Кербер, Борис Львович
| Борис Львович Кербер | |||||
| Дата рождения: | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Место рождения: | |||||
| Дата смерти: | |||||
| Место смерти: | |||||
| Страна: | |||||
| Научная сфера: | |||||
| Известен как: |
| ||||
| Награды и премии: |
Бори́с Льво́вич Ке́рбер (нем: Boris von Körber — Борис фон Кёрбер) (27 апреля 1907, Санкт-Петербург — 28 ноября 1978, Москва) — крупный специалист в области авиационного оборудования, заместитель Генерального конструктора. Сын вице-адмирала Людвига Бернгардовича Кербера; внук профессора Бернгарда Августовича Кербера и контр-адмирала Фёдора Богдановича фон Шульца; брат авиаконструктора Виктора Львовича Корвин-Кербера, и авиаконструктора Леонида Львовича Кербера; племянник вице-адмирала фон Шульца Максимилиана (Михаила) Фёдоровича, капитанов 2-го ранга фон Шульца Вильгельма Фёдоровича и фон Шульца Константина Фёдоровича. БиографияБорис Львович Кербер родился 27 апреля 1907 г. в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове в семье морского офицера Л. Б. Кербера.
В 1917 г. поступил в Первый кадетский корпус, но вскоре, в марте 1918 г. из-за расформирования корпуса вынужден был его покинуть. В это время с матерью и братом проживал в доме на 10-й линии ВО, куда той же весной вдруг нагрянули революционные матросы и предложили в 24 часа покинуть квартиру. Семья перебралась в Лугу, где проживала сестра матери — Мария и брат — отставной вице-адмирал М. Ф. Шульц. В Луге до 1921 г. учился в местной школе. В 1919 г. столкнулся с голодом, был свидетелем взятия Луги армий Юденича и последующего её отступления. Перед наступлением Юденича, в августе 1919 г., на глазах Кербера чекистами был арестован и вскоре расстрелян его дядя — вице-адмирал М. Ф. Шульц. В 1921 г. с матерью и братом Леонидом, переехал к старшему брату Виктору в Таганрог. С этого момента в школе больше не учился, и все его образование составило менее 3-х классов. В Таганроге подрабатывал на авиазаводе, где трудились старшие братья. С весны 1922 г. проживал в Москве, куда был переведен старший брат. Некоторое время выполнял черновую работу в конструкторской группе Д. П. Григоровича, сотрудником которой и был брат Виктор. К зиме 1922 г., Кербер устроился в Государственный центральный авиационный склад-парк, где проявил особый интерес к разнообразному авиационному оборудованию. Это заставило много читать, заниматься самообразованием. Из-за проблем со здоровьем, весной 1923 г. оставил работу, но уже осенью, сдав экстерном необходимые экзамены, поступил в 9-й класс школы, а с января 1924 г. параллельно с учёбой работал в Высшей школе летчиков. Весной 1925 г., получив аттестат о среднем образовании, как представитель «социально чуждого класса», сумел поступить лишь в единственное в Москве частное высшее образовательное учреждение — Государственный электромашиностроительный институт имени Я. Ф. Каган-Шабшая («государственный» в названии института означало только то, что его выпускники получали дипломы государственного образца). Однако, несмотря на помощь двоюродного брата В.Е Гарфа, финансовая нагрузка для семьи оказалась непосильной, и через несколько месяцев Кербер оставил учёбу в институте.
В течение 2 лет работал электромонтажником, пока в 1929 г. не был призван на действительную службу в РККА. Поскольку имел законченное среднеёобразование, в армии служил по программе годичной подготовки младших командиров РККА запаса. Успешно пройдя аттестацию, в октябре 1930 г., был уволен «в отпуск до окончания пятилетнего срока службы». В это время в Москве, в ЦКБ-39 ОГПУ им Менжинского, находясь в заключении как «вредитель» трудился старший брат Виктор. К осени 1930 года заключенные уже успели построить истребитель И-5 и трудились над новыми проектами самолётов, которыми щедро их обеспечило бдительное ОГПУ. Для этой работы одних заключенных уже явно не хватало и было принято решение привлекать вольнонаемных специалистов и рабочих. Виктор похлопотал за брата, и вначале 1931 года Кербер был зачислен вольноопределяющимся электриком в штат ЦКБ-39. В 1931 году прошла серия реструктуризаций. Большинство заключенных ЦКБ-39 были помилованы, а само ЦКБ-39 продолжило свою работу уже под названием ЦКБ Всесоюзного авиационного объединения (ВАО), которое в августе того же года было слито с Отделом авиации, гидроавиации и опытного строительства (АГОС) ЦАГИ. Так было образовано ЦКБ ЦАГИ под руководством С. В. Ильюшина, а Кербер оказался сотрудником экспериментального, электротехнического его отдела, которым руководил А. А. Енгибарян. Впервые Кербер обратил на себя внимание, когда А. А. Енгибарян, сам не веря в успех, поручил ему задание А. Н. Туполева полностью заменить всю схему электрообеспечения бомбардировщик ТБ-3. Был дан малореальный срок в 4 мес., но Кербер с заданием великолепно справился и А. Н. Туполев высоко оценил его результат. Почти сразу Кербер был включён в группу по проектированию электрооборудования для самолёта-гиганта АНТ-20 («Максим Горький»). Задание на создание этого самолёта ОКБ Туполева получило в 1932 г. Помимо обычного, здесь было много специального оборудования связанного с необычным назначением самолёта, как «агитационного».
