Керенский, Александр Фёдорович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Керенский»)
Перейти к: навигация, поиск
Александр Фёдорович Керенский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр юстиции Всероссийского Временного Правительства
3 (16) марта 1917 — 18 апреля (1 мая1917
Предшественник: Должность учреждена
Преемник: Павел Николаевич Переверзев
Военный и морской министр Всероссийского Временного Правительства
5 (18) мая 1917 — 1 (14) сентября 1917
Предшественник: Александр Иванович Гучков
Преемник: Александр Иванович Верховский
Министр-председатель Всероссийского Временного Правительства
7 (20) июля 1917 — 26 октября (8 ноября1917
Предшественник: Георгий Евгеньевич Львов
Преемник: Временное правительство свергнуто:
В. И. Ленин (председатель СНК),
П. В. Вологодский (председатель Всероссийского Временного Правительства)
Заместитель Председателя
Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов
27 октября (9 ноября) 1917 года — ?
 
Вероисповедание: православие
Рождение: 22 апреля (4 мая) 1881(1881-05-04)
Симбирск, Российская империя
Смерть: 11 июня 1970(1970-06-11) (89 лет)
Нью-Йорк, США
Отец: Фёдор Михайлович Керенский
Мать: Надежда Александровна Адлер
Супруга: Ольга Львовна Барановская
Дети: сыновья: Олег и Глеб
Партия: трудовики, партия социалистов-революционеров
Образование: Императорский Санкт-Петербургский университет
Профессия: Юрист

Алекса́ндр Фёдорович Ке́ренский[1][2][3] (неправильно Кере́нский[4]; 22 апреля [4 мая] 1881 года, Симбирск, Российская империя — 11 июня 1970, Нью-Йорк, США) — российский политический и государственный деятель; министр, затем министр-председатель Временного правительства (1917), один из лидеров российского политического масонства.





Биография

Детство, образование, воспитание, происхождение

С отцовской стороны предки Александра Керенского происходят из среды русского провинциального духовенства. Его дед Михаил Иванович с 1830 года служил священником в селе Керенки Городищенского уезда Пензенской губернии. От названия этого села и происходит фамилия Керенских, хотя сам Александр Фёдорович связывал её с уездным городом Керенском той же Пензенской губернии. Младший сын Михаила Ивановича — Фёдор, хотя и окончил с отличием Пензенскую духовную семинарию (1859), не стал, как его старшие братья Григорий и Александр, священником. Проработав шесть лет в духовном и уездном училищах, он получил высшее образование на историко-филологическом факультете Казанского университета (1869) и затем преподавал русскую словесность, педагогику и латинский язык в различных учебных заведениях Казани.

В Казани Ф. М. Керенский женился на Надежде Адлер — дочери начальника топографического бюро Казанского военного округа. По отцовской линии Н. Адлер была дворянкой русско-немецкого происхождения, а по материнской — внучкой крепостного крестьянина, который ещё до отмены крепостного права сумел выкупиться на волю и впоследствии стал богатым московским купцом. Он оставил внучке значительное состояние. Слухи об еврейском происхождении Керенского по материнской линии периодически возникали в антисемитских кругах как в предреволюционный период, так и в годы Гражданской войны и в эмиграции. Особенно популярна была версия, что «Керенский, сын австрийской еврейки Адлер, бывшей замужем (первым браком) за евреем Кирбисом, и до крещения носил имя Арона. Овдовев, его мать вышла второй раз замуж за учителя Керенского». Но все эти слухи не соответствуют действительности[5].

В 1877—1879 годах Фёдор Михайлович Керенский был директором Вятской мужской гимназии и в чине коллежского советника получил назначение на должность директора Симбирской мужской гимназии. Самым известным воспитанником Фёдора Керенского стал Владимир Ильич Ульянов (Ленин) — сын его начальника — директора симбирских училищ — Ильи Николаевича Ульянова. Именно Фёдор Михайлович Керенский поставил ему единственную четвёрку (по логике) в аттестате золотого медалиста 1887 года. Семьи Керенских и Ульяновых в Симбирске связывали дружеские отношения, у них было много общего в образе жизни, положении в обществе, интересах, происхождении. Фёдор Михайлович, после того как умер Илья Николаевич Ульянов, принимал участие в жизни детей Ульяновых. В 1887 году, уже после того как был арестован и казнён Александр Ильич Ульянов, он дал брату революционера Владимиру Ульянову положительную характеристику для поступления в Казанский университет[6].

В Симбирске в семье Керенских родились два сына — Александр и Фёдор (до них в Казани появлялись только дочери — Надежда, Елена, Анна). Саша, долгожданный сын, пользовался исключительной любовью родителей. В детстве он перенёс туберкулёз бедренной кости. После операции мальчик полгода был вынужден провести в постели и затем долгое время не снимал металлического, кованого сапога с грузом.

В мае 1889 года действительный статский советник Фёдор Михайлович Керенский был назначен главным инспектором училищ Туркестанского края и с семьёй переехал в Ташкент. По «табели о рангах» его чин соответствовал званию генерал-майора и давал право на потомственное дворянство. Тогда же восьмилетний Саша начал учиться в ташкентской гимназии, где был прилежным и успешным учеником. В старших классах у Александра была репутация воспитанного юноши, умелого танцора, способного актёра. Он с удовольствием принимал участие в любительских спектаклях, с особым блеском исполнял роль Хлестакова. В 1899 году Александр с золотой медалью окончил Ташкентскую гимназию и поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Внешность и характер

Александр Керенский запомнился как крайне упрямый, несговорчивый человек. Он был умён, умел чётко формулировать свои мысли, но ему не хватало такта. Хотя имел прекрасное образование, ему не хватало знания всех светских манер.

Керенский не отличался крепким здоровьем, в 1916 году у него была удалена почка, что для того времени было чрезвычайно опасной операцией. Однако это не помешало ему дожить до 89 лет.

Внешне Александра можно было назвать красивым: высокий, черноволосый, с крупными, чёткими чертами лица. Глаза имел тёмные — карие, нос у Керенского был «орлиным», слегка длинноватым. Был несколько худощав, но с возрастом стал обладателем плотной фигуры.

Политическая карьера

В декабре 1904 года стал помощником присяжного поверенного Н. А. Оппеля[7]. Участвовал в комитете помощи жертвам 9(22) января 1905, созданном объединением адвокатов. С октября 1905 года Керенский писал для революционного социалистического бюллетеня «Буревестник», который стала издавать «Организация вооружённого восстания». «Буревестник» стал одной из первых жертв полицейских репрессий: тираж восьмого (по другим данным — девятого) номера был конфискован. 23 декабря в квартире Керенского был произведён обыск, в ходе которого были найдены листовки «Организации вооружённого восстания» и револьвер, предназначавшийся для самообороны. В результате обыска был подписан ордер на арест по обвинению в принадлежности к боевой дружине эсеров. Керенский в предварительном заключении находился в Крестах до 5 (18) апреля 1906 года, а затем, за недостатком улик, был освобождён и выслан с женой и годовалым сыном Олегом в Ташкент. В середине августа 1906 года вернулся в Петербург.

В октябре 1906 года по просьбе адвоката Н. Д. Соколова, Керенский начал свою карьеру политического защитника в судебном процессе в Ревеле — защищал крестьян, разграбивших поместья остзейских баронов. Участвовал в ряде крупных политических процессов. С 22 декабря 1909 (4 января 1910) года он стал присяжным поверенным в Санкт-Петербурге, а до этого был помощником присяжного поверенного[8]. В 1910 году он был главным защитником на процессе туркестанской организации социалистов-революционеров, обвинявшихся в антиправительственных вооружённых акциях. Процесс для эсеров прошёл благополучно, адвокату удалось не допустить вынесения смертных приговоров.

В начале 1912 года Керенский защищал на судебном процессе в Санкт-Петербурге террористов из армянской партии Дашнакцутюн. В 1912 году участвовал в общественной комиссии (так называемой «комиссии адвокатов») по расследованию расстрела рабочих на Ленских золотых приисках. Выступал в поддержку М. Бейлиса, в связи с чем подвергался судебному преследованию в ходе дела 25 адвокатов.

В июне 1913 года был избран председателем IV Всероссийского съезда работников торговли и промышленности. В 1914 году по делу 25 адвокатов за оскорбление Киевской судебной палаты был приговорён к 8-месячному тюремному заключению. По кассационной жалобе тюремное заключение было заменено запретом заниматься адвокатской практикой в течение 8 месяцев.

Был избран депутатом IV Государственной думы от города Вольска Саратовской губернии; поскольку же партия эсеров приняла решение бойкотировать выборы, формально вышел из этой партии и вступил во фракцию «трудовиков», которую возглавил с 1915 года. В думе выступал с критическими речами в адрес правительства и приобрёл славу одного из лучших ораторов левых фракций. Входил в бюджетную комиссию думы.

В 19151917 — генеральный секретарь Верховного совета Великого востока народов России — парамасонской организации, члены-основатели которой в 1910—1912 годах вышли из ложи «Возрождение» Великого востока Франции. Великий восток народов России не признавался другими масонскими великими ложами как масонская организация, так как приоритетной задачей для себя ставил политическую активность. Кроме Керенского в Верховный совет ВВНР входили такие политические деятели, как Н. С. Чхеидзе, А. И. Браудо, С. Д. Масловский-Мстиславский, Н. В. Некрасов, С. Д. Урусов и другие[9][10][11].

Предложение о вступлении в масоны я получил в 1912 году, сразу же после избрания в IV Думу. После серьёзных размышлений я пришёл к выводу, что мои собственные цели совпадают с целями общества, и принял это предложение. Следует подчеркнуть, что общество, в которое я вступил, было не совсем обычной масонской организацией. Необычным прежде всего было то, что общество разорвало все связи с зарубежными организациями и допускало в свои ряды женщин. Далее, были ликвидированы сложный ритуал и масонская система степеней; была сохранена лишь непременная внутренняя дисциплина, гарантировавшая высокие моральные качества членов и их способность хранить тайну. Не велись никакие письменные отчёты, не составлялись списки членов ложи. Такое поддержание секретности не приводило к утечке информации о целях и структуре общества. Изучая в Гуверовском институте циркуляры Департамента полиции, я не обнаружил в них никаких данных о существовании нашего общества, даже в тех двух циркулярах, которые касаются меня лично.

Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. М., 1993. С. 62-63.[12]

В июне-июле 1915 года совершил поездку по ряду городов Поволжья и Юга России.

В 1916 по приказу председателя совета министров Б. В. Штюрмера в Туркестане началась мобилизация на тыловые работы 200 тысяч коренных жителей. До этого по законам Российской империи коренное население не подлежало призыву в армию. Указ о «реквизиции коренных жителей» вызвал бунт в Туркестане и Степном крае. Для расследования событий Государственная дума создала комиссию, которую возглавил Керенский. Изучив события на месте, он возложил вину за происшедшее на царское правительство, обвинил министра внутренних дел в превышении полномочий, потребовал привлечения к суду коррумпированных местных чиновников. Такие выступления создали Керенскому имидж бескомпромиссного обличителя пороков царского режима, принесли популярность в среде либералов, создали репутацию одного из лидеров думской оппозиции. К 1917 году он уже был довольно известным политиком, также возглавлявшим фракцию «трудовиков» в Госдуме IV созыва. В своей думской речи 16 (29) декабря 1916 года он фактически призывал к свержению самодержавия, после чего императрица Александра Фёдоровна заявила, что «Керенского следует повесить» (по другим источникам — «Керенского следует повесить вместе с Гучковым»).

