Киликийское армянское государство

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Киликийское армянское царство»)
Перейти к: навигация, поиск
Киликийское княжество,
Киликийское королевство
Կիլիկիայի Հայկական Թագավորություն
1080 — 1515


Флаг Киликии Герб Киликии
Столица Сис, Тарс
Язык(и) среднеармянский
латинский
старофранцузский
среднегреческий
Религия христианство (армяно-католицизм и апостольская церковь)[1]
Площадь ок. 30 — 35 тыс. км²
Население армяне, греки, арабы, евреи,[2] ассирийцы, французы
Форма правления Монархия
Династия Рубениды
Хетумиды
Лузиньяны
Князь
 - 1080 Рубен I
Король
 - 1198 Левон II
История
 -  1080 Основание княжества
 -  1198 Левон II принимает
титул царя
 -  1515 Падение царства
 -  1424[3] Горная Киликия
захвачена османами
 -  1515 Равнинная Киликия
захвачена османами
Преемственность
Византийская империя
Мамлюкский султанат
К:Появились в 1080 годуК:Исчезли в 1515 году

Киликийское армянское государство (арм. Կիլիկիայի Հայկական Թագավորություն, среднеарм. Կիլիկիոյ Հայոց Թագաւորութիւն, фр. Le royaume de Petite-Arménie) — армянское феодальное княжество, а затем королевство, существовавшее в Киликии с 1080 по 1515 годы, равнинная Киликия — до 1515К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2936 дней].





Содержание

Предыстория

Первые поселения

Первое появление армян в долине относится к I веку до Р. Х., когда армянский царь Тигран II присоединив эту область к Великой Армении, разместил здесь как поселенцев множество армян[4]. Вскоре царь потерпел поражение в войне с Римом, а земли, завоеванные ранее, вместе с осевшими армянами отошли к Римской империи. Однако и при римском владычестве армяне составляли некоторую часть населения региона, так, многие из армянских мучеников того времени были выходцами из киликийской долины, среди которых был Полиевкт Мелитинский. Дальнейшее поселение армян в регионе объясняется принятием в 301 году Арменией христианства, с последующим непринятием в 451 году Халкидонского собора, а также экспансией ислама, вызванного арабским нашествием[4]. О крупном армянском элементе в регионе говорит и тот факт, что писатель IV века Аммиан Марцелл, сообщает, что Исский залив одно время назывался «Армянским заливом». В письме, написанном из Киликии в V веке, Иоанн Златоуст сообщал, что живёт он в армянской деревне и что собственником округа является армянский князь. К VI веку, после падения дома Аршакидов, число армян в регионе значительно увеличивается. Этому способствовала переселенческая политика арабских халифов, которые насильственным путём заставляли армян покидать родину и поселяться на берегах Чёрного и Средиземного морей. Вследствие этого численность армянского населения в странах западнее Евфрата в течение веков все время увеличивалась[5].

С VII века Киликия являлась в своем роде пограничной зоной между Византией и арабским халифатом. Во второй половине X века, к моменту завоевывания Византией Киликии и Антиохии эти земли уже имели значительное армянское население, которое в результате тюркских вторжений в Армению в XI веке ещё более возросло[4]

Миграция армян в регион

Во второй половине XI века вся территория Армении, кроме Сюника (Зангезур) и Ташир-Дзорагетского царства, подверглась нашествию турок-сельджуков[6]. Утрата национальной государственности после завоевания Византией, а также нашествие сельджуков привели[7][8] к массовому[8][9][10] переселению армян в Киликию и другие регионы[8][10][11][12][13]. С этого периода на Армянском нагорье и в Закавказье начался многовековой процесс оттеснения армянского и курдского населения пришлым тюркским[14]. Вследствие же завоевания Византией армянских земель от Эдессы до Самосаты и Мелитены, а также проводимой ею политикой, к началу XI века на территории Сирии, Месопотамии и малоазиатских фем Византии имелись значительные поселения армян [15]. В конце века, после битвы под Манцикертом (Маназкертом, англ. Մանազկերտ), сельджуками было создано своё первое государство — Конийский султанат, который включал всю Армению и внутреннюю часть Анатолии, откуда усиливалась миграция армян к азиатским прибрежным областям, особенно в Киликию и Ефратес[4].

Армянские княжества

Византийской империи не удалось создать себе опору среди населения завоеванных армянских земель. Не способствовало укреплению границ Византии и переселение армян в пограничные фемы. В пределах границ империи возник ряд полунезависимых армянских княжеств, располагавшихся от Сирии до Закавказья. Армяне сохранили свою культуру, церковь и государственность.

Правители Византии, преследовавшие армянских владетелей и пытавшиеся навязать армянам халкидонитство, изо всех сил старались нивелировать специфику вновь образовавшихся княжеств[15]. Чем выше была угроза со стороны сельджуков, тем настойчивее становились попытки империи уничтожить армянские княжества Малой Азии, которые по мере ослабления позиций центрального правительства, становились все более автономными[16]. Армяне, со своей стороны, тяготились опекой империи, и лишь сельджукское вторжение отсрочило движение армян против Византии и образование независимого армянского государства, в Малой Азии[15].

В 1070 году армия, под командованием будущего претендента на корону Никифора Мелиссена и отца будущего императора Алексея Мануила Комнина, была разбита сельджуками возле Севастии. Армянское население, ввиду дискриминационной политики Византии, безразлично отнеслось к происшедшему. Год спустя, идя в поход против сельджуков, Роман Диоген прибыл в Севастию, где его придворные высказали ряд претензий детям местного армянского князя. В результате, по приказу Диогена город был разграблен и сожжен, а попытка прибывшего Гагика II примирить враждующие стороны была безуспешна. События случившиеся в Севастии ознаменовали собой окончательный разрыв отношений армянских князей Малой Азии с имперским правительством, что в конечно счете не способствовало упрочению позиций императора накануне решающей схватки с сельджуками при Манцикерте[16].

После поражения византийских войск в Манцикертской битвы и последовавшей за ней гражданской войной, армянские князья становятся фактически независимыми. В это время новый император Михаил VII Дука назначает доместиком схол Востока своего двоюродного брата Андроника Дуку. Филарет Варажнуни, ранее занимавший этот пост, не признает это назначение. Не признав власть Михаила, Варажнуни порвавший с Византией[17], к 1071 году фактически стал правителем независимого армянского государства, укреплению которого способствовала миграция армян с подвергнувшихся сельджукскому вторжению территорий[18][19]. Став во главе армянских князей Каппадокии, Коммагены, Киликии, Сирии и Месопотамии, он переносит престол католикоса в свои владения, и присоединяет к своему государству армянские княжества Мараша, Кесуна, Эдессы, Андриуна (близ Мараша), Цовка (близ Айнтаба), Пира (близ Эдессы) и ряд других земель[5]. Внешнеполитический фактор предопределил сравнительно спокойную жизнь царства Варажнуни. Перелом наступил в 1081 году, когда после соглашения с Византией началась экспансия Румского сельджукского султаната в югозападном направлении, жертвами которой стали государство Филарета Варажнуни и другие армянские княжества Малой Азии. Царство Варажнуни, протянувшееся от Месопотамии вдоль Евфрата до границ Армении, охватывающее Киликию, Тавр и часть Сирии с Антиохией — просуществовало сравнительно недолго с 1071 по 1086 год. После 1086 года, когда Варажнуни утратил последние города, где ещё находились его гарнизоны, на территории Киликии и Приевфратья образовался ряд независимых армянских княжеств. Несмотря на развал, царство Филарета в условиях сельджукского нашествия в Закавказье стало центром для армянских эмигрантов, рассеянных по всему Ближнему Востоку. Оно имело огромное значение для консолидации армян в позднейших государственных образованиях, возникших на развалинах государства Варажнуни[18]. К 1097 году при Ефратье и Киликии образуется ряд независимых армянских княжеств[20]. На Евфрате армянские княжества, за исключением княжества Каркар, просуществовали вплоть до 11161117 годов, после чего были аннексированы крестоносцами[18]. В Киликии во второй половине XII века армянское княжество Рубенидов усилилось настолько сильно, что другие армянские княжества вынуждены были признать зависимость и войти в его состав. Таким образом, в Киликии начала постепенно образовываться армянская феодальная монархия и иерархическая феодальная система, возглавляемая Рубенидами[21]

Возникновение

Период княжества

Рубен I. Основание государства

Князь Рубен, один из полководцев и вассалов Варажнуни, которому была поручена защита области Антитавра, в 1080 году положил начало новой армянской династии и явился основателем княжества[22]

Костандин I

После смерти в 1095 году основателя княжества Рубена, престол наследовал его сын Костандин, который расширил власть на Восток за горы Антитавра[23]. На тот момент главным врагом армянских княжеств Малой Азии и Ближнего Востока были орды сельджуков, именно поэтому армянское население, при появлении в регионе крестоносцев изначально рассматривало участников крестового похода как союзников, способных противостоять сельджукам[18]. Во время осады Антиохии Киликийские князья и монахи Чёрной Горы помогали крестоносцам войском и провиантом[24]. Костандин I, расширивший своё княжество на Восток за горы Антитавра[25], за помощь первым крестоносцам, особенно в изгнании сельджуков из Антиохии был удостоен титулов Комс (Граф) и Барон[26].

