Кетоев, Борис Николаевич
| Борис Кетоев | |||||
| осет.:Кетойты Къолайы фырт Барис | |||||
| Имя при рождении: |
Борис Николаевич Кетоев | ||||
|---|---|---|---|---|---|
| Род деятельности: |
кукурузовод, партийный деятель | ||||
| Дата рождения: | |||||
| Место рождения: | |||||
| Гражданство: | |||||
| Дата смерти: | |||||
| Место смерти: | |||||
| Супруга: |
Венера Авраамовна Кетоева | ||||
| Награды и премии: |
| ||||
Бори́с Никола́евич Кето́ев (род. 17 сентября 1923, Владикавказ, Горская АССР, РСФСР — 14 июля 2015, Владикавказ, Российская Федерация) — советский сельскохозяйственный и партийный деятель, кукурузовод, участник Великой Отечественной войны. Председатель Колхоза им. М. Горького в г. Беслан (1955—1966). Первый секретарь Правобережного райкома КПСС г. Орджоникидзе.
Герой Социалистического Труда (1948)[1]. Член КПСС с 1948 года.
Содержание
Биография
Родился в Орджоникидзе 17 сентября 1923 году. С 1939 по 1941 гг. учился Топографического техникума г. Тбилиси. В 1948 году был удостоен звания Героя Социалистического Труда, за высокие показатели урожая кукурузы. Позднее работал на ответственных комсомольских должностях, директором Орджоникидзевского стекольного завода, зам. председателя Колхозов им. Ленина, Сталина, председателем Колхоза имени Горького и наконец стал первым секретарем Правобережного райкома КПСС г. Орджоникидзе. Был участником похорон И. Сталина в составе делегации СОАССР[2]. Член КПСС с 1948 года.
Умер 14 июля 2015 года во Владикавказе. Похоронен на Аллее Славы.
Награды
- Герой Социалистического Труда (1948) — за рекордный урожай кукурузы, собранный в страду 1947 года[2]
- Орден Ленина (1948)[2]
- Медаль За оборону Кавказа
- Медаль Во славу Осетии
- Отличник сельского хозяйства СССР (1948)
Напишите отзыв о статье "Кетоев, Борис Николаевич"
Примечания
Ссылки
- [osradio.ru/obshestvo/print:page,1,9228-borisu-ketoevu-85.html Борису Кетоеву — 85!]
Отрывок, характеризующий Кетоев, Борис Николаевич
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