Оценка работы Кербера была очень высокой и после завершения проекта в 1934 г. он был переведен в ОКБ Туполева — начальником группы оборудования бригады В. М. Петлякова, где работал над оснащением оборудованием бомбардировщика АНТ-42 (Пе-8). Все было относительно неплохо до 1937 г., когда начались аресты. Среди многих, были арестованы и А. Н. Туполев и В. М. Петляков. Когда же в мае 1938 г. на Лубянке оказался и брат Леонид, то Н. Н. Поликарпов, заменивший А. Н. Туполева, решил «спрятать» Кербера, отправив его в длительную командировку в Казань, где на заводе №; 124 как раз планировался запуск АНТ-42 в серию. Тем не менее, в конце 1938 г. Кербер был вызван в Москву, и 8 января 1939 г. в отделе кадров ЦАГИ получил уведомление об увольнении. Уже на следующий день его пригласил к себе А. С. Яковлев, который пользовался большой поддержкой Сталина и мало обращал внимания на кадровые запреты. Он, единственный, мог себе позволить принимать на работу «неблагонадежных» сотрудников, что обеспечило ему возможность собрать весьма сильный коллектив. Более того, принадлежность к ОКБ Яковлева до некоторой степени защищало конструкторов и инженеров от НКВД. Вначале, большого удовлетворения от работы в ОКБ Яковлева Кербер не ощущал. В довоенный период, как он сам позже писал: «Оборудования на них кот наплакал. Все рассматривается только с точки зрения веса…».
Перед началом войны шла организация производств истребителей Як-1 и УТИ-26 на заводах в Саратове и Химках. На этих работах Кербер и был занят. Постепенно у А. С. Яковлева стали меняться представления о роли оборудования на истребителях. Особенно это стало заметно, когда с началом войны многие заводы-смежники перестали поставлять свою продукцию, из-за чего недоукомплектованные самолёты накапливались на заводах, в то время как на фронте в них была огромная потребность. В Саратове, не останавливая производства, приходилось прибегать к нетревиальным решениям этих проблем. К концу лета 1941 г. ОКБ Яковлева было эвакуировано на завод им. Чкалова в Новосибирск, где наряду с производственными проблемами, Кербером велись работы над различными модификациями Як-1, Як-7 и Як-9. Сразу после окончания войны коллектив ОКБ Яковлева приступил к работе по созданию первого отечественного реактивного истребителя — Як-15. В дальнейшем были Як-17, Як-23, Як-19, Як-30, Як-50, а также вертолет Як-24. В эти же годы был создан пассажирский самолёт Як-40 и, наконец, один из самых удачных машин Яковлева — перехватчик Як-25, которым Кербер особенно гордился. Непрерывное повышение роли оборудования самолёта привело к тому, что с 1955 г. В ОКБ появилась должность заместителя генерального конструктора по оборудованию. Её и занял Кербер.
Видимо сам А. С. Яковлев до конца так и не осознал роль оборудования в своих машинах. В беседе с Е. Г. Адлером он признался: «… Вот я и хочу, чтобы моим заместителем по оборудованию был настоящий самолётчик, да ещё истребительной школы». Тем самым, о считал, что на этой должности должен находится не столько специалист-электронщик, сколько аэродинамик. Назревал конфликт. Кербер ещё успел поработать над перехватчиком Як-27, но в конце 1958 г. был вынужден уйти из ОКБ Яковлева и новый 1959 год уже встретить в должности заместителя генерального конструктора по оборудованию ОКБ Микояна. Пожалуй, это были самые счастливые годы жизни. Он оснащал такие легендарные машины как МиГ-21, МиГ-25, МиГ-27, включая их многочисленные модификации. Успел Кербер поработать и над истребителем четвёртого поколения МиГ-31. Этот самолёт был принят на вооружение уже после его смерти, которая последовала 28 ноября 1978 г. после тяжелого заболевания. Похоронен Борис Львович в Москве. Интересные факты
Семья
Награды
Библиография
Напишите отзыв о статье "Кербер, Борис Львович"Ссылки
| ||||
Отрывок, характеризующий Кербер, Борис Львович
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.
Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
- Родившиеся 27 апреля
- Родившиеся в 1907 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Санкт-Петербурге
- Умершие 28 ноября
- Умершие в 1978 году
- Умершие в Москве
- Кавалеры ордена Ленина
- Кавалеры ордена Отечественной войны I степени
- Награждённые медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
- Лауреаты Государственной премии СССР
- Учёные по алфавиту
- Авиаторы России
- Авиаконструкторы по алфавиту
- Авиаконструкторы СССР
- Машиностроители