Торос I

Изначально относительное спокойствие и независимость княжества обуславливались географическим фактором. На княжество, расположенное в горной части региона, поначалу не претендовали ни сельджуки, ни крестоносцы. После стабилизации обстановки в регионе и образования ряда государств княжество оказалось изолированным. Географическое положение стало препятствием для развития государства Рубенидов, к тому же около 1100 года когда умер Костандин I, его княжество распалось на два удела его сыновей Левона и Тороса. Для объединения требовалось вернуть под свой контроль населённые армянами прибрежные земли. К моменту, когда Рубениды были готовы к этому, Равнинная Киликия стала объектом борьбы между Византией и Антиохийским княжеством, война между которыми шла с переменным успехом[27]. Однако это не помешало Торосу проводить активную внешнюю политику. Он расширил границы своего княжества и вплотную приблизился к границам Киликийской равнины, разбив сперва сельджукские, а затем византийские войска. Торосом была занята, отстроена заново и заселена имевшая стратегическое расположение крепость Аназарб. С крестоносцами, которых армянский князь поддерживал в войнах с мусульманскими правителями, он выстроил союзнические отношения[28]

Левон I

После смерти в 1129 году Тороса I-го и убийства в Аназарбе его наследника Костандина II-го, на престол взошёл дядя последнего Левон I. Под властью нового правителя, в результате объединения двух уделов, его и брата, княжество было воссоздано как единое целое, после чего оно стало способным проводить ещё более активную внешнюю политику. Объединение княжества сильно обеспокоило соседей, князя Антиохии и эмира Данышменда, попытавшихся ввести свои войска на его территорию. Однако Левон I сперва в районе своей столицы Аназарба, разбивает конницу эмира, а затем у Портеллы громит отряд крестоносцев Антиохии, возвращая под контроль Равнинную Киликию[27]. Примерно в это же время погибает в бою Боэмунд II-й, после чего в самом княжестве развернулся спор о праве на наследие трона Антиохии. Воспользовавшись моментом Левон I-й атаковал проходы Аманского хребта и в 1135 году овладел крепостью Сервантикар. Новый правитель Раймунд де Пуатье воссевший на престол Антиохии первым делом решил укротить амбиции армян. В 1136 году с одобрения короля Фулька Иерусалимского начал войну против Киликии. Вместе с Балдуином Марашским он напал на владения Левона, но последний с помощью своего племянника, графа Жослена Эдесского отбил нападение крестоносцев Антиохии. После одержанной победы Левон согласился на переговоры с Антиохийским княжеством, однако он был заманен в западню, где был схвачен в плен и отправлен в Антиохию[28]. Пользуясь отсутствием армянского правителя данишмендский эмир Мухаммад вторгся в Киликию и уничтожил весь урожай. Потрясенный этим бедствием Левон выкупил свою свободу отказавшись от Сарвентикара, Маместии и Аданы в пользу Раймунда а также заплатив большой выкуп[29]. Буквально сразу же после освобождения из плена, армянский князь вернул себе эти города. Война разразилась вновь, пока в начале 1137 года, усилиями Жослена не было установлено перемирие между двумя княжествами. Оба монарха понимали что поход византийского императора Иоанна грозил и Киликии и Антиохии, поэтому им пришлось сформировать единый альянс против византийцев[26]. Но созданный альянс не смог противостоять Византии, в результате чего княжества были покорены. В июне 1137 года византийские войска захватили равнинную Киликию, затем, после 37-дневной осады, — столицу княжества Рубенидов — Аназарб. Некоторое время спустя был взят в плен армянский князь, укрывшийся в своем родовом замке Вахка. Плененный Левон I-й вместе с женой и двумя сыновьями — Рубеном и Торосом, был отправлен в Константинополь[30]. Два других сына — Млех и Стефан, находились в безопасности в Эдесском графстве, у Беатрис, сестры Левона и матери графа Жослен II-го[28]. После подчинения Киликии византийцами, правитель Антиохии Раймунд признает себя вассалом Иоанна Комнина.

Торос II

В 40-х годах XII века, сын Левона I-го царевич Торос бежал из византийского плена. Появившись в 1145 году в родной Киликии, Торос, могущественный принц армян сначала возвращает под свой контроль небольшой регион Таврских гор с родовыми крепостями Вахка и Амуд. Затем в 1151 году, женившись на дочери сеньора Рабана и заключив союз с крестоносцами, Торос отвоевывает равнинную Киликию, захваченную византийцами у его отца. В результате военных операций, взяв в плен византийского ставленника, армянский князь возвращает под контроль Аназарб, Тарс, Маместию и доминирующий над проходами Аманских гор Тил (Топраккала). Узнав об этом Мануил Комнин, надеясь на помощь про-византийских армянских князей Ламброна и Паперона, посылает в Киликию войско во главе с Андроником Комнином. Византийская армия, войдя в регион, столкнулась с армией Тороса II-го. Потерпев ряд поражений и понеся ощутимые потери, византийцы были вынуждены оставить Киликию[31].

После победы над византийцами последовала первая попытка объединения двух соперничающих родов — Рубенидов и придерживающихся византийской ориентации Ошинидов, последние даже начали участвовать в выступлениях против греков. Союз должен был быть скреплен браком между малолетними детьми, сыном Ошина — Хетумом III, и одной из дочерей Тороса II[31].

Вскоре, по возвращению побежденного Андроника в Константинополь, Мануил Комнин, будучи не в состоянии вмешаться, в 1156 году натравил двух соседей против Тороса: сперва сельджуков, армия которых была разгромлена армянами на подступах к Таврским горам, а затем и принца Антиохии Рено де Шатийона. Последний, после того как византийский император не сдержал слова, переметнулся на сторону армянского князя. В 1158 году Мануил Комнин уже сам возглавляет третью и последнюю компанию в Киликии и Сирии. Вторгшиеся византийские войска с боями захватывают киликийскую равнину, в результате чего Торос, отступив, закрепляется в горах. Сразу после этого Рено де Шатийон принимает присягу на верность византийскому императору[31].

Спустя некоторое время между Мануилом и Торосом заключается мирный договор, по которому последний получает часть императорских полномочий, при этом в Киликии, согласно этому же договору, должен был постоянно находиться византийский ставленник с военным гарнизоном[31]. Однако действовало соглашение не долго. Первый же из византийских наместников — Андроник Эвфорбенос, приходившийся кузеном Мануилу, отличился тем, что в 1162 году организовал убийство брата Тороса — Стефана, расширявшего свои территории и не считавшего себя обязанным подчиняться Византии. Армянский князь, несмотря на то, что византийский ставленник был заменен Каламаном, так и не простил убийство брата[31].

Тем временем ситуация на христианском востоке продолжала ухудшаться. В 1164 году образовалась христианская коалиция, в которую вошли: новый принц Антиохии Боэмунд III, граф Триполи, византийский полководец Каламан и армянский князь Торос. Союзники, не внявшие просьбе Тороса дождаться присоединения к коалиции короля Иерусалима, бросили вызов властителю Алеппо. Как результат, произошла «Харимская катастрофа», Нур ад-Дином были захвачены в плен все христианские лидеры, за исключением Тороса. К этому моменту союз между двумя соперничающими армянскими родами, скрепленный браками детей десятью годами ранее, в результате антивизантийской деятельности Тороса II-го так и не простившего убийство своего брата, был на грани разрыва. Обеспокоенный этими распрями, католикос армян Григорий III Пахлавуни посылает к Торосу своего брата Нерсеса Шнорали, которому успешно удалось погасить конфликт[31].

Сразу после пленения своего представителя Мануил направляет Алексея Аксуха на вакантную должность в Киликию. Новый ставленник был хорошим теологом. Он страстно увлекся беседами с Нерсесом Шнорали в результате чего в 1165 году возникли идеи экуменизма между армянской и греческой церквами. Но армяно-греческому сближению не суждено было сбыться, год спустя этому помещали два события: Алексей Аксух был оговорен и сослан в монастырь, а Нерсес Шнорали стал новым католикосом и лишился возможности свободно путешествовать. После ссылки Аксуха Мануил Комнин на его место назначает Андроника, потерпевшего 15 лет назад поражение от армянского князя. В 1167 году, вследствие разгульного образа жизни, Андроник был отозван, а на его место был назначен выкупленный из плена Каламан. Последнему было поручено императором лишить Тороса власти над Киликией. Однако этот план провалился — армянские войска взяли Каламана в плен, и Мануил вновь был вынужден его выкупить[31]. Спустя год в 1168 году умер Торос II. Во время своего правления, несмотря на ряд попыток, Торос так и не смог подчинить соперничающий с ним род Хетумидов (Ошинидов). Однако он отвел все византийские посягательства на Киликию, тем самым наметив путь к окончательному установлению в регионе армянской власти[31].

