/biographies/don-carlos-buell.html Don Carlos Buell] (англ.). Civil War Trust. Проверено 6 февраля 2016.
  31. Woodworth, 2008, p. 39.
  32. McPherson, James M. Battle Cry of Freedom. — Oxford University Press, 1988. — 858 с.
  33. Woodworth, 2008, p. 38 — 39.

Литература

  • Broadwater, Robert P. The Battle of Perryville, 1862: culmination of the failed Kentucky campaign. — McFarland, 2010. — 207 p. — ISBN 0786460806.
  • Foote, Shelby. The Civil War, A Narrative: Fort Sumter to Perryville. — Random House, 1986. — 856 p. — ISBN 0394746236.
  • Foote, Shelby, The Civil War, A Narrative: Second Manassas to Pocotaligo, Random House, 1958, ISBN 0-307-29025-5.
  • Harrison, Lowell. The Civil War in Kentucky (University Press of Kentucky, 2010)
  • Harrison, Lowell H. The Civil War in Kentucky. — Lexington, Kentucky: The University Press of Kentucky, 1975. — 144 p. — ISBN 0-8131-0209-X.
  • Martin, Samuel J. General Braxton Bragg,C.S.A.. — McFarland, 2011. — 536 p. — ISBN 0786461942.
  • McDonough, James Lee. War in Kentucky: From Shiloh to Perryville. — Univ. of Tennessee Press, 1996. — 408 p. — ISBN 0870499351.
  • McKnight, Brian D. Contested Borderland: The Civil War in Appalachian Kentucky and Virginia. — University Press of Kentucky, 2006. — 328 p. — ISBN 0813123895.
  • Noe, Kenneth. Perryville: This Grand Havoc of Battle. — Lexington: University Press of Kentucky, 2010. — 520 p. — ISBN 081313384X.
  • Woodworth, Steven E. Decision in the Heartland: The Civil War in the West. — Bison Books, 2008. — 206 p. — ISBN 0803236263.

Ссылки

  • [www.civilwarhome.com/kentucky.html The Western Theater: Bragg’s Kentucky campaign]
  • [www.civilwar.org/battlefields/perryville/perryville-history-articles/general-braggs-impossible.html General Bragg’s Impossible Dream: Take Kentucky]
  • [www.battleofperryville.com/invasion.html The Battle of Perryville, Bragg’s Kentucky Invasion]
  • [www.battleofperryville.com/road.html The Road to Perryville: The Kentucky Campaign of 1862]
  • [www.battleofperryville.com/retreat.html The Retreat After the Battle of Perryville]
  • [www.battleofperryville.com/battle.html The Battle of Perryville] (Written by Thomas L. Breiner)
  • [www.historyofwar.org/articles/wars_kentucky_1862.html Confederate Invasion of Kentucky, late 1862]


Отрывок, характеризующий Кентуккийская кампания

В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.


Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]