Суханов Н. Н. в своей фундаментальной работе «Записки о революции» сообщает, что до революции Керенский был под наблюдением Охранного отделения под кличкой «Скорый» из-за привычки бегать по улицам, на ходу запрыгивая в трамвай, и спрыгивая обратно. Для слежки за ним полиции приходилось нанимать извозчика. Историк С. В. Утехин, лично хорошо знавший Керенского, как важный факт отмечал то, что «в 1916 году ему вырезали почку и в 1917-м почти всё время у него были сильные боли. Вы помните, наверное, что он был истеричный и в обморок падал? Так это он в обморок от болезни падал, он не выдерживал болей»[13].

Февральская революция

Взлёт Керенского к власти начался уже во время Февральской революции, которую он не только принял восторженно, но и с первых дней был активным её участником. Он эту революцию во многом и спровоцировал. Керенский 14 (27) февраля 1917 года в своей речи в Думе заявил: «Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь борьбы — физического их устранения».

Председательствующий Родзянко прервал выступление Керенского вопросом, что он имеет в виду. Ответ последовал незамедлительно: «Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима».

Французский посол в Петрограде Морис Палеолог в своём дневнике, в записи от 2 (15) марта 1917 года, характеризует Керенского следующим образом: «Молодой депутат Керенский, создавший себе, как адвокат, репутацию на политических процессах, оказывается наиболее деятельным и наиболее решительным из организаторов нового режима»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4189 дней].

После того как в полночь с 26 на 27 февраля (12 марта1917 сессия Думы была прервана указом Николая II, Керенский на Совете старейшин думы 27 февраля призвал не подчиняться царской воле. В тот же день он вошёл в состав сформированного Советом старейшин Временного комитета Государственной думы и в состав Военной комиссии, руководившей действиями революционных сил против полиции. В февральские дни Керенский неоднократно выступал перед восставшими солдатами, принимал от них арестованных министров царского правительства, получал конфискованные в министерствах денежные средства и секретные бумаги. Под руководством Керенского была произведена замена охраны Таврического дворца отрядами восставших солдат, матросов и рабочихК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4189 дней].

Во время Февральской революции Керенский вступает в партию эсеров, принимает участие в работе революционного Временного комитета Госдумы. 3 марта в составе думских представителей содействует отказу от власти великого князя Михаила Александровича.

По итогам Февральской революции Керенский оказывается одновременно в двух противостоящих органах власти: в первом составе Временного правительства в качестве министра юстиции, и в первом составе Петросовета в качестве товарища (заместителя) председателя исполкома.

Министр юстиции

2 марта занял пост министра юстиции во Временном правительстве. На публике Керенский появлялся во френче военного образца, хотя сам никогда не служил в армии. Инициировал такие решения Временного правительства, как амнистия политических заключённых, признание независимости Польши, восстановление конституции Финляндии. По распоряжению Керенского из ссылки были возвращены все революционеры. Второй телеграммой, отправленной на должности министра юстиции, был приказ немедленно освободить из ссылки «бабушку русской революции» Екатерину Брешко-Брешковскую и со всеми почестями отправить её в Петроград. При Керенском началось разрушение прежней судебной системы. Уже 3 марта был реорганизован институт мировых судей — суды стали формироваться из трёх членов: судьи и двух заседателей. 4 марта были упразднены Верховный уголовный суд, особые присутствия Правительствующего сената, судебные палаты и окружные суды с участием сословных представителей. Прекратил следствие по убийству Григория Распутина, при этом следователь — директор Департамента полиции А. Т. Васильев (арестованный в ходе Февральской революции) был переправлен в Петропавловскую крепость, где допрашивался Чрезвычайной следственной комиссией до сентября.

При Керенском судебные деятели массово удалялись со службы без всяких объяснений, иногда на основании телеграммы какого-нибудь присяжного поверенного, утверждавшего, что такой-то неприемлем общественными кругами[14].

Военный и морской министр

В марте 1917 года Керенский снова официально вступил в партию эсеров, став одним из важнейших лидеров партии. В апреле 1917 года министр иностранных дел П. Н. Милюков заверил союзные державы, что Россия безусловно продолжит войну до победного конца. Этот шаг вызвал кризис Временного правительства. 24 апреля Керенский пригрозил выходом из состава правительства и переходом Советов в оппозицию, если Милюков не будет снят со своего поста и не будет создано коалиционное правительство, включающее представителей социалистических партий. 5 (18) мая 1917 года князь Львов был вынужден выполнить это требование и пойти на создание первого коалиционного правительства. Милюков и Гучков подали в отставку, в состав правительства вошли социалисты, а Керенский получил портфель военного и морского министра.

Новый военный министр назначает на ключевые должности в армии малоизвестных, но приближённых к нему генералов, получивших прозвище «младотурки». На должность начальника кабинета военного министра Керенский назначил своего шурина В. Л. Барановского, которого произвёл в полковники, а уже через месяц в генерал-майоры. Помощниками военного министра Керенский назначил полковников генерального штаба Г. А. Якубовича и Г. Н. Туманова, людей недостаточно опытных в военных делах, но зато активных участников февральского переворота. 22 мая (4 июня1917 года Керенский назначает на должность Верховного Главнокомандующего генерала Брусилова А. А. вместо более консервативно настроенного генерала Алексеева М. В..

На должности военного министра Керенский приложил большие усилия для организации наступления русской армии в июне 1917. Керенский объезжал фронтовые части, выступал на многочисленных митингах, стремясь воодушевить войска, после чего получает прозвище «главноуговаривающего». Однако армия уже была серьёзно ослаблена послереволюционными чистками генералов и созданием солдатских комитетов (см. Демократизация армии в России в 1917 году). 18 июня началось наступление русских войск, которое, однако, быстро закончилось полным провалом. По некоторым предположениям именно это позорное поражение и послужило главной причиной свержения Временного правительстваК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3817 дней].

«Мартовская» истерия вокруг Керенского

Пик популярности Керенского начинается с назначением его военным министром после апрельского кризиса. Газеты именуют Керенского в таких выражениях: «рыцарь революции», «львиное сердце», «первая любовь революции», «народный трибун», «гений русской свободы», «солнце свободы России», «народный вождь», «спаситель Отечества», «пророк и герой революции», «добрый гений русской революции», «первый народный главнокомандующий» и т. д.[15] Современники описывают «мартовскую» истерию вокруг личности Керенского в таких выражениях:

Тернист путь Керенского, но автомобиль его увит розами. Женщины бросают ему ландыши и ветки сирени, другие берут эти цветы из его рук и делят между собою как талисманы и амулеты. <…> Его несут на руках. И я сам видел, как юноша с восторженными глазами молитвенно тянулся к рукаву его платья, чтобы только прикоснуться. Так тянутся к источнику жизни и света! <…> Керенский — это символ правды, это залог успеха; Керенский — это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжёлой борьбы.

В мае 1917 года петроградские газеты даже всерьёз рассматривают вопрос об учреждении «Фонда имени Друга Человечества А. Ф. Керенского»[16].

Керенский старается поддерживать аскетический имидж «народного вождя», нося полувоенный френч и короткую стрижку.

В молодости Керенский подумывал о карьере оперного певца, и даже брал уроки актёрского мастерства. Набоков В. Д. так описывает его выступления: «„Я говорю, товарищи, от всей души… из глубины сердца, и если нужно доказать это… если вы мне не доверяете… Я тут же, на ваших глазах… готов умереть…“. Увлёкшись, он проиллюстрировал „готовность умереть“ неожиданным, отчаянным жестом». Уже в старости Керенский с сожалением замечает, что «если бы тогда было телевидение, никто бы меня не смог победить!». Керенскому удаётся «очаровать» даже свергнутого царя: в июле Николай записывает в своём дневнике о Керенском «Этот человек положительно на своём месте в нынешнюю минуту; чем больше у него власти, тем лучше».

Провал первого крупного политического проекта Керенского — Июньского наступления 1917 года становится первым заметным ударом по его популярности. Продолжающиеся экономические проблемы, провал политики продразвёрстки, инициированной ещё царским правительством в конце 1916 года, продолжающийся развал действующей армии всё сильнее дискредитируют Керенского.

Как министр Временного правительства, Керенский переселяется в Зимний дворец. Со временем в Петрограде появляются слухи о том, что он якобы спит на бывшей кровати императрицы Александры Фёдоровны, а самого Александра Керенского начинают иронически называть «Александром IV» (последний российский царь с именем Александр был Александром III). В. В. Маяковский так пишет о жизни бывшего присяжного поверенного Керенского во дворце:

Царям дворец построил Растрелли.

Цари рождались, жили, старели.
Дворец не думал о вертлявом постреле,
не гадал, что в кровати, царицам вверенной,
раскинется какой-то присяжный поверенный.
Забывши и классы и партии,
идёт на дежурную речь.
Глаза у него бонапартьи
и цвета защитного френч.

Председатель Временного правительства

С 7 (20) июля 1917 А. Ф. Керенский сменил Георгия Львова на посту министра-председателя, сохранив пост военного и морского министра[17]. Керенский пытался достигнуть соглашения о поддержке правительства буржуазными и правосоциалистическим партиями. 12 июля была восстановлена смертная казнь на фронте. Были выпущены новые денежные знаки, получившие название «керенки». 19 июля Керенский назначил нового Верховного Главнокомандующего — Генерального штаба генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова. В августе Корнилов при поддержке генералов Крымова, Деникина и некоторых других отказал Керенскому (после провокации последнего с миссией Львова) остановить войска, движущиеся на Петроград по приказу Временного правительства и с ведома Керенского. В результате действий агитаторов войска Крымова в его отсутствие (поездка в Петроград к Керенскому) были распропагандированы и остановились на подступах к Петрограду. Корнилов, Деникин и некоторые другие генералы были арестованы.

Керенский и мятеж Корнилова с точки зрения корниловцев

А. Ф. Керенский, фактически сосредоточивший в своих руках правительственную власть, во время корниловского выступления очутился в трудном положении. Он понимал, что только суровые меры, предложенные Л. Г. Корниловым, могли ещё спасти экономику от развала, армию от анархии, Временное правительство освободить от советской зависимости и установить, в конце концов, внутренний порядок в стране.

Но А. Ф. Керенский также понимал, что с установлением военной диктатуры он лишится всей полноты своей власти. Добровольно отдавать её даже ради блага России он не захотел. К этому присоединилась и личная антипатия между министром-председателем А. Ф. Керенским и главнокомандующим генералом Л. Г. Корниловым, они не стеснялись высказывать своё отношение друг к другу.[18]

26 августа (8 сентября1917 года депутат Думы В. Н. Львов передал премьер-министру обсуждавшиеся им накануне с генералом Корниловым различные пожелания в смысле усиления власти. Керенский использует эту ситуацию со вмешательством в своих целях и совершает провокацию с целью очернить Верховного Главнокомандующего в глазах общественности и устранить таким образом угрозу его личной (Керенского) власти.

«Было необходимо — говорит Керенский — доказать немедленно формальную связь между Львовым и Корниловым настолько ясно, чтобы Временное правительство было в состоянии принять решительные меры в тот же вечерь... заставив Львова повторить в присутствии третьего лица весь его разговор со мной».