Рубен II

Рубен был сыном армянского правителя Тороса II-го и его второй жены[32]. По праву наследования, он, после смерти своего отца должен был сесть на трон Киликии. Однако, когда в 1169 году умер его отец Торос II-й, Рубен ещё не достиг совершеннолетия, ввиду чего, в Киликии развернулась борьба за власть. Регентом молодого наследника стал его дедушка по материнской линии — Томас (по другой версии Фома). Однако это не понравилось брату покойного правителя — Млеху, который заставил признать себя наследником своего брата[31], узурпировав права законного наследника. После потери трона, Томас увел Рубена II-го в Антиохию, где тот скончался через несколько лет.

Млех

Дело упрочения армянского государства продолжил брат покойного правителя — Млех. После смерти Тороса II-го, он, в 1169 году узурпировав права несовершеннолетнего Рубена II-го (сына и законного наследника Тороса II-го), заставил признать себя наследником своего брата. Буквально сразу, после кончины своего тестя Тороса князь Хетум III расторг брак, заключенный в своё время для скрепления перемирия между двумя династиями. Сразу после этого Млех, безуспешно, пытался штурмом взять родовой замок Хетумидов — Ламброн. Так и не заставив покорится Хетумидов, Млех, стремясь обеспечить независимость Киликии полностью изменил направление во внешней политике. Решив раз и навсегда положить конец попыткам византийцев и латинян завладеть Киликией, он идет на союз с сирийским правителем Нур ад-Дином. Перенеся столицу в Сис, Млех с помощью нового союзника отражает нападение крестоносцев и, разбив византийскую армию, изгоняет тех из равнинной Киликии. Год спустя в 1175 году в результате заговора армянских князей Млех был убит[31]

Рубен III

После смерти Млеха, власть в Киликии перешла не к прямым потомкам, а к его племяннику Рубену III-му, сыну убитого византийцами Стефана. Одновременно с этим, в 1175 году, воспользовавшийся смертью Млеха, Мануил Комнин сделал последнюю попытку завладеть Киликией. Для покорения армянского правителя, императором была введена армия во главе с его родственником Исааком Комнином. Однако в Киликии византийский военачальник, потерпев ряд поражений, был пленен Рубеном. Находясь в армянском плену Исаак Комнин женился на дочери Тороса II-го, после чего в 1182 году был выдан князю Антиохии[33].
Разбив и окончательно изгнав византийцев из страны, Рубен III-й, обеспокоенный возможной угрозой со стороны мусульманских правителей граничащих с его государством территорий, идет на союз с крестоносцами. Дабы скрепить этот союз, в 1181 году, он женится на принцессе Изабель де Торон. Сразу после этого, ведя свои войска на Ламброн, он решает покорить не повинующийся Рубенидам род Хетумидов. Но планам армянского правителя не суждено было сбыться, поход Рубена III-го также, как и поход его предшественника Млеха оказался неудачным. Примерно в это же время ухудшаются отношения с князем Антиохии Боэмундом III-м, последний воспользовавшийся предательством в окружении армянского князя, берет того в плен. Освободить Рубена Боэмунд согласился лишь за ряд территориальных уступок в пользу Антиохии. Позже армянский правитель без особых усилий вернул утерянные области, которые Антиохия уже была не в состоянии защитить[33].

Левон II

После того как в 1187 году умер Рубен III, преемником на троне стал его брат Левон II, восхождение которого совпало с взятием Иерусалима Саладином. В 1188 году женившись на латинской княжне Изабелле, Левон, стремясь сделать власть в стране более централизованной, начал реорганизацию своего государства. Желая выстроить своё государство по образцу западного, армянский правитель привлекал к себе на службу европейцев, которых назначал на важные государственные посты. Помимо этого Левон дал разрешение на возвращение в Тарс и Маместию, изгнанных ранее, латинских церковников. Он покровительствовал рыцарским орденам, для знати и армии согласно его распоряжению вводились французские титулы, у крестоносцев им был заимствован кодекс законов и дарованы привилегии европейским торговцам. При этом, если затрагивались интересы армянского государства, Левон не колеблясь нападал на любой оплот европейцев[33].

Правление Левона совпало с началом третьего похода крестоносцев, в котором приняли участие четверо самых могущественных европейских монархов — германский император Фридрих I Барбаросса, французский король Филипп II Август, австрийский герцог Леопольд V и английский король Ричард I Львиное Сердце. Германский император, в отличие от других монархов, выбравших морской путь доставки своих армий, предпочел вести армию сушей. Он пересек Дарданеллы, одержав ряд побед, пересёк владения сельджуков и подошёл к Киликии. К этому времени территория армянского государства включала обширные владения, западная граница которых доходила до Ларанды (включая Исаврию и Селевкию)[33].

Перед началом крестового похода папа римский Климент III обратился с посланием к католикосу армян Григорию IV с просьбой помочь прохождению армии. Армянское государство стало перед сложным выбором определения своей позиции. Щепетильность вопроса заключалась в том, что на тот момент, несмотря на предыдущие конфликты, Киликия находилась в неплохих отношениях как с христианским Западом, так и с мусульманским Востоком. Поддержка одной из сторон означала бы автоматическое ухудшение отношений с другой. В случаи же нейтралитета и отказа кому-либо в поддержке, отношения могли испортится с обеими сторонами конфликта, что в свою очередь могло повлечь за собой военную агрессию с любой из сторон. В мае 1190 года, с приближением к западным границам Киликии армии императора Фридриха I, Левон решил посоветоваться с Григорием IV, для чего армянским правителем к католикосу была отправлена делегация. Но ей было не суждено добраться до пункта назначения, так как резиденция католикоса находилась в Ромкле, являвшейся в этот момент армянским анклавом в мусульманских владениях. Делегация под руководствам Нерсеса Ламбронаци близ Мараша подверглась нападению турок, после чего была вынуждена вернуться. В свою очередь император ко двору армянского правителя отправил трех послов, которые тоже не добрались до цели. Спустя какое-то время, покидая Конию, Фридрих получил письмо от католикоса, с сообщением о готовящемся в его честь приёме. Узнав об этом, император сообщил, что в ответ на требования Левона везет королевскую корону для армян. После входа императорской армии в Исаврию, к ней присоединилась делегация знатных армян, посланная Левоном, собиравшемуся выдвинуться навстречу. Уже в пути, 10 июня 1190 года, стало известно, что Фридрих утонул в реке. Младший сын покойного императора оказался не способен продолжить дело отца, и германская армия фактически выбыла из участия в крестовом походе. После смерти германского правителя, армяне понимали всю важность тонкой дипломатии в отношениях с Саладином. Именно тогда и появилось письмо католикоса, в котором отмечалось, что армяне приложили максимум усилий для того, чтобы отговорить проходить Фридриха через Киликию, что видится вполне возможным[33].

Действия Левона на международной арене менялись в зависимости от интересов своей страны. В 1191 году корабль Ричарда Львиное Сердце, следующий в Палестину, терпит крушение возле берегов Кипра. Правитель острова Исаак Комнин, отказав в помощи потерпевшим крушение крестоносцам, вызвал их ярость. В результате чего Ричард I-й при поддержке Левона и ряда синьоров, за месяц покоряет Кипр. После Кипрского похода Левон решил вернуть под свой контроль главный проход соединяющий Киликию с Антиохией. Проход контролировался из замка Баграс, который Саладин отобрал у тамплиеров. Узнав о грядущем наступлении германских рыцарей, Саладин покинул крепость, предварительно уничтожив все фортификационные сооружения. Воспользовавшись этим моментом Левон занимает замок, после чего производит ремонт и возводит новые укрепления. Тамплиеры, узнав об этом, потребовали у армянского правителя отдать крепость, на что Левон, пойдя на конфликт с крестоносцами, ответил отказом. В результате произошёл разрыв отношений с орденом тамплиеров и папством Антиохии[34].

В 1194 году Левон возле Баграса пленил Боэмунда III-го, для освобождения которого понадобилось специальное прибытие в Сис короля Иерусалима Генриха Шампанского. Условием освобождения был отказ от притязаний Боэмунда III-го на Баграс, и выдача Алисы, дочери Рубена III-го, замуж за Раймонда, старшего сына Боэмунда III-го. Согласно этому же договору возможный наследник этого союза получал корону Антиохии[34].

К концу XII века, Левон II-й стал самым могущественным правителем в регионе. На востоке возникла идея армяно-франкского государства. На юге у Левона были отличные отношения с Амори Лузиняном. На западе Левон покорил почти всю Исаврию. Наконец на севере, война за власть между наследниками Кылыч-Арслана принесла ему мир. Таким образом, все способствовало замыслу Левона: признанию европейцами, выстроенного им по западному образцу государства — королевством[34].

