Кильские мирные договоры (1814)

Ки́льские мирные договоры 1814 года — шведско-датский и англо-датский мирные договоры, положившие конец Англо-датской войне 1807—1814 годов. Подписаны в северогерманском городе Киль 14 января 1814 года.

Договор между Швецией и Данией

По шведско-датскому мирному договору Дания уступала Швеции Норвегию. Взамен Дания получала остров Рюген и право на Шведскую Померанию (кроме Штральзунда — для него устанавливался особый режим). В 1816 году эти территории были переданы Данией Пруссии в обмен на Лауэнбург и денежную компенсацию.

Англо-датский договор

По договору Дании с Великобританией последняя возвращала Дании все захваченные ею в ходе войны датские владения, кроме острова Гельголанд. Великобритания получала особые права в Штральзунде, который должен был в течение 20 лет служить базой для английских товаров и быть открытым для английской и шведской торговли без каких-либо ограничений. Дания обязывалась участвовать в войне против наполеоновской Франции.

Исторические последствия и значение

Помимо окончания Англо-датской войны, договоры ознаменовали конец личной унии Дании и Норвегии, существовавшей с 1380 года (сначала в рамках Кальмарской унии, затем с 1536 года в рамках датско-норвежской унии) и оказавшей большое влияние на развитие норвежской культуры.

Датско-норвежское королевство существовало при доминировании Дании, королевские особы которой правили и в Дании, и в Норвегии. Однако личная уния не подразумевала подчинение одного государства другому, поэтому тот факт, что Дания «передавала» Норвегию Швеции, вызвал возмущение в норвежском обществе. Кильский договор привёл к череде событий 1814 года, результатами которых стало принятие Конституции Норвегии, шведско-норвежская война и установление шведско-норвежской унии, в рамках которой Норвегия сохраняла свою конституцию и обладала внутренней самостоятельностью.

Другим значимым последствием Кильского договора стало то, что исконно норвежские территории — Гренландия, Исландия и Фарерские острова, — с которыми Норвегия вступила в унию с Данией, остались у Дании.

Утрата заморских владений норвежской державы — Исландии, Гренландии и Фарерских островов — в 1814 году и особенно то, как эта утрата произошла, всегда отзывались в умах норвежцев болью и гневом.

— Й. Л. Мовинкель (премьер-министр Норвегии)

Попытки Норвегии вернуть утраченные территории в сферу своего влияния в 1930-е годы не принесли никаких результатов. В частности, полный суверенитет Дании над всей Гренландией был признан Международным судом.

См. также

• Англо-датская война 1807—1814 годов
• Датско-норвежская уния
• Шведско-норвежская война 1814 года
• Шведско-норвежская уния
• Эйдсволльская конституция 1814 года

Ссылки

• [hem.passagen.se/klas.hasselstig/w_tryck/fred1814.html Текст шведско-датского мирного договора (на шведском и французском языках)]

Отрывок, характеризующий Кильские мирные договоры (1814)

Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!