Для этой цели был приглашён помощник начальника милиции Булавинский, которого Керенский спрятал за занавеской в своём кабинете во время второго посещения его Львовым. Булавинский свидетельствует, что записка была прочтена Львову и последний подтвердил содержание её, а на вопрос, «каковы были причины и мотивы, которые заставили генерала Корнилова требовать, чтобы Керенский и Савинков приехали в Ставку», он не дал ответа.

Львов категорически отрицает версию Керенского. Он говорит: «Никакого ультимативного требования Корнилов мне не предъявлял. У нас была простая беседа, во время которой обсуждались разные пожелания в смысле усиления власти. Эти пожелания я и высказал Керенскому. Никакого ультимативного требования (ему) я не предъявлял и не мог предъявить , а он потребовал, чтобы я изложил свои мысли на бумаге. Я это сделал, а он меня арестовал. Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал её у меня и положил в карман».[19]

Вечером 26 августа (8 сентября1917 года в заседании правительства Керенский квалифицировал действия Верховного главнокомандующего как мятеж. Предоставив министру-председателю чрезвычайные полномочия, Временное правительство подало в отставку. 27 августа Керенский объявил генерала Корнилова мятежником и всей стране:

27-го августа Керенский поведал стране о восстании Верховного главнокомандующего, причём сообщение министра-председателя начиналось следующей фразой: «26 августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной Думы В. Н. Львова с требованием передачи Временным правительством всей полноты военной и гражданской власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной».

В дальнейшем Керенский, триумвират Савинков, Авксентьев и Скобелев, петроградская дума с А. А. Исаевым и Шрейдером во главе и советы начали принимать меры к приостановке движения войск Крымова...[19]

Керенский пытался назначить нового Верховного главнокомандующего, однако оба генерала — Лукомский и Клембовский — отказались, причём первый из них в ответ на предложение занять должность Верховного открыто бросил Керенскому обвинение в провокации.

Генерал Корнилов пришёл к заключению, что…

правительство снова подпало под влияние безответственных организаций и, отказываясь от твёрдого проведения в жизнь (его) программы оздоровления армии, решило устранить (его), как главного инициатора указанных мер.

— Из показаний генерала Корнилова впоследствии следственной комиссии

… и решил не подчиняться и должности Верховного главнокомандующего не сдавать.

Оскорблённый ложью начавших поступать из Петрограда различных правительственных воззваний, а также их недостойной внешней формой, генерал Корнилов ответил со своей стороны рядом горячих воззваний к армии, народу, казакам, в которых описывал ход событий и провокацию Председателя Правительства.

28 августа генерал Корнилов отказал Керенскому в его требовании остановить движение на Петроград отправленного туда по решению Временного Правительства[19] и с согласия Керенского[20] корпуса генерала Крымова. Этот корпус был направлен в столицу Правительством с целью окончательно (после подавления июльского мятежа) покончить с большевиками и взять под контроль ситуацию в столице:

20 августа Керенский, по докладу Савинкова, согласился на «объявление Петрограда и его окрестностей на военном положении и на прибытие в Петроград военного корпуса для реального осуществления этого положения, то есть для борьбы с большевиками».

Савинков Б. «К делу Корнилова».[20]

В результате генерал Корнилов, видя всю глубину провокации Керенского, направленной против него, с обвинением Верховного Главнокомандующего в измене и якобы имевшем месте ультимативном требовании о передаче ему «всей полноты гражданской и военной власти» решил:

выступить открыто и, произведя давление на Временное правительство, заставить его:

1. исключить из своего состава тех министров, которые по имеющимся (у него) сведениям были явными предателями Родины;

2. перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твёрдая власть

…воспользовавшись для этого уже движущимся по указанию Керенского на Петроград корпусом генерала Крымова, дабы оказать давление на Правительство и дал генералу Крымову соответствующее указание.

29 августа Керенский отдал Указ об отчислении от должностей и предании суду «за мятеж» генерала Корнилова и его старших сподвижников.

Метод, применённый Керенским со «львовской миссией», был с успехом повторён и в отношении генерала Крымова, который застрелился непосредственно после личной его аудиенции с Керенским в Петрограде, куда он направился, оставив корпус в окрестностях Луги, по приглашению Керенского, которое было передано через приятеля генерала — полковника Самарина, занимавшего должность помощника начальника кабинета Керенского. Смыслом манипуляции послужила необходимость безболезненного изъятия командира из среды подчинённых ему войск — в отсутствие командира революционные агитаторы легко распропагандировали казаков и остановили продвижение 3-го кавалерийского корпуса на Петроград.

Генерал Корнилов отказался от предложений покинуть Ставку и «бежать». Не желая кровопролития в ответ на уверения в верности от преданных ему частей

Скажите слово одно, и все корниловские офицеры отдадут за вас без колебания свою жизнь…

генерал ответил:

Передайте Корниловскому полку, что я приказываю ему соблюдать полное спокойствие, я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови[21].

Генерал Алексеев, желая спасти корниловцев, согласился произвести арест генерала Корнилова и его сподвижников в Ставке, что и сделал 1 (14) сентября 1917 года. Этот эпизод оказался недопонятым и впоследствии уже на Дону весьма негативно сказался на отношениях двух генералов-руководителей молодой Добровольческой Армии.

Победа Керенского в этом противостоянии стала прелюдией большевизма, ибо она означала победу Советов, в среде которых большевики уже занимали преобладающее положение и с которыми правительство Керенского было способно вести лишь соглашательскую политику.

Так, посол Бьюкенен в своих записках отмечал, что когда в день революции, 7 ноября, «утром Временное Правительство вызвало казаков, но последние отказались выступить в одиночку, так как не могли простить Керенскому того, что после июльского восстания, во время которого многие из их товарищей были убиты, он помешал им раздавить большевиков, а также и того, что он объявил их любимого вождя Корнилова изменником»[22].

Керенский и мятеж Корнилова с точки зрения Керенского

Согласно опубликованным воспоминаниям Александра Фёдоровича Керенского, безумный мятеж генерала Корнилова, который открыл двери большевикам в Кремль, а Гинденбургу в Брест-Литовск, стал результатом истории заговоров справа против Временного правительства. Александр Фёдорович отмечал, что борьба затевалась не с теми или иными «эксцессами» революции или с «безволием правительства Керенского», а с революцией как таковой, с новым порядком вещей в России вообще[23].

События, непосредственно предшествовавшие мятежу.

После февральской революции вопрос о принципах и основах управления Россией всецело находился в руках армии -миллионов бойцов, бывших на фронте и в тылу, «составлявших цвет всего населения и к тому же вооружённых»[24]. Корпус офицеров, ничего не понимавший в политике, находился в руках «солдатской массы» и не имел на неё никакого воздействия. Влияние на солдат оказывали эмиссары и агенты социалистических партий, которые засылались Советами рабочих и солдатских депутатов для пропаганды мира. Основным стал лозунг: «Долой войну, немедленно мир во что бы то ни стало и немедленно отобрать землю у помещика». Причина проста: барин столетиями копил себе богатство крестьянским горбом и нужно от него отобрать это незаконно нажитое имущество. Офицер в солдатских умах стал врагом, так как требовал продолжения войны и представлял собой тип барина в военной форме. А. А. Брусилов в своих мемуарах писал[24], что сначала большинство офицеров стало примыкать к партии кадетов, а «солдатская масса» вдруг вся стала эсеровской. Однако, вскоре «солдатская масса» сообразила, что эсеры, с Керенским во главе, проповедуют наступление, продолжение союза с Антантой и откладывают делёж земли до Учредительного собрания. Такие намерения совершенно не входили в расчёты «солдатской массы» и явно противоречили её «вожделениям»[24].

Вот тут-то проповедь большевиков и пришлась по вкусу и понятиям солдатам. Их совершенно не интересовал интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе следующие начала будущей свободной жизни: немедленно мир во что бы то ни стало, отобрание у всего имущественного класса, к какому бы он сословию ни принадлежал, всего имущества, уничтожение помещика и вообще барина.

Однако, перед лицом внешнего коварного агрессора, узнав о предательстве большевиков и отбросив упомянутые «вожделения», народ России выдвинул на первый план чувства патриотизма и любви к Родине. Первая мировая война, как пишет в своих воспоминаниях Керенский, ввела в практику воюющих государств не только ядовитые газы для физического отравление неприятеля, но и в неслыханном размере подкуп и пропаганду как средство вооружённой борьбы для духовного разложения неприятельских тылов. К лету 1917 года расследование, проводимое Временным правительством, установило «весь аппарат сношений Ленина с Германией». Ленин и его ближайшие сотрудники весной 1917 года образовали внутри большевистской партии «организацию», которая на полученные от вражеского государства денежные средства организовала пропаганду среди населения и войск направленную на дезорганизацию русской армии и тыла. В тех же целях, в период времени с 3 по 5 июля, упомянутая «организация» спровоцировала в Петербурге вооружённое восстание против существующей в государстве власти[23]. Восстание началось 4 июля с выступления солдат пулемётного полка, рабочих петроградских заводов, кронштадтских матросов под лозунгами прекращения войны, немедленной отставки Временного правительства, передачи власти Советам. 4 июля Временное правительство было вынуждено ввести в городе военное положение. Поздно вечером 4 июля министр юстиции Переверзев передал в распоряжение журналистов информацию о государственной измене Ленина, Зиновьева и прочих большевиков. К середине дня 5 июля по всем воинским частям распространилась весть о том, что у правительства есть точные данные об измене большевиков и что Ленин — немецкий шпион. 6 (19) июля 1917 г. эти данные были опубликованы в печати. На солдат эти разоблачения произвели ошеломляющее впечатление. Колеблющиеся полки примкнули к правительству. Днем 5 июля с восстанием было покончено. Сама цитадель Ленина (дворец Кшесинской) была занята правительственными войсками. 6 июля Керенским был утверждён список лиц, подлежащих немедленному аресту. В списке значились Ленин, Зиновьев, Козловский, Суменсон, Фюрстенберг (Ганецкий), германский подданый Гельфанд (Парвус), Коллонтай, Ильин (Раскольников), и другие. Через несколько дней были арестованы Троцкий и Луначарский. 10 июля Ленин, надев рыжий парик и сбрив бородку, бежал в Финляндию[23][25].

Что же касается самих большевиков, то, если даже родной воздух России и пробудил в Ленине, Зиновьеве и прочих некоторое чувство чести и совести, они остановиться на путях разрушения уже не могли. Каждый их шаг контролировался представителями Людендорфа, и неограниченные материальные возможности пропаганды «социальной революции» иссякли бы при первом уклонении большевистского ЦеКа от пораженческой программы. Таким образом, примирение, какое-либо соглашение между большевиками и силами русской демократии было объективно невозможно. Физическая борьба между ними была неизбежна, как неизбежна была борьба России с Германией на фронте.