Преобразование в Царство

Коронация князя Левона II в качестве короля Левона I

Левону II, желавшему быть признанным и коронованным согласно западно-европейским традициям, достичь своих целей было нелегко. С одной стороны ему надо было постараться не спровоцировать разрыв отношений с Византией, а с другой — необходимо было хотя бы внешне пойти на уступки Римской церкви, дабы коронование некатолического короля было одобрено Папой Римским. Армянский правитель, с целью добиться своего, отправил делегации ко двору папы Целестина III и 31-летнего императора Генриха VI. Одновременно другая делегация, возглавляемая Нерсесом Ламбронаци, чтобы уладить возможные осложнения, отправилась в Константинополь. Со своей стороны Левон убедил армянских священнослужителей формально принять, не имеющие принципиального значения, условия латинской церкви. В конечном счете, благодаря своей искусной политике, 6 января 1198 года князь Левон II стал королём Левоном I, коронация была проведена с большой пышностью в Тарсе епископом Конрадом де Хильдешаймом. Церемония проходила в присутствии папского легата Конрада, архиепископа Майнцского, католикоса Григория VI, армянской знати, а также латинских, греческих и сирийских сановников. В то же время, благодаря усилиям Нерсеса Ламбронаци, армянский правитель получил корону и из Византии. Таким образом, коронация Левона, явилась завершающим этапом в реорганизации армянского государства из княжества в королевство[34].

Левон I

Внутренняя политика

Во внутренней политике Левон, ещё до коронации, столкнулся с рядом проблем. В частности, его не устраивало растущее влияние и независимость религиозной власти католикосата в Ромкле, находившегося вдали от престольного Сиса. С целью влияния на него, в 1193 году, после смерти католикоса Григория IV, он намеревался сделать главой Армянской церкви своего кузена Нерсеса Ламбронаци. Однако кандидатура Левона, известная своей латинской ориентацией, была отвергнута армянским духовенством. После чего Левон, возвел на престол племянника усопшего католикоса — Григория V. Однако и он спустя год был смещен. Главой армянской церкви стал, короновавший Левона, престарелый Григорий VI Апират. После смерти которого в 1203 году, род Пахлавуни лишился «монополии» на престол католикоса. Преемником умершего стал Иоанн VI из рода Хетумидов, избранный подобно Григорию V путём царских интриг он вскоре вступил в конфликт с армянским королём. В результате последний, в 1207 году сместил того с престола[34].

Желая покончить с традиционно соперничающим и не повинующимся родом Хетумидов, Левон собрав армию осадил укрепившегося в родовом замке Ламброн Хетума III. Однако, подобно своим предшественникам Млеху и Рубену III, Левон потерпел неудачу у стен крепости. После этого, с целью покончить с князем, он приглашает того на заключение мнимого брака между двумя родами. Сразу по прибытии, Хетум, по приказу короля, был схвачен и заточен в тюрьму[34].

После коронации Левон продолжил свою про-латинскую политику. Он поощрял прибытие латинян в Киликию, где им не колеблясь доверялись ответственные посты. Им были дарованы ряд крепостей госпитальерам (Селифке, Камардезиум, Ларанда и др.) и ордену тевтонских рыцарей (Кубетфорт, Адамодана и др). Армянский король открыл свою страну для европейской торговли, предоставив торговые привилегии генуэзским купцам и венецианцам. При дворе короля пользовался популярностью французский язык. Стали использоваться, ещё до перевода на армянский, написанные на старофранцузском языке постановления высшего суда Антиохии т. н. «Антиохийские ассизы»[34].

Война за Антиохийское наследство

В 1201 году умер правитель Антиохийского княжества Боэмунд III. По договору заключенному в 1194 году между Киликией и Антиохией на престол должен был взойти Раймунд Рубен — сын старшего сына Боэмунда, и армянской принцессы Алисы, приходившейся племянницей королю Киликии Левону I. Право наследования оспорил младший сын умершего правителя, Боэмунд IV, желавший присоединения Антиохии не к Киликии, а к своим владениям. Между двумя государствами разразился конфликт. Боэмунд, пойдя на обострение с папой римским Инокентием, утверждает в Антиохии греческого патриарха. В свою очередь глава католической церкви начинает поддерживать армянского короля. Спустя некоторое время папские легаты, посланные Инокентием, начали демонстрировать явно антиармянские настроения. В 1203 году, в ответ на действия папских сановников Левон, осаждает Антиохию и выгоняте из Киликии всех представителей папы Римского. Отношения между Инокентием III и Левоном окончательно испортились. После чего, папой Римским, армянский король был отлучен от церкви. Однако, принимая во внимание несогласие Левона с условиями предложенными Римом во время его коронации, армянского короля это не очень огорчило. Буквально сразу же, назло папе римскому, Левон устроил приём в честь посетившего Киликию греческого патриарха Антиохии[35]

В 1216 году Левон занял Антиохию, власть над которой передал законному наследнику, своему внучатому племяннику Раймунд-Рубену. Но правление последнего в Антиохии потерпело фиаско и вызвало возмущение населения. Более того, Раймунд-Рубен поссорился с братом своего деда армянским королём. Вероятно это произошло из-за того, что Левон, у которого родилась вторая дочь — Забел, решил назначить её наследницей киликийского престола[35]

В 1219 году Боэмунд IV захватил Антиохию и изгнал Раймунд-Рубена. В том же году, назначив Забел своей преемницей, умер и Левон. Армянскому королю так и не удалось реализовать свою мечту об объединении Антиохии и Киликии в единое государство[35]

Забел

Восхождение

Находясь на смертном одре Левон успел произнести имя своего наследника, им оказалась его дочь Забел. Регентом малолетней королевы был назначен Атом Баграсский, но спустя несколько месяцем, в 1220 году, он был убит[32]. После чего регентом стал Константин Пайл, из рода Хетумидов. Но не всем пришлась по душе последняя воля умершего царя. Права Забел на трон оспорили Раймунд-Рубен — внучатый племянник покойного царя, и Иоанн де Бриенн — муж Стефании, дочери Левона от первого брака. Внутри Киликийского царства права Забел на престол не оспаривались, поэтому армянская знать поддержала законную наследницу престола. В результате чего преданные Левону князья, схватили и заточили Раймунда-Рубена в тюрьму, а спустя какое-то время, после того как на пути в Киликию скончалась жена и сын Иоанна, тот тоже перестал претендовать на армянский трон[32][36]

Брак с Филипом Антиохийским

Вскоре, с целью укрепления государства, регентом было решено выдать Забел замуж за Филиппа, одного из сыновей правителя Антиохии Боэмунда IV. Главным условием при заключении брака являлось требование регента Константина, о принятии женихом армянского вероисповедания и уважительного отношения к армянским традициям. Филипп согласился, после чего в июне 1222 года в Сисе состоялось бракосочетание Филиппа Антиохиского и Забел. Новоиспеченный муж был признан принц-консортом Килиикии. Однако, Филипп не сдержал своего обещания. Задевая национальные чувства армян, он пренебрежительно относился к армянским традициям. При этом проводя большую часть своего времени в Антиохии, Филипп открыто покровительствовал латинским баронам. Действия Филиппа вызвало недовольство как у народа так и у знати Килийского царства. В результате чего, спустя три года, он был заточен в тюрьму, где и умер[36].

Брак с Хетумом I. Переход власти от Рубенидов к Хетумидам

В 1226 году регент, несмотря на сопротивление Забел, при благословении нового католикоса Константина I, выдал её за муж за Хетума, одного из своих младших сыновей. Таким образом Киликия получила нового царя Хетума I, который стал основателем второй киликийской королевской династии. Таким образом, раз и на всегда покончив с прежним соперничеством двух родов, в царстве произошёл переход власти от Рубенидов к Хетумидам[36]. Восшествие на престол традиционно лояльных к Византии Хетумидов изначально повлекло за собой ослабление связей Киликии с папством и латинскими государствами. После бракосочетания все ещё действующий регент Константин Пайл назначил верховным главнокомандующим своего старшего сына, автора армянского перевода «Антиохийских ассизов», Смбата Спарапета. При этом, несмотря на сложную внешнеполитическую обстановку, регенту удалось сохранить мирные отношения со всеми своими соседями, включая сельджуков[36].

Хетум I

Хетум I, постепенно взрослея сосредоточил всю власть в своих руках, став по оценке современных историков «одной из самых блестящих фигур во всей армянской истории». Его длительное правление совпало, с не менее длительным правлением, сидящего в Ромкле, духовного лидера армян Константина I. За время своего нахождения у власти, деятельность Хетума была отмечена выдающимися успехами во всех областях. В сфере культуры, отмечался расцвет творчества миниатюристов, среди которых был самый известный представитель школы миниатюристов из Ромклы — Торос Рослин. Реформы в сфере коммерции привели к быстрому развитию торговых связей по всем азимутным направлениям, в результате чего возросла роль и значение одного из главных портов царства — порта Аяс. Немалых успехов добился армянский царь и во внешней политике[36]. Проявленную им мудрость, в полном потрясений XIII веке, высоко оценил Рене Груссе. Говоря о Хетуме, французский историк отмечал[36]:

История должна приветствовать в его лице одного из самых ярких, самых мощных политических гениев Средневековья

Киликийско-монгольские отношения

В 1243 году, турецкие войска были разбиты в битве при Кёсе-даге пришедшими из Восточной Азии монголо-татарами во главе с Байджу-нойоном. Куда более могучие монголы, расправившись с прежними врагами армянских государств, стали угрозой Киликийскому армянскому королевству. Хетум I, по совету ряда князей уже разоренной монголами Великой Армении, и особенно армянского князя Хачена Гасан-Джалала, решил заключить союз с империей монголов. С этой целью, король Хетум отправляет своего старшего брата Смбата Спарапета в монгольскую столицу Каракорум[36].

В 1251 году внук Чингисхана Менгу стал великим ханом монголов. Заняв трон он для подтверждения преданности приглашает к себе в гости Хетума I. Армянский король не долго думая принимает приглашение, и буквально сразу же, в 1254 году, отправляется в путь. Пройдя через Кавказ, обогнув Каспийское море по северной его границе, он в конечном счете достигает ставки Менгу. Проведя в гостях у хана пятнадцать дней, получив освобождение от податей и гарантии военной помощи, армянский король вернулся в Киликию. На обратном пути из Каракорума Хетум I провел ряд встреч с братом Менгу, правителем монгольской Западной Азии, Хулагу. Последний, через несколько лет стал первым правителем персидского ильханата, одного из четырёх государств образовавшихся после распада империи Чингисхана. Хулагу, будучи женатым на христианке, с симпатией относился к христианам. Его политика, продолженная сыном и внуком, в течение почти полувека обеспечивала относительную безопасность Киликийскому армянскому государству. В 1255 году, путешествие Хетума завершилось, обогнув Каспий с юга, он достиг своей столицы — Сиса[36].

Армяно-монгольский союз был весьма дальновидным ходом, хорошего дипломата, короля Хетума I, который благодаря этому союзу обеспечил безопасность своему государству и в определенном смысле стал советником по христианству при хане[36].

Вторжение египетских мамлюков

В 1260 году, монгольские войска под предводительством Хулагу, в союзе с Хетумом I и его зятем Боэмундом VI, поочередно захватили Алеппо и Дамаск. Вскоре, вопрос о наследовании монгольской империи после смерти Менгу вынудил Хулагу возвратится в Монголию. Во главе монгольских войск был оставлен христианин Китбука, который вскоре после отъезда Хулагу в битве при Айн-Джалуте потерпел сокрушительное поражение от мамлюков. Успех последних стал возможен благодаря тому, что крестоносцы Акры пропустили мамлюков через свои владения. Для киликийских армян поражение монголов обернулось большими осложнениями: Тавриз, в качестве пограничного пункта стал для монголов предпочтительнее, чем более отдаленное киликийско-сирийское побережье[37].

После поражения союзных Киликии монголов, армянское государство успешно отражало у Таврского хребта нападения сельджуков и караманидов. Однако настоящая угроза киликийскому царству исходила от египетских мамлюков. Осознавая грозящую опасность Хетум I отправляется в Тавриз просить помощи у Абага, сына умершего в 1265 году Хулагу. Тем временем мамлюки прознав про отсутствие армянского короля, предприняли свой первый набег на Киликию. В 1266 году ими был захвачен северный проход Аманских гор, в битве у которого армянской армией командовал Смбат. В составе войск последнего в сражении участвовало двое детей армянского короля — Левон III (в будущем коронованного как Левон II) и Торос. Торос был убит в сражении, а Левон взят в плен. Нанеся поражение армянской дружине, мамлюки подвергая все разорению и грабежу впервые вторглись в пределы Киликии[37].

Возвратившись, Хетум I застал Киликию разоренной до Аданы. Желая вернуть своего сына, армянский король обратился к правителю мамлюков Байбарсу. За Левона, плененного принца, тот помимо выкупа потребовал чтобы армянский король ходатайствовал перед Абагой об освобождении своего друга, захваченного монголами в Алеппо. Выполнив обещания, и освободив тем самым сына из плена, Хетум в 1269 году отрекся от престола и ушёл в монастырь, где спустя год скончался[37].

Левон II

Вступив на престол в период относительного затишья Левон II продолжил политику своего отца. В области торговли он даровал привилегии каталонским купцам, а также восстановил привилегии итальянцев. Во внешней политике, он подобно отцу, отдавал приоритет армяно-монгольскому союзу. Начальный период правления Левона II ознаменовался новым подъёмом культурной и экономической жизни страны. В 1271 году, через киликийское царство прошёл известный путешественник Марко Поло, который с восторгом описал деятельность армянского порта Айяс[38]. В своей книге он отмечает:

«У армян есть город в море, которое называют Лайас, где происходит большая торговля, поэтому, Вы должны знать, все виды специй, шелковистых и плетших золотом товаров и других драгоценных товаров принесённых отовсюду в этот город. Торговцы Венеции и Генуи и других стран приезжают в это место, чтобы продать и купить товары. И кто бы не желал путешествовать на Восток, так или иначе станет торговцем этого города»

Однако спокойная жизнь государства длилась не долго. В 1275 году мамлюкский султан Бейбарс I, неся новые разрушения, вновь пошёл войной на Киликию. Год спустя уже тюркские племена стремились ворваться в армянское государство, но были остановлены армянским войском во главе с полководцем Смбатом Спарапетом. Последний одержал победу ценою своей жизни. В 1281 году армяно-монгольское войско под командованием киликийского короля Левона II и брата хана Абаги Менгу-Тимура, пошли войной на султана мамлюков Калауна. Решающая битва состоялась в сирийском городе Хомс. Армяно-монгольские войска, в результате отказа крестоносцев от участия в битве, проиграли сражение. Поражение альянса имело катастрофические последствия для региона: Левон не имея больше сил вести войну, в 1285 году, в обмен на уступки с армянской стороны, заключает десятилетний мирный договор с мамлюками. Одновременно с этим сильно ослабевает монгольское присутствие в регионе. Захват мамлюками государства крестоносцев, выразивших нейтралитет во время битвы при Хомсе, был вопросом времени[38].

В 1289 году умирает Левон II. Спустя два года, в мае 1291 года, сын и преемник Калауна захватывает Акру. Христианское присутствие на Востоке ограничивается латинским Кипром и Армянской Киликией[38].

Хетум II

Усиление позиций католиков

Хетум II будучи францисканцем, c первых своих дней пребывания в роли главы государства повел явную про-латинскую политику. Скрытое стремление к католизации королевства со стороны Рима, приняло на этот раз откровенный характер. В 1289 году, с помощью Хетума II, папским легатам удалось сместить противостоящего католикам католикоса Константина II, а его место занял более уступчивый Степанос IV[39].

В мае 1292 года, в результате захвата мамлюками резиденции главы армянской церкви — крепости Ромкла, был пленен католикос всех армян Степанос IV. Его преемник Григор VII, убежденный сторонник подчинения Риму, перенес ставку католикоса в столицу киликийского королевства в город Сис. Это событие имело серьёзные последствия. Духовные лица потеряли свою независимость от временной про-латинской власти, а некоторые руководители армянской церкви подвергшись влиянию стали понемногу склоняться к католицизму, тем самым войдя в конфликт с населением и основной частью армянского духовенства[39].

Конец союза с монголами

В 1293 году Хетуму II ценой уступок территорий на востоке страны, удалось избежать вторжения египетских мамлюков в своё королевство, и тем самым получить небольшую передышку. Примерно в это же время пришло известие о том, что византийский император желает взять в жены сестру киликийского короля. Понимая, что подобный брак поможет обрести новых союзников, армянская делегация выехала в Константинополь, где в храме св. Софии 16 января 1294 года состоялось бракосочетание киликийской принцессы Риты с византийским императором Михаила IX Палеолога[40].

В 1295 году, в персидском ильханате произошёл переворот. К власти пришёл Газан, один из сыновей Аргуна. Хетум отправившись к нему получил подтверждение верности союза и совместных военных действий против мамлюков. Но Газан-хан понимая, что не может управлять мусульманским народом не приняв его религии, в конце века, принимает ислам. Впоследствии его преемники придут к изменению традиционной внешней политики: таким образом первым ильхан-мусульманин — Газан-хан, станет последним из ильханов союзников армян[40]. В 1299 году в битве при Хомсе армянская армия вместе с монгольской, разбивают армию египетских мамлюков. Газан-хан занимает Сирию, а армяне возвращают все утерянные ранее территории. Но вскоре, после отъезда идельхана, мамлюки выбивают монголов из Сирии. Последние, несколько раз пытались вернуть утраченные земли, но каждый раз их поход оказывался неудачным. Кроме того после смерти Газан-хана в 1304 году, «киликийско-монгольский» союз прекратил своё существование, и ни один монгольский правитель больше не выступал против мамлюков. Мамлюки в свою очередь вновь стали угрожать Киликии: в 1302-м, а затем в 1304 году они захватили все земли которые армяне вернули после Хомской битвы [40].