В своих мемуарах Керенский пишет, что убедившись на примере большевистской демагогии и почувствовав в ней сильную руку беспощадного внешнего врага, новая народная Россия решительно повернулась к государству. После разгрома большевиков в июле процесс становления в России новой государственности пошёл вперёд с исключительной быстротой: принятые законы о широком городском и земском самоуправлении на основе всеобщего, пропорционального, равного для обоих полов избирательного права вступили в силу. К началу августа 1917 года почти 200 городов имели новые демократические городские думы. К середине сентября 650 городов имели новые городские Думы. В более медленном темпе, благодаря условиям деревенской жизни, продвигалась к концу Земская Реформа. Мощное кооперативное строительство в рамках нового кооперативного Закона создало для демократического государства серьёзную общественную опору в стране. В армии повысился авторитет правительственных комиссаров, которые по плану Военного Министерства должны были сыграть роль среднего звена в переходе армии от мартовского комитетского состояния к нормальному единоначалию. В тяжелейших условиях Временное правительство вело работы связанные с созывом Учредительного собрания, призванного определить государственное устройство России. Созыв Учредительного собрания, назначенного на 30 сентября из-за пережитого кризиса, был перенесён на 28 ноября. Ждать было слишком долго. Правительство решило прислушаться к общественному мнению, найти опору для укрепления власти. 13 (26) августа 1917 года Временным правительством в Москве было созвано Всероссийское Государственное совещание — смотр политических сил страны[23].

Внешне зал заседания Государственного совещания представлял любопытнейшую картину. Как раз по линии главного прохода от сцены к главному входу партер и ложи театра делились на равные половины: налево — Россия демократическая, крестьянская, рабочая, советская и социалистическая — Россия Труда; направо — либеральная, буржуазная, имущая Россия. Представители армии комитетами были представлены налево, командным составом — направо. Как раз против центрального прохода на авансцене находилось правительство. Я сидел в самой середине, налево от меня министры «от „трудовой“ демократии», направо — «от буржуазии». Временное правительство было единственным узлом, который связывал обе России в одно целое. Тот, кто просидел дни Государственного совещания в московском Большом театре, этих дней никогда не забудет. Вся радуга политических мнений, вся гамма общественных настроений, всё напряжение внутренней борьбы, вся сила патриотической тревоги, вся ярость социальной ненависти, вся горечь накопившихся обид и оскорблений — всё это бурным потоком стремилось на сцену, к столу Временного правительства. От него требовали; его обвиняли; ему жаловались; ему хотели помочь; от него ждали какого-то чудесного слова. Каждая из двух Россий хотела, чтобы власть была только с ней. А власть была только с Государством, ибо мы — Временное правительство — видели в целом то, что каждая из борющихся за власть сторон замечала только в части, её интересующей. Мы видели, что обе стороны одинаково нужны Государству.

На совещании не имели своих представителей, загнанные в подполье, большевики и откровенные монархисты.

Керенский отмечает, что самой острой, самой напряжённой минутой съезда было выступление Верховного главнокомандующего генерала Корнилова. Для левой части театра это был символ грядущей «контрреволюции», для правой — живой «национальный герой», которому предстояло свергнуть «безвольное, находившееся в плену у Советов Временное правительство» и утвердить «сильную власть» в государстве.

Керенский был убеждён, что Россия может благополучно выбраться на берег спасения, только не на шаг не сходя с того пути, по которому с самого начала революции вело её Временное правительство, исполняя волю несомненно огромного большинства населения страны[23].

До конца военной кампании 1917 года осталось уже не так долго. Общесоюзная задача нашего фронта уже выполнена. Ленин в бегах; Советы отошли на задний план национальной жизни. Власть государственная окрепла. До Учредительного собрания осталось только три месяца. Три месяца трудной устроительной работы, но уже в рамках отвердевшего государства. Всё это было совершенно очевидно для мало-мальски вдумчивого и объективно настроенного человека. Этой объективности, казалось, можно было требовать от тех политических и культурных верхов России, на глазах которых так недавно произошёл распад монархии, которые собственными руками осязали все язвы старого режима. Они — старые, искушённые опытом государственные и политические деятели — больше, чем кто-нибудь, должны были понимать, каким огромным, нечеловеческим терпением нужно было обладать, строя Россию в первые месяцы после катастрофы, равной которой мир не видел, может быть, со времен падения Римской империи. Терпения-то, однако, у них и не хватило!

C формулировкой Керенского, как «потерявшему волю к управлению», 19 июля (1 августа1917 года А. А. Брусилов был снят с должности Верховного главнокомандующего. На смену ему был назначен генерал Корнилов. По мнению Керенского, фигура Корнилова была ему более удобна, как вполне надёжная, жёсткая, управляемая и мало рассуждающая. Керенский вспоминал[23]:

Запальчивость и наскок генерала Корнилова мне лично тогда даже нравились. Резкостью выражений нас — людей из Временного правительства — удивить на четвёртом месяце революции было невозможно; вывести из себя — тем более. Ведь и слева горячие революционные скакуны сильно брыкались, пока сами не вошли в оглобли власти. Мне думалось: сознание государственной ответственности выровняет, вымуштрует политически и генерала Корнилова с его ближайшими военными друзьями.

Мятеж.

19 августа немцы прорвали фронт у Огера на Двине. 20 августа была оставлена Рига. Линия фронта приближалась к С.-Петербургу.

21 августа Временное правительство постановило срочно вызвать с фронта отряд надёжных войск в распоряжение правительства. Данное решение было продиктовано соображениями военно-стратегическими и внутриполитическими: при «ненадёжности и распущенности» петербургского гарнизона необходимо было обеспечить порядок переезда правительства в Москву, а также иметь в своем распоряжении твёрдую воинскую силу на случай «движения справа», которое тогда только одно реально нам и угрожало[23].

Выбор отряда войсковых частей поручался Верховному главнокомандующему. В Ставку Керенский командировал управляющего Военным министерством Савинкова с требованием к генералу Корнилову соблюсти два условия:

  1. во главе командируемого в Петербург корпуса не должен стоять генерал Крымов;
  2. в составе командируемых войск не должно быть Кавказской туземной (Дикой) дивизии.

Керенский в своих мемуарах отмечал, что по точным данным, которыми он располагал, генерал Крымов и часть офицерства Дикой дивизии — участники военного заговора[23].

24 августа генерал Корнилов дал обещание Савинкову выполнить оба требования Временного правительства. 25 августа Савинков доложил Керенскому об обещании Корнилова. Однако, в тот же день особым приказом (скрытым от военного министра) генерал Корнилов подчинил Дикую дивизию генералу Крымову.

Первоначально идея свержения Временного правительства появилась в Петербурге в узком кругу банковских и финансовых деятелей (Вышнеградский, Путилов…) в апреле 1917 года. Впоследствии сам Корнилов и его ближайшие соучастники — мужественные и боевые русские патриоты были втянуты в заговорщическую работу. А. Ф. Керенский в своих воспоминаниях приводит выдержки из письма генерала Алексеева к П. Н. Милюкову от 12 сентября[23]:

Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов, — пишет генерал Алексеев, — оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции. Вы, Павел Николаевич, до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только знали обо всём, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову…

Как отмечает Керенский, нужные настроения для развития военного заговора возникли сразу после июльского большевистского восстания, показавшего:

  1. слабость Советов, раздираемых внутренней борьбой;
  2. неустойчивостью анархически настроенных «революционных полков» Петербургского гарнизона;
  3. возможности, которые открываются перед предприимчивым меньшинством:

— в тайне, по-большевистски, подготовить захват стратегических пунктов в Петербурге (правительственных зданий, телефонов, почты, самих Советов и т. д.);

— насытить столицу верными отрядами своих людей;

— подготовить агитацией в «своей» печати общественное мнение;

— в удобный момент совершить быструю «хирургическую» операцию на верхах власти.

Незадолго до московского Государственного совещания Керенский встретился с Корниловым. На встрече Керенский пытался убедить генерала в том, что между ним и его окружением и Временным правительством нет расхождений в целях, задачах работы в армии. Керенский пытался разъяснить Корнилову, что всякая попытка установления в России личной диктатуры приведет к катастрофе: страшной судьбе, которая ждёт офицеров.

Тем не менее, на государственном совещании в Москве в случае «благоприятного стечения обстоятельств» планировалось провозгласить диктатуру генерала Корнилова.

В дни проведения государственного совещания из Англии приехал известный в 1-й Государственной Думе «трудовик» Аладьин А. Ф.. Он привёз генералу Корнилову послание от военного министра Великобритании лорда Милнера, «благословившего» российского Верховного главнокомандующего на свержение союзного Англии российского Временного правительства. Как отмечает Керенский, данное обращение чрезвычайно подняло настроение у организаторов заговора справа.

30 июля (12 августа1917 г. Корнилов перевёл с фронта в своё распоряжение 3-й конный (казачий) корпус, которым командовал генерал Крымов. При переводе с фронта генерал Крымов подлежал назначению на должность командующего 11 — й армии в Галиции. Однако, вместо отъезда в расположение своей армии генерал Крымов был вызван в Могилёв, в Ставку генерала Корнилова. С начала августа он, втайне от Временного правительства, проживал в Ставке и исполнял особое секретное поручение Верховного главнокомандующего — разрабатывал план захвата Петербурга. В боевом приказе, полученном ночью 28 августа генералом Красновым (в то время заместитель генерала Крымова) от Крымова, было написано: «всё было предусмотрено, какой дивизии занять какие части города, где иметь наиболее сильные караулы…» (Архив Русской Революции, т. I. С. 117—118).

За несколько дней до открытия Государственного совещания заговорщиками была произведена мобилизация общественных сил: комитеты всех военных организаций (Совет казачьих войск, Совет георгиевских кавалеров, Центральный комитет Союза офицеров, съезд военной лиги и т. д.) один за другим постановили считать генерала Корнилова несменяемым Верховным главнокомандующим.

Нетрудно себе представить, как закружилась от этого голова у стремительного в действиях, но не привыкшего политически размышлять и свои мысли взвешивать генерала. Он ведь каждое слово понимал по-солдатски: сказано- сделано; обещано — исполнено.

По мнению Керенского, Корнилов менее всего был подготовлен к роли политика. Главное, что было свойственно Корнилову «неразмышляющая решительность». Указанные особенности характера Корнилова, подтверждает в своих мемуарах и Алексей Брусилов[26]:

Считаю, что этот безусловно храбрый человек сильно повинен в излишне пролитой крови солдат и офицеров. Вследствие своей горячности он без пользы губил солдат, а провозгласив себя без всякого смысла диктатором, погубил своей выходкой множество офицеров. Но должен сказать, что всё, что он делал, он делал не обдумав и не вникая в глубь вещей.

Несмотря на огромное количество собранных данных о заговоре, Керенский «до последней минуты» не видел среди заговорщиков генерала Корнилова. Керенский был уверен в Корнилове: доблестный солдат в политике в прятки играть не станет и из-за угла стрелять не будет.

Московское Государственное совещание для сторонников переворота прошло весьма неудачно. Провозглашение военной диктатуры в мирном порядке, как бы под давлением свободного общественного мнения, не вышло. На обратном пути из Москвы в Могилёв в вагоне Верховного главнокомандующего было решено свергнуть Временное правительство вооружённой рукой[23].

25 августа генерал Корнилов без ведома Временного правительства назначил генерала Крымова командующим «особой С.-Петербургской армией». Дикая дивизия выступила как авангард противоправительственных войск в направлении Петербурга.

26 августа утром генерал Крымов выехал из Могилёва вслед за Дикой дивизией в Лугу с особыми инструкциями генерала Корнилова. 27 августа в 2 часа 40 минут генерал Корнилов в адрес Временного правительства послал телеграмму. В телеграмме сообщалось, что сосредоточение корпуса под Петербургом закончится сегодня к вечеру.