Последнее десятилетие XIII века ознаменовалось кардинальным изменением соотношения сил на Ближнем Востоке. В самом начале XIV века, в виду принятия монгольскими ильханами ислама, «армяно-монгольский» союз прекратил своё существование. Угроза нависала над армянским королевством: с запада угрожали турки-караманиды, а с востока мамлюки. Из союзников в регионе у Киликии оставался лишь Кипр, в то время как на западе идея нового «Крестового похода» постепенно затухала[39].

Борьба за власть. Переход трона от брата к брату

В 1293 году, спустя четыре года после прихода к власти, Хетум отрекается от трона и удаляется во францисканский монастырь. Королём становится его родной брат Торос. Однако последний процарствовал не долго, и возможно не был даже коронован. Через год он возвращает престол вернувшемуся из монастыря Хетуму II. В 1296 году Хетум со своим братом Торосом отправляются в Константинополь. Воспользовавшись их отсутствием, другой брат Смбат, провозгласил себя королём. В этой ситуации на его сторону переходит католикос Григор VII, который надеялся на то, что новый правитель поддержит его про-латинские устремления. Свергнутый король Хетум II, желая вернуть власть, стал искать поддержки в Византии, в то же время Смбат отправился к Газан-хану и женился на его родственнице. По возвращению Смбат заключает в темницу своих братьев Хетума II и Тороса, последний умирает в заточении. Вскоре, в 1298 году, на политической арене появляется четвёртый брат — Костандин II, который свергнув Смбата занимает его трон. В это же время мамлюки, подвергая разрухе страну, вновь вторгаются в Киликию, и отступают лишь после того, как им были уступлены все восточные крепости страны. Королевство восточнее Пирамоса больше не было защищено. В общей сложности Костандин руководил страной около года, после чего уступил место Хетуму, которого он выпустил как только пришёл к власти. Хетум II вновь взявший бразды правления в свои руки, примирив братьев, отправляет Констандина и Смбата в Константинополь[40].

Левон III

В 1301 году Хетум II отрекается от короны в пользу своего племянника Левона III (сына Тороса), однако став регентом малолетнего короля он остается у власти. В 1305 году, чуть повзрослев Левон женится на кузине Агнесе Лузиньян, а уже в следующем году 30 июля 1306 года проходит официальная коронация Левона, в качестве короля Киликийского армянского царства[41]. Внутренняя политика Левона, была продолжением курса латинизации страны, начатой его дядей и регентом Хетумом. Ошибочно полагая, что армянское государство может положиться на помощь папы, настаивал на унии с католической церковью. С этой целью, 19 марта 1307 года, он созвал церковный собор в Сисе, и заставил его обратиться к папе за унией. В знак протеста часть епископов покинули церковный собор. Одним из них был епископ Иерусалима Саргис, который будучи категорически против основал автокефальное патриаршество Иерусалима, существующее по сей день. Кроме этого, в связи со смертью Григора VII, на соборе был выбран новый католикос Константин III. Ввиду того, что только царский двор и католикос были за унию, решение собора вызвало серьёзное сопротивление среди народа и духовенства, а попытки воплотить в жизнь решения собора привели к кровавым столкновениям внутри страны[42][40].

Полная ориентация на запад, отразилась и во внешней политике. Одним из первых и наиболее важных распоряжений Левона, в качестве единоличного правителя государства, является указ от 20 мая 1307 года. Согласно указу, король предоставлял торговые льготы и привилегии венецианским купцам. В том же году, 17 ноября возле Аназарбы, король и его дядя Хетум II погибают попав в западню устроенную монгольским военачальником[40]. Несмотря на то, что по приказу ильхана командующий монгольскими войсками в Киликии был приговорен к смерти, союз армян и монголов после убийства армянского короля прекратил своё существование. В Киликии началась новая борьба за трон[40].

Ошин

После смерти Левона III место короля Киликии становится вакантным. Буквально сразу, Ошин обозначил свои права на трон. Против него выступил его старший брат, экс-король Смбат, который, вернувшись из Константинополя, желал вновь стать королём. Между братьями развернулась нешуточная борьба, победителем из которой вышел Ошин. Выиграв борьбу, он изгнал из страны убивших короля и его регента монголов, после чего состоялась его официальная коронация[43].

Смута

Став официальным правителем, Ошин подобно своему предшественнику, полагался на помощь со стороны католических стран и поэтому он продолжил политику латинизации армянского государства. Несмотря на яростное сопротивление подавляющего большинства армянского народа, он настаивал на постановлениях Сисского собора. В ответ на это в 1308 и 1309 годах в стране имели место массовые волнения и антиправительственные демонстрации, в которых участвовали народные массы и духовные лица. Однако Ошин, учинив кровавую расправу над восставшими, не внял большей части населения своей страны и духовенства. Подавление инакомыслящих сопровождалось массовыми казнями среди населения и знати. Священнослужители, выступавшие против унии, были заключены в тюрьму или высланы из страны[43]. После чего в 1317 году им был созван Аданский собор, который подтвердил решения предыдущего Сисского собора[44].

Усиление внешней угрозы заставляло царский двор крепче придерживаться унии, что, в свою очередь, усиливало сопротивление народа, который изо всех сил противился унии. Таким образом, перед угрозой нападения мусульман внутренние распри имели губительные последствия для государства[43].

Отношения с соседями

В 1314 году монголы совершили свой первый набег на Киликию. Былой союз окончательно канул в лету. Со временем они наряду с тюрками и мамлюками стали регулярно подвергать армянское государство нападениям[43].

Киликийская внешняя политика того времени целиком и полностью была ориентирована на запад, однако поддержки армянские короли не ощущали. Более того, ряд католических орденов, расквартированных в Киликии с разрешения армянских правителей и получивших землю в обмен на обещание нести военную службу, в лучшем случае нарушали своё обещание. В 1317 году Ошин, из-за их отказа оказывать военную помощь Киликии, силой оружия отобрал владения ряда католических орденов, конфисковав при этом их казну[45]. Год спустя, в 1318 году караманиды вторглись в пределы королевства, но тёзка короля, корикосский князь Ошин, став во главе армянских войск, выступил навстречу и разбил их. В этом же году заметно ухудшились армяно-кипрские отношения. Армянский правитель после подавления восстания Амори Тирского приютил его жену и свою сестру Изабеллу, покинувшую остров с детьми. Данный поступок не понравился вновь обретшему власть Генриху II, кроме того, король Ошин изгнал из Киликии госпитальеров, поддерживавших кипрского короля. Отношения между Кипрским и Киликийским королевствами были на грани войны, и лишь личное вмешательство папы римского Иоанна XXII предотвратило военное столкновение. В июне 1320 года, за месяц до смерти короля Ошина, сирийские войска по приказу мамлюкского султана, перешли границу Киликии и дошли до стен Сиса, где были остановлены. Государство, имея натянутые отношения с Кипром и врагов по всем границам страны, жило под постоянной угрозой нападения. Кроме того, ситуацию осложняла про-латинская направленность внешней и внутренней политики киликийских королей. С одной стороны, она раздражала мусульманских правителей, боявшихся нового крестового похода, с другой — местное армянское население и духовенство, не желавшее принимать католическое вероисповедание[46].

Левон IV

Король Ошин умер в 1320 году. Трон унаследовал его преемник Левон IV. Однако на момент смерти отца он был несовершеннолетним, поэтому был сформирован регентский совет, который избрал регентом корикосского князя Ошина сына Хетума Патмича (Хетума Историка). Регент, взяв бразды правления в свои руки, для легализации своей власти выдал свою дочь Алису замуж за малолетнего Левона IV, а сам взял в жёны вдову покойного короля Жанну Анжуйскую[Ком 1]. Действия Ошина не понравились князьям королевства. В результате Киликия, на фоне того как враги государства множили свои удары, погрязла в несвоевременных раздорах. В 1321 году монголы под предводительством принявшего ислам Гасана, подвергая разорению страну, вторглись в армянское королевство. Венецианский географ Марино Сануто, побывавший в это время в Киликии, так описывал положение дел в армянском государстве[47]:
Королевство Армения находится в зубах четырёх хищников. С одной стороны — это лев, то есть татары [монголы], которым король Армении платит тяжёлую дань, с другой — леопард, то есть султан [Египта], ежедневно разоряющий его страну. С третьей стороны — волк, то есть турки [караманиды], которые подрывают его власть. Четвёртая — змея, то есть пираты, грызущие кости христиан Армении

В 1322 году египетские мамлюки вторглись в страну, атаковали Айас и разрушили его крепость. Король кипрского государства Генрих II, забыв про распри, шлет на помощь армянскому королю свой воинский контингент. Католикос армян Костандин IV, видя отчаянное положение своей страны, отправляется в Каир, где в 1323 году заключает перемирие сроком на пятнадцать лет. Но уже на следующий год, боясь гипотетического крестового похода, набеги мамлюков возобновились. В этом же году Ошин, желая пресечь всякие притязания на трон, приказывает убить Изабеллу, вдову Амори Тирского и тетю малолетнего короля Левона IV, а заодно и её старшего из четырёх выживших сыновей. Второй по старшинству сын Ги де Лузиньян, позже известный как король Костандин III, во время убийства находился в Константинополе у своей тети, сестры его матери, византийской императрицы Риты. Двое других Жан[en] и Боэмунд были сосланы к госпитальерам на остров Родос.

Вскоре Ошин просит папу римского Иоанна XXII учредить католический епископат в своем родном городе Корикосе. Несмотря на то, что произошло это не скоро, вероятно в 1328 году, с политической точки данный поступок явился дополнительным толчком к развитию про-католического влияния в стране. В 1329 году, став совершеннолетним, король Левон IV приказывает убить Ошина и его дочь, свою жену Алису. За то время, что Ошин был регентом, ослабление страны сопровождалось усилением католического церковного влияния и давления со стороны папства в вопросе церковной унии[46].

Религия

Несмотря на то, что к концу XI века по большей части армянские королевства были разрушены, продолжала существовать церковная власть в лице католикоса, традиционно избираемого из рода Пахлавуни. В результате завоевания столицы Армении города Ани Визанитией в 1045 году, а затем сельджуками в 1064 году, было положено начало изгнанию католикосата. В течение почти столетия резиденция католикоса армян, в зависимости от расклада внешних и внутренних сил, переносилась из Каппадокии в Ефратес. В XII веке кафедра католикоса армян был перенесена в Киликию, сначала в город Ромклу, а затем в Сис. Начиная с XI века здесь множились армянские монастыри и церкви, а начиная со второй половины этого же века в монастырях начинают действовать скриптории. Резиденция католикоса армян в Киликии продержалась два столетия, после чего была перенесена в Эчмиадзин, где и находится по сей день[4]. В отличие от других армянских земель, в Киликии помимо доминирующей традиционной армянской церкви присутствовали также христианские церкви других течений, прежде всего католическая. Это обстоятельство объясняется тем, что армянское государство было торговыми воротами востока, а также рассматривалось папством, как союзник и перевалочный пункт во время крестовых походов. Кроме того, ввиду той роли, которую играла Киликия на Востоке, в государстве, помимо армян, жило ещё и некоторое количество представителей других народов, исповедующих христианство византийского и латинского толка. Католическая церковь, в лице её главы папы Римского, осознавая важность Киликии, старалась распространить своё влияние на армянское государство и уменьшить влияние армянской церкви. Римские легаты и миссионеры пытались склонить королевство к католицизму. Несмотря на то, что они вели активную деятельность, она не принесла им ощутимых дивидендов, и влияние армянской церкви не уменьшилось. Первый король Киликии Левон I, предоставив католической церкви ряд льгот, изначально проводил про-римскую политику. Однако он столкнулся с яростным сопротивлением представителей армянской церкви и дворянства. Более того со временем, ввиду явно антиармянских настроений папских легатов, он разрывает всяческие отношения с Римом и выгоняет из Киликии всех представителей католической церкви[35]. Во время правления короля Хетума I и католикоса Константина I отношения между армянской и католической церквями потеплели. Последняя не преминула этим воспользоваться и предложила армянской церкви принять унию. В ответ католикос всех армян Константин I, отправил царю послание, в котором отвергал вероучение католической церкви. К 1260 году, из-за амбиций папы, желающего распространить своё влияние на армянскую церковь, отношения между церквями заметно ухудшились. В 1262 году папа римский послал в Акру своего легата, который продемонстрировал такую же заносчивость, что и легаты посланные в своё время Иннокентием III ко двору Левона II. Католикос Константин I отказался встретиться с легатом, послав на встречу архимандрита Мхитара Скевраци. Между двумя церковниками состоялся острый диалог, армянский священник вопрошал[48]:

Откуда у Римской церкви взялось право судить другие апостольские церкви и ни в коей мере не прислушиваться к их суждениям? Ведь мы также имеем возможность вовлечь вас в дискуссию

Результаты встречи выявили несовместимость позиций: легат настаивал на главенстве папы в церкви, а армянский священник, что армянская церковь признает лишь главенство Христа. Однако папа римский Урбан IV вновь шлет легата, на этот раз более гибкого. В результате Хетум I разрешил католикам основать доминиканский монастырь в Киликии[48]. Всякий раз попытки католической церкви распространить своё влияние на армянскую церковь наталкивались на сопротивление армянского монарха. Лишь после смерти Левона III сопротивление ослабло. Никто из преемников не обладал его политической мудростью; в критический для королевства момент они, прося помощи у запада, шли на уступки папству[48].

Культура

Известный русский поэт, прозаик и историк Валерий Яковлевич Брюсов, в своей книге «Летопись исторических судеб армянского народа» пишет о Киликийском царстве как об одном из центре духовной жизни всего человечества[49]:

«Армения во второй половине средневековья сумела создать на Востоке очаг истинной культуры, выдерживая одна борьбу со всей Азией»[50]

При раскопках в Херсонесе, Приазовье, Сахновке, Киеве, Прикамье были найдены серебряные и бронзовые изделия Армении и Киликии (конец XII—XIII вв.). Их появление было обусловлено расцветом черноморской торговли в начале XIII века и интенсивным развитием городов Армении, связанных с Трапезунтом. Активное участие в торговле принимали армяне, колонии которых появились в Крыму, Киеве, Волжской Булгарии. О тесных контактах переселенцев со своей родиной говорят находки тканей, аналогичных анийским, в погребениях на территории колонии. Тем же путём на Приполярный Урал попала армянская сабля с именем мастера Хачатура. Богатое армянское купечество Киликии сносилось с коренной Арменией и арабскими странами, Западной Европой и Причерноморьем (комплекс киликийских вещей из Бердянска)[51]. Однако в Киликийской Армении, в отличие от других армянских государств, произведения серебряников от XII века не уцелели, так как в середине XIII в. всю старую серебряную утварь переплавили в слитки для монетного чекана. Оклады Евангелий из монастырских мастерских Ромкла относятся только к середине XIII в. Того же времени ковшик и кувшин из Бердянска, эти находки интересны потому, что от киликийской металлопластики XIII—XIV вв. в основном дошли предметы литургического обихода: оклады книг и складни-реликварии в форме триптиха. Для чеканки Киликийской Армении было характерно использование армянских надписей, мотива многолопастной арки с килевидным завершением и точечного фона орнамента[52].

Особую известность имела так называемая Киликийская школа миниатюры. Крупным её представителем в XII веке был Григор Мличеци. Один из выходцев этой школы Торос Рослин приобрёл мировую известность и даже учил русских художников расписывать церкви[53].

Союз с государствами крестоносцев

Рубениды постоянно поддерживали связи с европейскими династиями через посредство тех восточноевропейских государств, которые возникли как следствие завоеваний крестоносцев. Ещё в 1100 г. Арда, внучка Рубена I, была выдана замуж за брата Готфрида Бульонского, — Балдуинa, графа Эдесского; Левон I женился на сестре Бодуэна Бургского; Рубен III — на Изабелле, дочери Онфруа Торонского[32].

Следуя той же системе, Лев II породнился с несколькими владетельными домами: он выдал своих племянниц (дочерей Рубена III), первую, Алису, — за Раймунда, графа Трипольского, правителя Антиохии, вторую, Филиппу, — за Феодора Ласкариса, императора Никейского, третью (имя её неизвестно) — за Андрея, сына венгерского короля Андрея II; а сам женился первым браком — на Изабелле, принцессе из дома Бембов, и вторым, — на Сибилле, дочери короля Кипрского[32], из дома Лузиньянов. Эти брачные связи ввели Левона II в круг европейских государей, заставили, правда, вмешиваться в мелкие распри родственников, но сделали имя властителя Киликии хорошо известным на Западе[55].

См. также

  • Киликия — историко-географическая область на юго-востоке полуострова Малая Азия
  • Рубениды — первая княжеская, а затем королевская династия Киликийской Армении
  • Хетумиды — вторая королевская династия Киликийской Армении
  • Лузиньяны — третья и последняя королевская династия Киликийской Армении

Напишите отзыв о статье "Киликийское армянское государство"