26 августа около 17 часов к Керенскому в Зимний дворец прибыл бывший член Временного правительства, член 4-й Государственной думы В. Н. Львов и предъявил от имени генерала Корнилова ультиматум:

  1. объявить осадное положение в Петербурге;
  2. передать ему власть;
  3. всем министрам сейчас же выйти в отставку.
Мне же лично и моему ближайшему сотруднику по Военному министерству Савинкову предлагалось в тот же вечер (накануне прихода отряда генерала Крымова) выехать в Ставку, так как в новом правительстве при генерале Корнилове я должен якобы стать министром юстиции, а Савинков — военным.

Поздно вечером в Зимнем дворце В. Н. Львов ещё раз подтвердил содержание ультиматума генерала Корнилова. Львов разъяснил каждый пункт ультиматума при официальном свидетеле (директоре Департамента милиции С. А. Балавинского). Львов не подозревал присутствие свидетеля в комнате. Капитан Кузьмин, помощник командующего войсками Петербургского военного округа, по приказу Керенского арестовал Львова.

Всё это произошло между 5 и 10 часами вечера 26 августа (8 сентября1917 года. До минуты ареста Львова о совершившейся в Ставке катастрофы никто ничего не знал — ни в правительстве, ни в столице, ни в стране.

Как поясняет Александр Фёдорович, задача заключалась в том, чтобы быстро, не расширяя круг посвящённых, остановить безумие в зародыше. Разглашение заговора было равносильно потери доверия армии к правительству[23].

Около 11 часов вечера 26 августа (8 сентября1917 года на заседании Временного правительства было решено:

  1. предложить генералу Корнилову сдать верховное командование генералу Клембовскому, главнокомандующему Северным фронтом и явиться в Петербург;
  2. вручить Керенскому особые полномочия для пресечения переворота.

Последнее заседание второго коалиционного состава Временного правительства кончилось около 1 часа ночи. Двое членов правительства тут же вышли из него: министр земледелия, лидер партии социалистов-революционеров В. М. Чернов и министр путей сообщения П. П. Юренев. Заседание правительства, по словам Керенского, было «взорвано» генералом Корниловым. Генералу ночью было предложено: сдать должность и прибыть в Петербург. Однако, Корнилов тотчас разослал главнокомандующим фронтов и командующим Балтийским и Черноморским флотами сообщение о том, что он, Корнилов, не подчиняется требованию правительства сложить с себя звание Верховного главнокомандующего и предлагает поддержать его.

27 августа (9 сентября1917 года Керенский обратился к населению страны с Манифестом. В свою очередь генерал Корнилов опубликовал контрманифест. Как отмечает Керенский, лживая приписка генерала Корнилова в контрманифесте: «Телеграмма министра-председателя за № 4163 в своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной думы В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя…» положила начало всей легенде о «моём предательстве» генерала Корнилова[23].

В трудные дни 27 и 28 августа в Петербурге началось смятение и паника. Никто ничего не знал. Двигавшиеся на Петербург полки генерала Крымова превращались в воображении обывателей в целые армии. В советских кругах, захваченных врасплох, вспыхнули мартовские настроения крайней подозрительности, недоверия к власти. В среде Временного правительствам больше не было единства. В ночь на 28 августа к Керенскому приходили делегаты из ВЦИКа съезда Советов и предлагали вариант коренного перелома всей политики Временного правительства: объединённые вокруг правительства Советы, социалистические партии, большевики и прочие демократические организации должны были спасти страну, взяв власть в свои руки, но без буржуазии. Согласно воспоминаний, на данные предложения А. Ф. Керенский дал категорично жёсткий ответ[23]:

Этого никогда не будет. Правительство можно свергнуть вооружённой рукой; его отдельных представителей можно уничтожить физически, но Временное правительство, присягнувшее довести страну до Учредительного собрания, от избранного им пути борьбы за Россию, за восстановление государства не отступит.

К утру 28 августа главные силы генерала Крымова стали эшелон за эшелоном подходить к Луге. Керенский срочно направил Крымову приказ: 3-й конный корпус повернуть на фронт к Риге. Крымов не подчинился и заявил, что исполнит приказы только Верховного главнокомандующего генерала Корнилова. Утром 28 августа Крымов объявил, что с утра 29 августа силой, «в походном строю» будет пробиваться к Петербургу, если не восстановят железнодорожные пути[23].

Весь план похода на Петербург был построен на детском расчёте: действовать против Временного правительства, убеждая полки, что корпус идёт на помощь Временному правительству против большевиков. 28-29 августа этот обман генерала Корнилова строевые казаки обнаружили. Из Петербурга в Лугу пришли газеты, где были напечатаны и мои приказы, и соответствующие воззвания Советов. Кроме того, в Дикую дивизию приехала из С.-Петербурга особая мусульманская депутация во главе с членами Государственной думы и муллами. Дело Корнилова-Крымова было кончено: выбранные представители от всех полков 3-го конного корпуса явились в помещение местного Совета с заявлением: против Временного правительства драться не пойдём, а если будет начальство на этом настаивать, самовольно вернёмся на фронт.

К вечеру 28 августа генерал Крымов остался без армии. Как пишет в своих воспоминаниях Керенский: «сейчас же о такой бескровной победе было протелеграфировано мне в Петербург. Гвардии полковник Воронович, председатель местного Совета, просил принять меры для скорейшего ареста генерала Крымова». Керенский подписал приказ об аресте генерала Крымова и направил полковника Генерального штаба Самарина в Лугу с тем, чтобы убедить Крымова прибыть в Петербург. Самарин должен был объяснить Крымову «всю безнадёжность дальнейшего сопротивления и всю смертельную его опасность для армии». 30 августа генерал Крымов незаметно от казаков 3-го корпуса, крайне возбуждённых против него, выехал на автомобиле в Петербург вместе с полковником Самариным и с начальником своего штаба генералом Дидерихсом. 31 августа около полудня в кабинет Керенского прибыли: генерал Крымов с генералом Дитрихсом и полковник Самарин. В кабинете кроме Керенского находились: помощник военного министра генерал Якубович и главный военно-морской прокурор Шабловский. Керенский спросил Крымова: «В каком качестве вы оказались в Луге?». Он ответил, что в качестве командира Петербургской «особой армии», предназначенной действовать в районе Петербурга. Временному Правительству не было известно о существовании такой армии. Генерал Якубович подтвердил, что никаких сведений об этой армии нет. Крымов объяснил официальную цель нахождения 3-го корпуса в Луге: войска направлялись в распоряжение Временного правительства по требованию военного министра, но затем были неожиданно остановлены. Генерал Крымов предъявил боевой приказ № 128 от 28 августа, в котором сообщалось о несуществующем восстании большевиков в Петербурге и порядке захвата корпусом города. Генерал Крымов издал упомянутый приказ согласно указанию, полученному от генерала Корнилова. Как пишет Керенский: «Передав этот документ мне, генерал Крымов открыто и честно, бросив всякую игру в прятки, признал себя участником заговора». Из кабинета Керенского генерал Крымов вышел свободным. На другой день он застрелился[23].

Итоги мятежа.

Войска вернулись к мартовской анархии. Шесть месяцев борьбы за восстановление боеспособности армии пошли прахом. Офицеры в глазах солдат стали «корниловцами»-реакционерами. Дисциплина исчезла. Мятеж Корнилова «затмил» предательство большевиков. В полках и на флоте большевистские организации взяли реванш за разгром после июльского восстания — захватили в свои руки Комитеты. 1 сентября в Гельсингфорсе на броненосце «Петропавловск» был учинён самосуд: четыре офицера — лейтенант Тизенко, мичманы Михайлов, Кондыба и Кандратьев были расстреляны. Одновременно с событиями на «Петропавловске» произошёл самосуд в Выборге: солдатами были арестованы, а затем утоплены три генерала и полковник по подозрению в содействии Корнилову. По всему фронту солдаты стали самовольно арестовывать командный состав, убивать офицеров. Самому Корнилову в Могилёве грозила жестокая расправа. Спешным образом организованные отряды солдат с разных сторон двигались на Ставку. Керенский понимал, что только генерал Алексеев мог принять командование из рук Корнилова[23].

30 августа утром, взяв с собой только В. В. Вырубова, я приехал в одну частную квартиру (генерала, тоже участника заговора), где генерал Алексеев остановился. Тогда он относился ко мне уже с нескрываемой ненавистью. Всегда замкнутый и сдержаный, он на этот раз не выдержал, потерял самообладание и начал просто кричать на меня, выливая всё накипевшее за полгода негодование и всю горечь за неудачу заговора в Ставке. Но мне он был нужен во что бы то ни стало. Поэтому я не останавливал его. И действительно, крик облегчил его душу и переломил в нём настроение. Когда он замолк, я спросил: «Ну, теперь, генерал, Вы согласны?». Он согласился принять должность, но только начальника Штаба Верховного главнокомандующего, настаивая на том, чтобы генерала Корнилова заменил лично я. Так и было сделано.

По мнению генерала Алексеева положение в армии после генерала Корнилова требовало полного сосредоточения власти в одних руках. Чрезвычайные обстоятельства возникли. Керенский по закону согласился «во имя скорейшего прекращения анархии в Ставке» временно пойти на слияние должности главы Временного правительства с должностью Верховного главнокомандующего. 2 сентября генерал Алексеев арестовал генерала Корнилова и его соучастников.

Такой мирный конец заговора сохранил в полной неприкосновенности весь сложный аппарат Главной квартиры (Ставки) — этого не только мозга, но и сердца армии.

По словам Керенского, восстановить в армии порядок стало задачей просто невозможной. Армию надо было поскорее распускать, демобилизовать. 12 сентября начальником штаба Верховного главнокомандующего был назначен генерал Духонин, а генералом-квартирмейстером генерал Дитерихс. Они срочно приступили к выработке плана коренной реорганизации армии с чрезвычайным сокращением её состава. После ареста генерала Корнилова и его соучастников, оставшиеся на свободе заговорщики организовали «оборонительную кампанию» в печати[23]:

Смысл её заключается в утверждении, что никакого заговора не было, что между Корниловым и главой Временного правительства произошло «недоразумение», что никакого ультиматума генерал Корнилов не посылал, а Львов «всё напутал». Утверждалось даже, что через управляющего Военным министерством Савинкова я был «в соглашении» с генералом Корниловым. А затем «под давлением Советов» и по своему «малодушию» генерала «предал».

Это клеветническое измышление было немедленно подхвачено большевиками и сделалось в их руках тем динамитом, которым они буквально в несколько дней взорвали доверие «солдатской массы» к только, что восстановленной в стране власти. После разгрома большевиков в июле процесс становления новой государственности был сорван безумным мятёжом генерала Корнилова и с начала сентября Россия стремительно помчалась вспять к хаосу.

Керенский в октябре 1917 года

Керенский, став верховным главнокомандующим, полностью изменил структуру временного правительства, создав «Деловой кабинет» — Директорию. Таким образом, Керенский совмещал полномочия председателя правительства и верховного главнокомандующего.

Сконцентрировав в своих руках диктаторские полномочия, Керенский совершил очередной государственный переворот — распустил Государственную Думу, которая, собственно, и привела его к власти, и объявил о провозглашении России демократической республикой[27], не дожидаясь созыва Учредительного собрания.

Для обеспечения поддержки правительства пошёл на образование консультативного органа — Временного совета Российской республики (Предпарламента) 7 (20) октября 1917. Оценивая положение в Петрограде 24 октября как «состояние восстания», он потребовал от Предпарламента полной поддержки действий правительства. После принятия Предпарламентом уклончивой резолюции выехал из Петрограда для встречи войск, вызванных с фронта для поддержки его правительства.

По собственному выражению, Керенский оказался «между молотом корниловцев и наковальней большевиков»; популярная легенда приписывает генералу Корнилову обещание «повесить на первом столбе Ленина, а на втором Керенского».

Керенский не стал организовывать защиту Временного правительства от восстания большевиков, несмотря на то, что многие обращали на это внимание министра-председателя, в том числе и представители иностранных посольств. До последнего момента он неизменно отвечал, что у Временного правительства всё под контролем и войск в Петрограде достаточно для подавления восстания большевиков, которого он даже с нетерпением ждёт, чтобы окончательно с ними покончить. И только когда стало уже совершенно поздно, в 2 часа 20 мин. ночи на 25 октября (7 ноября1917 года была отправлена телеграмма генералу Духонину в Ставку об отправке в Петроград казачьих частей. Духонин в ответ спрашивал, почему же раньше не передали этой телеграммы, и несколько раз вызывал по прямому проводу Керенского, но тот не подходил. Позднее Керенский в эмиграции пробовал оправдываться, что, якобы, «в последние дни перед восстанием большевиков все приказы мои и штаба Петербургского военного округа о высылке с Северного фронта войск в Петроград саботировали на местах и в пути». Историк русской революции на основании документов доказывает, что таких распоряжений не было[28].

Вместе с тем к октябрю 1917 года практически не осталось достаточной военной силы, на которую Керенский смог бы опереться. Его действия во время корниловского выступления отталкивали от него армейское офицерство и казаков. Кроме того, во время борьбы с Корниловым Керенский вынужден обращаться к большевикам как к наиболее активным левым, тем самым только приближая события ноября 1917 года. Нерешительные попытки Керенского избавиться от наиболее ненадёжных частей Петроградского гарнизона привели только к тому, что они дрейфовали «влево» и переходили на сторону большевиков. Также на сторону большевиков постепенно перешли и части, присланные в Петроград с фронта в июле. Нарастающему хаосу содействовал и роспуск после Февральской революции непопулярной полиции. Заменившая её «народная милиция» оказалась неспособна выполнять её функции.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3953 дня]

Распространена версия, что Керенский сбежал из Зимнего дворца, переодевшись медсестрой (другой вариант — горничной). Высказывались предположения, что эта версия создана большевистской пропагандой или народом. Впервые эту версию высказал брат начальника юнкерской школы, охранявшей Зимний дворец в октябре 1917 года. По воспоминаниям журналиста Г. Боровика, встречавшегося с Керенским в 1966-м[29], эта версия «жгла ему сердце и через 50 лет», и первой сказанной им при встрече фразой было: «Господин Боровик, ну скажите там в Москве — есть же у вас умные люди! Ну не бежал я из Зимнего дворца в женском платье!»

Сам Керенский утверждал, что уехал из Зимнего в своём обычном френче, на своей машине, в сопровождении предложенного ему американскими дипломатами автомобиля американского посла с американским же флагом. Встречные солдаты и красногвардейцы узнавали его и привычно отдавали честь.

Наверное, секунду спустя моего проезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контрреволюционера», «врага народа», но и отдал ему честь[30].

Керенский подчёркнуто и в определённых тонах искажает действительность в своих мемуарах: на самом деле его отъезд из Зимнего носил иной характер даже в мелочах[31]. Так, Дэвид Фрэнсис, бывший американским послом в то время в России, в своей книге «Россия из окна американского посольства» пишет, что американский автомобиль был не «предложен» Керенскому, а захвачен его адъютантами. Также насильственно был присвоен и американский флаг[32]. Секретарь американского посольства лишь подчинился неизбежному и ограничился протестом против использования флага США[31]. (Имеются и противоположные свидетельства[22]). В целом, Керенскому стоило больших усилий покинуть Петроград, так как все вокзалы уже контролировались Петроградским ВРК.

Поход отряда Краснова-Керенского на Петроград успеха не имел[33]. После ряда боёв казаки Краснова 31 октября в Гатчине заключили перемирие с советскими войсками. 3-й конный корпус генерала Краснова не проявил особого желания защищать Керенского, в то время как большевики развили бурную деятельность по организации обороны Петрограда. Прибывший для переговоров Дыбенко в шутку предложил казакам 3-го корпуса «поменять Керенского на Ленина», «хотите — ухо на ухо обменяем». Согласно воспоминаниям генерала Краснова, казаки после переговоров явно начали склоняться к тому, чтобы выдать Керенского, и он бежал из Гатчинского дворца, переодевшись в костюм матроса[34].

Находившийся в Петрограде с августа по ноябрь 1917 и встречавшийся с Керенским агент «Сомервиль» британской секретной службы, которым являлся писатель Сомерсет Моэм, дал ему такую характеристику:

Положение России ухудшалось с каждым днём, … а он убирал всех министров, чуть только замечал в них способности, грозящие подорвать его собственный престиж. Он произносил речи. Он произносил нескончаемые речи. Возникла угроза немецкого нападения на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась всё серьёзнее, приближалась зима, топлива не было. Керенский произносил речи. За кулисами активно действовали большевики, Ленин скрывался в Петрограде… Он произносил речи[35].

Один из деятелей кадетской партии Иван Куторга в своей книге «Ораторы и массы» так характеризует Керенского: «…Керенский был подлинным олицетворением Февраля со всем его подъёмом, порывом, добрыми намерениями, со всей его обречённостью и частой политической детской нелепостью и государственной преступностью. Ненависть лично к Керенскому объясняется, по-моему, не только его бесспорно огромными политическими ошибками, не только тем, что „керенщина“ (слово, ставшее употребительным на всех европейских языках) не сумела оказать серьёзного сопротивления большевизму, а, наоборот, расчистила ему почву, но и другими, более широкими и общими причинами».

В советских учебниках истории для общеобразовательной школы приводилась репродукция картины работы художника Григория Шегала «Бегство Керенского из Гатчины», на которой он изображён переодевающимся в одежду медсестры.

После захвата власти большевиками

В 20-х числах ноября Керенский явился в Новочеркасск к генералу А. М. Каледину, но не был им принят[36]. Конец 1917 провёл в скитаниях по отдалённым селениям под Петроградом и Новгородом. В начале января 1918 г. он тайно появился в Петрограде, желая выступить на Учредительном Собрании, но в эсеровском руководстве это, очевидно, сочли нецелесообразным. Керенский перебрался в Финляндию. 9 (22) января 1918 года было опубликовано постановление Совнаркома от 4 (17) января 1918 «О конфискации сумм, находящихся в банках на текущих счетах А. Ф. Керенского»: в Государственном банке — 1 157 714 руб., в Международном коммерческом — 317 020 руб. В постановлении Совнарком обращался ко всем, «кто мог бы дать указания относительно источника этих сумм, их назначения и т. п., с просьбой дать об этом исчерпывающие сведения»[37]. В конце января 1918 Керенский вернулся в Петроград, в начале мая — в Москву, где установил контакт с «Союзом возрождения России». Когда началось выступление Чехословацкого корпуса, «Союз возрождения» предложил ему пробраться за границу для переговоров об организации военной интервенции в Советскую Россию[38].

Жизнь в эмиграции

В июне 1918 Керенский под видом сербского офицера в сопровождении Сиднея Рейли через север России выехал за пределы бывшей Российской империи. Прибыв в Лондон, он встретился с британским премьер-министром Ллойд Джорджем и выступил на конференции лейбористской партии. После этого он отправился в Париж, где пробыл несколько недель. Керенский пытался добиться поддержки со стороны Антанты для Уфимской директории, в которой преобладали эсеры. После переворота в Омске в ноябре 1918, в ходе которого директория была свергнута и установлена диктатура Колчака, Керенский агитировал в Лондоне и Париже против омского правительства. Жил во Франции, участвуя в постоянных расколах, ссорах и интригах русских изгнанниковК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2799 дней].

Керенский в Париже пытался продолжить активную политическую деятельность. В 19221932 годах он редактировал газету «Дни», выступал с резкими антисоветскими лекциями, призывал Западную Европу к крестовому походу против Советской России.

В 1939 году женился на бывшей австралийской журналистке Лидии Триттон[39]. Когда Гитлер в 1940 г. оккупировал Францию, он бежал в США.

Когда в 1945 неизлечимо заболела жена, он поехал к ней в Брисбен в Австралию, и жил с её семьёй до её смерти в феврале 1946, после чего вернулся в США и осел в Нью-Йорке, хотя также много времени проводил в Стэнфордском университете в Калифорнии. Там он внёс значительный вклад в архив по русской истории и учил студентов.

Автор мемуаров, исторических исследований и документальных публикаций по истории российской революции.

В 1968 году Керенский попытался получить разрешение на приезд в СССР[40]. Благоприятное разрешение этого вопроса зависело от выполнения им ряда политических условий, и об этом прямо указывалось в проекте документа, представленном работниками аппарата ЦК 13 августа 1968 года. В документе говорилось: «… получить его (Керенского) заявление: о признании закономерности социалистической революции; правильности политики правительства СССР; признании успехов советского народа, достигнутых за 50 лет существования Советского государства»[41][42]. По воспоминаниям священника Русской православной патриархальной церкви в Лондоне А. П. Беликова, через которого и начались эти переговоры, «Керенский признал, что те события, которые произошли в октябре 1917 года, являются логическим завершением общественного развития России. Он нисколько не сожалеет, что произошло именно так, как было и к чему это привело спустя 50 лет»[10]. По неясным причинам приезд Керенского в Москву был неожиданно снят с обсуждения (вероятно, из-за вторжения в Чехословакию 21.08.1968).

В декабре 1968 года Центр гуманитарных исследований Техасского университета в г. Остин (США) приобрёл архив Керенского с согласия владельца у его сына Олега и личного секретаря Е. И. Ивановой, по их сообщению, «для получения средств на лечение и уход за больным А. Ф. Керенским». Архив был оценён в 100 тыс. долларов с выплатой по 20 тыс. долларов в год в течение пяти лет[43].

Керенский тяжело заболел. Решив никому не быть в тягость, он отказался от приёма пищи. Врачи нью-йоркской клиники вводили питательный раствор через капельницу, Керенский вырывал иглу из вены. Такая борьба продолжалась два с половиной месяца. В определённом смысле смерть Керенского можно считать самоубийством[44]. Умер 11 июня 1970 года в своём доме в Нью-Йорке от рака. Местные русская и сербская православные церкви отказались отпевать его, сочтя виновником падения России[45]. Тело было переправлено в Лондон, где проживал его сын, и похоронено на кладбище Putney Vale Cemetery, не принадлежащем какой-либо конфессии.