Примечания

  1. К. Мутафян, 2009, с. 150—153.
  2. Ani Atamian Boumoutian «Cilician Armenia» из «The Armenian People, From Ancient to Modern Times. Volume 1» под редакцией Р. Ованнисяна, стр. 274. St. Martin's Press 1997:
  3. А. Сукиасян, 1969, с. 93.
  4. 1 2 3 4 5 К. Мутафян, 2009, с. 18—19.
  5. 1 2 А. Сукиасян, 1969, с. 5—24.
  6. University of Cambridge. [books.google.com/books?id=16yHq5v3QZAC&pg=PA64&dq=Siunik&hl=ru&ei=JVRUTKGFEsWOjAej0_jCBA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=4&ved=0CDUQ6AEwAzgo#v=onepage&q=Siunik&f=false The Cambridge history of Iran]. — Cambridge University Press, 1991. — Т. 5. — С. 64.
  7. Glanville Price. [books.google.com/books?id=CPX2xgmVe9IC&pg=PA17&dq=armenian+population+Shah+Abbas&lr=&as_brr=3&cd=18#v=onepage&q=armenian%20population%20Shah%20Abbas&f=false Encyclopedia of the languages of Europe]. — Wiley-Blackwell, 2000. — С. 17.
  8. 1 2 3 Г. Шеффер, 2003, с. 59.
  9. András Róna-Tas. Hungarians and Europe in the early Middle Ages: an introduction to early Hungarian history. — Central European University Press, 1999. — С. 76.
  10. 1 2 И. Петрушевский, 1949.
  11. Искусство Армении // [artyx.ru/books/item/f00/s00/z0000001/index.shtml Всеобщая история искусств] / Под общей редакцией Б. В. Веймарна и Ю. Д. Колпинского. — М.: Искусство, 1960. — Т. Том 2, книга первая.
  12. Nicola Migliorino. [books.google.com/books?id=y_Sd32i-0owC&pg=PA9&dq=armenian+emigration&lr=&as_brr=3&cd=12#v=onepage&q=armenian%20emigration&f=false (Re)constructing Armenia in Lebanon and Syria: ethno-cultural diversity and the state in the aftermath of a refugee crisis]. — Berghahn Books, 2008. — Т. Studies in forced migration. Vol. 21. — С. 9.
  13. Всемирная история. — М., 1957. — Т. 3, ч. IV, гл. XXXVII.
  14. [www.kulichki.com/~gumilev/HE2/he2510.htm История Востока. В 6 т. Т. 2. Восток в средние века.] М., «Восточная литература», 2002. ISBN 5-02-017711-3
  15. 1 2 3 В. Степаненко, 1975, с. 124—132.
  16. 1 2 В. Степаненко, 1988, с. 26—29.
  17. Палестинский сборник. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1986. — Т. 28. — С. 56.
  18. 1 2 3 4 В. Степаненко, 1975, с. 86—103.
  19. Г.Г Мкртумян. Грузинское феодальное княжество Кахети в VIII—XI вв. и его взаимоотношения с Арменией. — Ереван: Изд-во Армянской ССР, 1983. — С. 137.
  20. В. Степаненко, 1980, с. 34—44.
  21. А. Сукиасян, 1969, с. 25—47.
  22. Сукиасян, 1969, с. 5—24.
  23. Runciman Steven. A History of the Crusades – Volume I.: The First Crusade and the Foundation of the Kingdom of Jerusalem.
  24. В. Степаненко, 1985, с. 82—92.
  25. Runciman Steven A History of the Crusades — Volume I.: The First Crusade and the Foundation of the Kingdom of Jerusalem.
  26. 1 2 Vahan M. Kurkjian. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Asia/Armenia/_Texts/KURARM/27*.html A History of Armenia]. Website. Bill Thayer (5 апреля 2005). Проверено 18 июля 2009. [www.peeep.us/ea873c7b архив]
  27. 1 2 Княжество Рубенидов Киликии в международных отношениях на Ближнем Востоке в 20-30е годы XII в. //Византийский временник //Институт истории // том 55; стр-ца 163; — 1994 г. [www.hist.msu.ru/Byzantine/www.hist.msu.ru/Byzantine/BB%2055_1%20%281994%29/BB%2055_1%20%281994%29%20167.pdf]
  28. 1 2 3 К. Мутафян, 2009, с. 26—27.
  29. Vahan M. Kurkjian. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Asia/Armenia/_Texts/KURARM/27*.html A History of Armenia]. Website. Bill Thayer (5 апреля 2005). Проверено 19 июля 2009.
  30. Успенский Ф. И. Отдел VI. Комнины, Глава X. Восточные дела // [rikonti-khalsivar.narod.ru/Usp4.10.htm История Византийской Империи]. — 2005.
  31. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 К. Мутафян, 2009, с. 30—33.
  32. 1 2 3 4 5 Charles Cawley // [fmg.ac/Projects/MedLands/ARMENIA.htm#_Toc184469941 «Lords of the Mountains, Kings of (Cilician) Armenia (Family of Rupen)»] // Medieval Lands. Foundation of Medieval Genealogy
  33. 1 2 3 4 5 К. Мутафян, 2009, с. 38—39.
  34. 1 2 3 4 5 6 7 К. Мутафян, 2009, с. 42—43.
  35. 1 2 3 4 К. Мутафян, 2009, с. 47—48.
  36. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 К. Мутафян, 2009, с. 54—58.
  37. 1 2 3 К. Мутафян, 2009, с. 62—63.
  38. 1 2 3 К. Мутафян, 2009, с. 63—67.
  39. 1 2 3 К. Мутафян, 2009, с. 72—73.
  40. 1 2 3 4 5 6 7 К. Мутафян, 2009, с. 73—75.
  41. Charles Cawley. [fmg.ac/Projects/MedLands/ARMENIA.htm#LeoIIArmeniaB Chapter 3.KINGS of ARMENIA (CILICIAN ARMENIA) (FAMILY of HETHUM). KINGS of ARMENIA 1226-1341]. Medieval Lands. Foundation of Medieval Genealogy. Проверено 12 апреля 2013.
  42. А. Г. Сукиасян, 2009, с. 85.
  43. 1 2 3 4 А. Г. Сукиасян, 2009, с. 82-85.
  44. К. Мутафян, 2009, с. 79.
  45. А. Г. Сукиасян, 2009, с. 54.
  46. 1 2 К. Мутафян, 2009, с. 82-85.
  47. К. Мутафян, 2009, с. 83—85.
  48. 1 2 3 К. Мутафян, 2009, с. 67—68.
  49. [books.google.nl/books?ei=N8nmTszeIJGXOuvW8dgK&ct=result&hl=nl&id=qp1CAAAAYAAJ&dq=ISBN+5540001931&q=Киликийское+царство+XIII+-+XIV+вв.+-+один+из+центров+духовной+жизни+всего+человечества.#search_anchor «..мы должны будем представлять Киликийское царство XIII—XIV вв. — один из центров духовной жизни всего человечества».]
  50. Валерий Брюсов //Летопись исторических судеб армянского народа // стр. 102. ISBN 5-540-00193-1
  51. «Древняя Русь. Город, замок, село». — М.: «Наука», 1985. — С. 391.
  52. Даркевич В. П. «Художественный металл Востока VIII—XIII вв.». — М.: «Наука», 1976. — С. 132.
  53. [www.louysworld.com/archives/1140 Краткая история жизни последнего царя Киликийского армянского государства Левона]
  54. «Les Croisades, Origines et consequences», Claude Lebedel, p.50
  55. Валерий Брюсов «Летопись исторических судеб армянского народа», стр. 92. Издательство Армянского филиала Академии наук СССР, Ереван, 1940

Комментарии

  1. также известна как Джованна Тарентская

Литература

  • Сукиасян А. Г. [armenianhouse.org/suqiasyan/cilicia/armenian-state-law.html История Киликийского армянского государства и права]. — Ереван: Митк, 1969.
  • Мутафян К. Последнее королевство Армении = Le Royaume Arménien de Cilicie, XIIe-XIVe siècl. — «Mediacart», 209. — 161 с. — ISBN 978-5-9901129-5-7.
  • Gabriel Sheffer. [books.google.ru/books?id=mCYFN-zVMNEC&printsec=frontcover&dq=diaspora+politics+at+home+abroad+gabriel+sheffer&hl=ru&sa=X&ei=DN7-UO-PNMOE4gSKk4CYBw&ved=0CC4Q6AEwAA Diaspora politics: at home abroad]. — Cambridge University Press, 2003. — 308 с. — ISBN 0521811376, 9780521811378.
  • Петрушевский И. П. Очерки по истории феодальных отношений в Азербайджане и Армении в XVI - начале XIX вв. — Л.: Наука, 1949. — 35 с.
  • Степаненко В. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/2262/ Политическая обстановка в Закавказье в первой половине XI в.] // Античная древность и средние века. — Свердловск, 1975. — Вып. 11. — С. 124-132.
  • Степаненко В. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/3423 Византия в международных отношениях на Ближнем Востоке (1071-1176)]. — Свердловск: Изд-во Уральского университета, 1988. — 218 с.
  • Степаненко В. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/2278 Государство Филарета Варажнуни (1071—1084/86 гг.)] // Античная древность и средние века. — Свердловск, 1988. — Вып. 12. — С. 86-103.
  • Степаненко В. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/2342 Из истории международных отношений на Ближнем Востоке XII в. Княжество Васила Гоха и Византия] // Античная древность и средние века. — Свердловск, 1980. — Вып. 17. — С. 34-44.
  • Степаненко В. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/2539 «Совет двенадцати ишханов» и Бодуэн Фландрский. К сущности переворота в Эдессе (март 1098 г.)] // Античная древность и средние века. — Свердловск, 1985. — Вып. 22. — С. 82-92.

Ссылки

  • [genocide.ru/gitem/cilicia-armenian-princedoms.htm Армянские княжества в Киликии (1080—1198 гг.)]
  • [www.zeno.ru/showgallery.php?cat=1240#2 Монеты Киликийского царства]

Отрывок, характеризующий Киликийское армянское государство

Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.