Члены семьи А. Ф. Керенского

  • Сестра - Елена Федоровна Керенская - 1878 г.р., уроженка Казани, беспартийная, врач-хирург Шувалово-Озерковской амбулатории, проживала: Ленинград, ул. Желябова, д.5, кв.64. Арестовывалась в 1922 г. Вторично арестована 5 марта 1935 г. Особым совещанием при НКВД СССР 9 марта 1935 г. осуждена как «социально опасный элемент» на 5 лет ссылки. Отбывала срок в Оренбурге, врач-хирург Горздравотдела. Особым совещанием при НКВД СССР 16 мая 1935 г. разрешено проживание в районе строительства Рыбинск–Углич. Арестована 5 июня 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в Оренбурге 2 февраля 1938 г. приговорена к расстрелу. Расстреляна в тот же день в Оренбурге.
  • Первая жена (c 1904 года) — Ольга Львовна Керенская (в девичестве — Барановская), дочь русского генерала[46]. Годы жизни : 1884—1975.
  • Владимир Львович Барановский (1882—1931, брат Ольги Львовны) — генерал-майор, работал на военных кафедрах московских вузов. Репрессирован. Умер в лагере.
  • Сыновья Олег Александрович и Глеб Александрович Керенские. Олег Александрович (1905—1984), инженер-мостостроитель. Под его руководством было спроектировано множество мостов в Великобритании и других странах мира, в том числе знаменитый мост Харбор-Бридж в Сиднее и подвесной мост через пролив Босфор в Стамбуле. За выдающиеся заслуги О. А. Керенский был удостоен титула Командора Британской империи. С середины 1980-х годов каждые два года на базе Британского Института Структурной Инженерии проводятся международные научные конференции — «Керенские чтения». Глеб Александрович (1907—1990) также трудился в качестве инженера-строителя, однако таких грандиозных успехов как старший брат не достиг.
  • внук — Олег Олегович Керенский (1930—1993) — писатель, публицист, балетный и театральный критик, автор книг «Мир балета» (1970), «Анна Павлова» (1973), «Новая британская драма» (1977). Был близким другом Рудольфа Нуриева. В 1981 снялся в роли деда в американском фильме «Красные».
  • Вторая жена (с 1939 года) — Лидия (Тереза-Нелль) Триттон (1899—1946). Работала Парижским корреспондентом ряда австралийских изданий. Помогала А. Ф. Керенскому издавать во Франции публицистический журнал «Новая Россия». Умерла от тяжёлого онкологического заболевания на руках любящего супруга. Похоронена в Австралии.

Религиозные взгляды и отношение к церкви

Керенский был социалистом, но видимо лояльно относился к православной церкви. А. Карташёв, который при Временном правительстве будет заниматься религиозной политикой, в ноябре 1915 года привёл Керенского на заседание Петроградского религиозно-философского общества, где Керенский выступил с речью о необходимости реформирования церкви, так как «равенство, свобода и братство… проповедуют не только христианские мыслители, но мыслители социалистические»[47].

Интересные факты

  • Знаменитую стрижку «бобрик» Керенскому порекомендовала носить его юная жена. «Бобрику» он остался верен до старости.
  • При первом посещении Министерства юстиции в марте 1917 года Керенский сделал символический жест — подал руку швейцару. Этот его поступок породил много неодобрительных комментариев.
  • 36-летний А. Ф. Керенский стал самым молодым ненаследным правителем России в XX веке. Он стал также самым долгоживущим правителем России (89 лет); дольше Керенского на 75 дней прожил только советский государственный деятель Василий Васильевич Кузнецов (13 (26) февраля 1901 года — 5 июня 1990 года), трижды исполнявший в течение 1982—1985 годов обязанности Председателя Президиума Верховного Совета СССР и бывший, таким образом, номинальным главой советского государства[48].
  • «В честь» Керенского назвали деньги ке́ре́нки[49] и политическое понятие ке́ре́нщина, обозначавшее, по версии советского толкового словаря русского языка, изданного в 1935 году, «политику мелкобуржуазной революционной власти, прикрывающую своё соглашательство с крупной буржуазией громкими фразами»[50].
  • В мае 1917 года Керенский как военный министр посетил фронт и получил от солдат и офицеров крест 4-й степени с гравировкой «От 8-го Заамурского погр. пех. полка», но передал его генералу А. А. Брусилову, поскольку не сражался на фронте. Другой крест (на красной ленте; 2-й степени) Керенский получил от Георгиевских кавалеров — делегатов 3-го Кавказского армейского корпуса; причём крест был чужим, его сдал в фонд обороны солдат Д. А. Виноградов. Оба креста сохранились. В конце мая 1917 года делегаты Сибирских стрелковых полков поднесли Керенскому Георгиевский крест 1-й степени[51].

Киновоплощения

Адреса в Петрограде

  • 1914—1915 — Загородный, 23[52].
  • 1916—1917 — доходный дом (Тверская улица, 29)[53].

Сочинения

  • [elib.shpl.ru/ru/nodes/8475-kerenskiy-a-f-delo-kornilova-m-1918#page/13/mode/inspect/zoom/4 Дело Корнилова.] — М., 1918. — 194 с.
  • [www.archive.org/stream/preludetobolshev008537mbp#page/n9/mode/2up Прелюдия большевизма (1919)]
  • [www.archive.org/stream/izdalekasbornik00keregoog#page/n7/mode/2up Издалека сборник статей. Русское книгоиздательство Поволоцкого]
  • Катастрофа (1927)
  • Гибель свободы (1934)
  • Керенский А.Ф. [library6.com/index.php/library6/item/277900 Россия на историческом повороте. Мемуары.]. — М.: Республика, 1993. — 384 с.
  • Керенский А. Ф. Русская революция. 1917. М.: Центрполиграф, 2005. 384 с.
  • Керенский А. Ф. Трагедия дома Романовых. М.: Центрполиграф, 2005. 207 с.
  • История России (1942—1944; Иркутск, 1996)

Напишите отзыв о статье "Керенский, Александр Фёдорович"

Примечания

  1. «Наша фамилия от реки Керенки. Ударение делается на первом слоге, а не на втором, как это часто делают у нас, в России, и за границей». — Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Цит. по: Керенский А. Ф. Потерянная Россия. — М.: ПРОЗАиК, 2014. — ISBN 978-5-91631-205-8.
  2. Ке́ренский: [gatchina3000.ru/great-soviet-encyclopedia/bse/060/743.htm Большая советская энциклопедия] (1969—1978)
  3. Агеенко Ф. Л., Зарва М. В. Словарь ударений для работников радио и телевидения / Под ред. Д. Э. Розенталя. — 5-е изд., перераб. и доп. — М.: Рус. яз., 1984. — С. 610. — 811 с.
  4. В современной правлению А. Ф. Керенского русской поэзии распространено произношение Кере́нский, и только в единичных случаях — Ке́ренский:
    Леонид Каннегисер. «Смотр»: «На солнце, сверкая штыками — Пехота. За ней, в глубине, — Донцы-казаки. Пред полками — Керенский на белом коне. Он поднял усталые веки, Он речь говорит. Тишина. О, голос! Запомнить навеки: Россия. Свобода. Война.» (27 июня (10 июля1917).
    Борис Пастернак. «Весенний дождь»: «Это не ночь, не дождь и не хором Рвущееся: „Керенский, ура!“, Это слепящий выход на форум Из катакомб, безысходных вчера.» (май 1917). Пастернак Б. Сочинения: В 2 т. — Тула: Филин, 1993.
    Осип Мандельштам. «Когда октябрьский нам готовил временщик»: «— Керенского распять!— потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала…» (ноябрь 1917). Осип Мандельштам. Избранное. Всемирная библиотека поэзии. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
    Велимир Хлебников. «Берег невольников»: «Заводы ревут: „На помощь“. Малой? Керенского сломишь?» (1921).
    Сергей Есенин. Поэма «Анна Снегина»: «Свобода взметнулась неистово. И в розово-смрадном огне Тогда над страною калифствовал Керенский на белом коне. Война „до конца“, „до победы“. И ту же сермяжную рать Прохвосты и дармоеды Сгоняли на фронт умирать.» (1925). «Бакинский рабочий». — 1925, 1 и 3 мая. — № 95 и 96,.
    Владимир Маяковский. Поэма «Владимир Ильич Ленин»: «Буржуевы зубья ощерились разом. / — Раб взбунтовался! Плетями, да в кровь его! — / И ручку Керенского водят приказом — / на мушку Ленина! в Кресты Зиновьева!»
    «Животики пятят / доводом веским — / ужо им покажут / Духонин с Корниловым, / покажут ужо им / Гучков с Керенским.» (1924)
    Владимир Маяковский. «Ленин с нами»: «Купался Керенский в своей победе, задав революции адвокатский тон. Но вот пошло по заводу: — Едет! Едет! — Кто едет? — Он!» (1927)
    Владимир Маяковский. Поэма «Хорошо!»: «То громом, то шёпотом этот ропот сползал из Керенской тюрьмы-решета. В деревни шёл по травам и тропам, В заводах сталью зубов скрежетал.»
    «Смахнувши слёзы рукавом, взревел усастый нянь: — В кого? Да говори ты нараспашку! — „В Керенского…“ — В какого? В Сашку? — И от признания такого лицо расплылось Милюкова.»
    «Завтра, значит. Ну, не сдобровать им! Быть Керенскому биту и ободрану! Уж мы подымем с царёвой кровати Эту самую Александру Фёдоровну.»(1927).
    Максимилиан Волошин. «Матрос»: «При Ке́ренском, как прочий флот, Он был правительству оплот…» (1918).
  5. Колоницкий Б. И. [www.jewukr.org/observer/eo2003/page_show_ru.php?id=2347 Александр Керенский как «жертва евреев» и «еврей»]. Еврейский обозреватель (февраль 2008 3/166—4/167). Проверено 14 декабря 2013.
  6. Савелий Дудаков. [www.belousenko.com/books/dudakov/dudakov_lenin.htm Ленинъ как Мессия.] 2007.
  7. Федюк В. П. Керенский.-М.:Молодая гвардия, 2009.— С.35.
  8. Список присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты и их помощников к 31 января (13 февраля1914 г. Санкт-Петербург, 1914. — С.121.
  9. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/masony/15.php Великий Восток Народов России в 1912—1916 гг. Масоны и Департамент полиции]. [www.webcitation.org/6177pRTIO Архивировано из первоисточника 22 августа 2011]. в В. С. Брачев, Масоны в России: от Петра I до наших дней.
  10. 1 2 Серков А. И. История русского масонства 1845—1945. — СПб.: Изд-во им. Н. И. Новикова, 1997. — С. 115 — ISBN 5-87991-015-6
  11. Сергей Карпачёв. Тайны масонских орденов. — М.: «Яуза-Пресс», 2007. — с. 49.
  12. [stepanov01.narod.ru/library/kerensk/chapt05.htm#par4 Горсей01]
  13. [rrpolit.narod.ru/svu/interview.htm Утехин С. В. Интервью]
  14. Романов А. Ф. Император Николай II и Его Правительство (по данным Чрезвычайной Следственной Комиссии). // [ia700303.us.archive.org/18/items/russkaialietopis02russ/russkaialietopis02russ.pdf Русская летопись. Кн. 2.] Париж, 1922. С. 7.
  15. В. Люлечник. [www.zn.ua/3000/3150/42320/ Феномен Керенского.]. Проверено 27 января 2011. [www.webcitation.org/6177qEi4Y Архивировано из первоисточника 22 августа 2011].
  16. Владимир Федюк. [www.fedy-diary.ru/?page_id=3806 Керенский. Часть третья «Первая любовь революции»]. Проверено 27 января 2011. [www.webcitation.org/6177rmQ26 Архивировано из первоисточника 22 августа 2011].
  17. [www.rusarchives.ru/statehood/07-23-ukaz-kerensky.shtml Февральская революция и падение самодержавия. Временное правительство | Виртуальная выставка к 1150-летию зарождения российской государственности]
  18. [historydoc.edu.ru/catalog.asp?ob_no=13533&cat_ob_no= www.school.edu.ru :: Корниловский мятеж. 25-31 августа (13 сентября1917. Радиограмма А. Ф. Керенского с обращением к народу. 27 августа (9 сентября1917]
  19. 1 2 3 [militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/2_05.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Мемуары ]- Деникин А. И. Очерки русской смуты]
  20. 1 2 [militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/2_02.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Мемуары ]- Деникин А. И. Очерки русской смуты]
  21. [militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/2_07.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Мемуары ]- Деникин А. И. Очерки русской смуты]
  22. 1 2 [archive.svoboda.org/programs/hd/2005/hd.110505.asp [ Радио Свобода: Программы: История и современность: Документы прошлого ]]
  23. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Керенский А. Ф. Потерянная Россия.- М.:ПРОЗАиК,2014.- 511 с.
  24. 1 2 3 Алексей Брусилов "Мои воспоминания ", — М.: Вече, 2014 г.-288с.
  25. История России. XX век: 1894—1939/под ред. А. Б. Зубова- М.:Астрель: АСТ,2011.- 1023 с.
  26. Алексей Брусилов «Мои воспоминания», — М.: Вече, 2014 г.-288с.
  27. [www.rusarchives.ru/statehood/07-28-rossia-respublika.shtml Февральская революция и падение самодержавия. Временное правительство | Виртуальная выставка к 1150-летию зарождения российской государственности]
  28. Мельгунов, С. П. Как большевики захватили власть. «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции / С. П. Мельгунов; предисловие Ю. Н. Емельянова. — М.: Айрис-пресс, 2007. — 640 с.+вклейка 16 с. — (Белая Россия). ISBN 978-5-8112-2904-8, стр.151
  29. [www.aif.ru/society/article/35337 «Аргументы и факты» № 24 за июнь 2010 года]
  30. А. Керенский. Русская революция 1917. М., 2005. С. 337
  31. 1 2 Мельгунов, С. П. Как большевики захватили власть. «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции / С. П. Мельгунов; предисловие Ю. Н. Емельянова. — М.: Айрис-пресс, 2007. — 640 с. +вклейка 16 с. — (Белая Россия). ISBN 978-5-8112-2904-8, стр. 158
  32. [statehistory.ru/1275/Sravnitelnaya-memuaristika---pobeg-Kerenskogo-iz-Zimnego-i-Gatchiny-v-opisanii-raznykh-lits/ Сравнительная мемуаристика — побег Керенского из Зимнего и Гатчины в описании разных лиц]
  33. Краснов П. Н. На внутреннем фронте // Архив русской революции, Берлин, 1922.
  34. Там же. С. 362
  35. Уильям Сомерсет Моэм. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4. «Эшенден, или Британский агент» (1928), стр. 275. М: «Художественная литература», 1993
  36. [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/KERENSKI_ALEKSANDR_FEDOROVICH.html?page=0,1 Энциклопедия Кругосвет]
  37. Постановление о конфискации сумм, находящихся в банках на текущих счетах А.Ф. Керенского // Декреты советской власти : сб. док. / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС ; Ин-т истории АН СССР : [многотомное изд.]. — М.: Политиздат, 1957—1997. — Т. 1: 25 октября 1917 г. — 16 марта 1918 г. / подгот. С. Н. Валк и др. — С. 328. — ISBN 5-250-00390-7. (ISBN т. 1 отсутствует. Привязано к: Декреты советской власти: [многотомник]. М., 1957—1997.)
  38. Короткевич B.И. Состав и судьба членов последнего Временного Правительства // Ленинградский юридический журнал. 2007. № 3-9. С. 138—169.
  39. [www.biografii.com/biogr_dop/kerenskij_a_f/kerenskij_a_f.htm]:Первая жена Керенского — Ольга вместе с сыновьями в начале Гражданской войны уехала в Котлас, где они прожили, испытывая нужду и притеснения, до 1921 года. Затем, когда советские власти разрешили им эмигрировать, они уехали на постоянное жительство в Великобританию.
  40. Е. Улько, Возможности не представилось, «Родина», 1992, № 5
  41. там же
  42. ЦХСД, ф. 4, оп. 20, д. 1126, л. 10-13
  43. [nature.web.ru/db/msg.html?mid=1190831 Архив А. Ф. Керенского в Центре гуманитарных исследований Техасского университета]
  44. Кречетников А. [news.bbc.co.uk/hi/russian/russia/newsid_6373000/6373717.stm Керенский - «герой улыбающейся революции»] (рус.). Русская служба Би-би-си (6 марта 2008). Проверено 17 декабря 2012. [www.webcitation.org/6D1yAALUv Архивировано из первоисточника 19 декабря 2012].
  45. [perm.bezformata.ru/listnews/permskij-sled-kerenskogo/5860952/ Пермский след Керенского]
  46. Весь Петроград на 1917 год, адресная и справочная книга г. Петрограда. — Петроград: Товарищество А. С. Суворина – «Новое время», 1917. — С. 308. — ISBN 5-94030-052-9.
  47. Соколов А. В. Государство и Православная церковь в России, февраль 1917 — январь 1918 гг. Диссертация на соискание учёной степени доктора исторических наук. — СПб, 2014. — С. 434. Режим доступа: disser.spbu.ru/disser/dissertatsii-dopushchennye-k-zashchite-i-svedeniya-o-zashchite/details/12/483.html
  48. [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=13394 Кузнецов Василий Васильевич]. Герои страны. Проверено 11 января 2015.
  49. Ударение двойное: см. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. — М.: Сов. энциклопедия; ОГИЗ; Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1935—1940.
  50. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. — М.: Сов. энциклопедия; ОГИЗ; Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1935—1940.
  51. Балязин, В. Н. и др. Символы и награды Российской державы. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2014.
  52. Весь Петроград, адресная и справочная книга г. Петрограда. — Петроград: Товарищество А. С. Суворина – «Новое время», 1914, 1915. — ISBN 5-94030-052-9.
  53. Весь Петроград, адресная и справочная книга г. Петрограда. — Петроград: Товарищество А. С. Суворина – «Новое время», 1916, 1917. — ISBN 5-94030-052-9.

Ссылки

  • [www.kerensky.org.uk/ Музей А. Ф. Керенского в Лондоне]
  • [www.echo.msk.ru/programs/all/57299/ Александр Керенский] — Генрих Боровик рассказывает о своём интервью с Керенским // из цикла «Наше всё», радиостанция «Эхо Москвы»
  • [www.britishpathe.com/record.php?id=76594 Керенский в 1917] — кадры кинохроники.
  • [taina.aib.ru/biography/aleksandr-kerenskij.htm А. Ф. Керенский — биография]
  • Константин Михайлович Оберучев. «В дни революции. Командующий войсками округа.»
  • [www.fergananews.com/article.php?id=7149&print=1 Интернет версия статьи Т. В. Котюковой «Керенские в Туркестане: история повседневной жизни одной семьи (мифы и реальность)» на сайте Фергана.ру]
  • [www.youtube.com/watch?v=wA225DBywU4 Интервью Керенского. Радио Канада 1964 год]
Предшественник:
Министр юстиции Российской империи
Н. А. Добровольский
Министр юстиции Временного правительства России
1917
Преемник:
П. Н. Переверзев
Предшественник:
Георгий Евгеньевич Львов
Министр-председатель Временного правительства России


21 июля 1917 — 8 ноября 1917

Преемник:
Предшественник:
Георгий Евгеньевич Львов
Глава правительства России


21 июля 1917 — 8 ноября 1917

Преемник:
Глава Правительства России;
Председатель Совета народных комиссаров РСФСР

Владимир Ильич Ленин

Отрывок, характеризующий Керенский, Александр Фёдорович

– Mais non, mon cher, [Вовсе нет,] – пожимая плечами, сказал удивленный рассказчик.
– C'est que je deteste les histoires de revenants, [Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях,] – сказал он таким тоном, что видно было, – он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили.
Из за самоуверенности, с которой он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал. Он был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayee, [бедра испуганной нимфы,] как он сам говорил, в чулках и башмаках.
Vicomte [Виконт] рассказал очень мило о том ходившем тогда анекдоте, что герцог Энгиенский тайно ездил в Париж для свидания с m lle George, [мадмуазель Жорж,] и что там он встретился с Бонапарте, пользовавшимся тоже милостями знаменитой актрисы, и что там, встретившись с герцогом, Наполеон случайно упал в тот обморок, которому он был подвержен, и находился во власти герцога, которой герцог не воспользовался, но что Бонапарте впоследствии за это то великодушие и отмстил смертью герцогу.
Рассказ был очень мил и интересен, особенно в том месте, где соперники вдруг узнают друг друга, и дамы, казалось, были в волнении.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказала Анна Павловна, оглядываясь вопросительно на маленькую княгиню.
– Charmant, – прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку в работу, как будто в знак того, что интерес и прелесть рассказа мешают ей продолжать работу.
Виконт оценил эту молчаливую похвалу и, благодарно улыбнувшись, стал продолжать; но в это время Анна Павловна, все поглядывавшая на страшного для нее молодого человека, заметила, что он что то слишком горячо и громко говорит с аббатом, и поспешила на помощь к опасному месту. Действительно, Пьеру удалось завязать с аббатом разговор о политическом равновесии, и аббат, видимо заинтересованный простодушной горячностью молодого человека, развивал перед ним свою любимую идею. Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это то не понравилось Анне Павловне.
– Средство – Европейское равновесие и droit des gens [международное право], – говорил аббат. – Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство, стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие Европы, – и она спасет мир!
– Как же вы найдете такое равновесие? – начал было Пьер; но в это время подошла Анна Павловна и, строго взглянув на Пьера, спросила итальянца о том, как он переносит здешний климат. Лицо итальянца вдруг изменилось и приняло оскорбительно притворно сладкое выражение, которое, видимо, было привычно ему в разговоре с женщинами.
– Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье быть принят, что не успел еще подумать о климате, – сказал он.
Не выпуская уже аббата и Пьера, Анна Павловна для удобства наблюдения присоединила их к общему кружку.


В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Всё в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою, оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц, лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее. Он поцеловал руку Анны Павловны и, щурясь, оглядел всё общество.
– Vous vous enrolez pour la guerre, mon prince? [Вы собираетесь на войну, князь?] – сказала Анна Павловна.
– Le general Koutouzoff, – сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff , как француз, – a bien voulu de moi pour aide de camp… [Генералу Кутузову угодно меня к себе в адъютанты.]
– Et Lise, votre femme? [А Лиза, ваша жена?]
– Она поедет в деревню.
– Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены?
– Andre, [Андрей,] – сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась к посторонним, – какую историю нам рассказал виконт о m lle Жорж и Бонапарте!
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей, не оглядываясь, морщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно доброй и приятной улыбкой.
– Вот как!… И ты в большом свете! – сказал он Пьеру.
– Я знал, что вы будете, – отвечал Пьер. – Я приеду к вам ужинать, – прибавил он тихо, чтобы не мешать виконту, который продолжал свой рассказ. – Можно?
– Нет, нельзя, – сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать.
Он что то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу.
– Вы меня извините, мой милый виконт, – сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. – Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер, – сказал он Анне Павловне.
Дочь его, княжна Элен, слегка придерживая складки платья, пошла между стульев, и улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице. Пьер смотрел почти испуганными, восторженными глазами на эту красавицу, когда она проходила мимо него.
– Очень хороша, – сказал князь Андрей.
– Очень, – сказал Пьер.
Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне.
– Образуйте мне этого медведя, – сказал он. – Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин.


Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
– Казнь герцога Энгиенского, – сказал мсье Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.
Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.