Кинематограф Испании

Испанское кино не достигло больших высот на мировом уровне. За всю его историю в нём можно выделить только получившего широкую известность и всемирное признание Луиса Буньюэля и периодические успехи таких режиссёров как Сегундо де Шомон, Флориан Рей, Луис Гарсия Берланга, Карлос Саура, Педро Альмодовар и Алехандро Аменабар.

Среди остальных участников съёмочного процесса широко известных людей ещё меньше. Только кинооператор Нестор Альмендрос и актёры Фернандо Рей, Антонио Бандерас, Фернандо Фернан Гомес, Хавьер Бардем, актрисы Пенелопа Крус, Пилар Лопес де Айала достаточно известны, в основном по своим работам за границей.

На сегодняшний день фильмы испанского производства составляют только 10-20 % кинопроката Испании, что, при условии сохранения тенденции, может привести к кризису испанского кинематографа.

Начало

Первый кинопоказ в Испании состоялся 5 мая 1895 года в Барселоне. Фильмы братьев Люмьер были показаны в мае в Мадриде и в декабре в Барселоне.

Первыми испанскими фильмами считаются «Выход двенадцатичасовой мессы из церкви Пилар Сарагосской» (Salida de la misa de doce de la Iglesia del Pilar de Zaragoza) Эдуардо Химено Пероманте, «Портовая площадь в Барселоне» (Plaza del puerto en Barcelona) Александра Промио и «Прибытие поезда из Теруэля в Сегорбе» (Llegada de un tren de Teruel a Segorbe) неизвестного автора. Первым игровым фильмом, то есть фильмом по сценарию, была «Ссора в кафе» (Riña en un café), снятая Фруктуосом Хелабертом. Все эти кинофильмы появились в 1897 году.

Первым испанским режиссёром, добившимся международного успеха, был Сегундо де Шомон.

Расцвет немого кино

В 1914 году центром кинопроизводства Испании была Барселона. В это время преобладали так называемые эспаньолады, эпические картины из истории Испании, которые доминировали в испанском кино вплоть до 1960-х годов. Среди них можно особо выделить фильмы Флориана Рея с участием Империо Архентины и Рикардо Нуньеса, а также первую версию «Арагонского благородства» (Nobleza baturra, 1925). Кроме того, создавались исторические драмы, например, «Жизнь Христофора Колумба и его открытие Америки» (Vida de Cristobal Colón y su descubrimiento de América, 1917), мелодрамы, например, «Тайны Барселоны» (Los misterios de Barcelona, 1916) француза Жеральда Буржуа, экранизировались театральные пьесы, например, «Дон Хуан Тенорио» (Don Juan Tenorio) Рикардо Баньяса, и сарсуэлы. Даже Хасинто Бенавенте, который говорил, что в кино ходят только отбросы, снимал фильмы по своим пьесам.

В 1928 Эрнесто Хименес Кабальеро и Луис Буньюэль основали в Мадриде первый киноклуб. К тому времени центр кинопроизводства переместился в Мадрид, в нём было снято 44 из 58 испанских кинолент. В этом же году Франсиско Элиас Рикельме снял первый в Испании звуковой фильм «Тайна Пуэрты дель Соль» (El misterio de la Puerta del Sol).

Драма о сельской жизни «Проклятая деревня» (La aldea maldita, 1929) Флориана Рея имела большой успех в Париже, где в то же время Луис Буньюэль и Сальвадор Дали представили вниманию публики фильм «Андалузский пёс» (Un chien andalou), ставший позднее одним из самых известных авангардистских фильмов эпохи.

Кризис звукового кино

В 1931 приход иностранных звуковых фильмов привел в упадок испанский кинематограф, в этом году был снят только один фильм.

В следующем году Мануэль Касанова (Manuel Casanova) основал Испанскую Компанию по Производству Фильмов (La Compañía Industrial Film Española S.A. — CIFESA), которая выпустила больше фильмов, чем кто-либо до этого выпускал в стране. В первый год CIFESA выпустила 6 фильмов, включая первый фильм Буньюэля в Испании — псевдодокументальную ленту «Земля без хлеба» (Tierra sin pan). В 1933 компания выпустила уже 17 фильмов, а в 1934 — 21 фильм, например, «La verbena de la Paloma» режиссёра Бенито Перохо (Benito Perojo), который имел большой успех. Производство фильмов выросло до 37 лент в 1935.

Война и послевоенные годы

С 1936 два враждующих лагеря начали использовать кино как средство пропаганды и цензуры. Франкисты создали Национальное Управление Кинематографии (El Departamento Nacional de Cinematografía). Многие профессиональные кинематографисты стали уезжать из страны. При новом режиме навязывалось обязательное озвучивание на кастильском наречии всех фильмов, демонстрирующихся в стране. В то время прославились такие режиссёры как Игнасио Ф. Икино, Рафаэль Хиль («Huella de luz», 1941) , Хуан де Ордунья («Locura de amor», 1948), Артуро Роман, Хосе Луис Саэнс де Эредия («Raza», 1942 — по собственному сценарию Франко) и Эдгар Невильe. Также смог отличиться фильм «Fedra» (1956) режиссёра Мануэля Мур Оти.

В 1950-х в Испании начали проходить два важных кинематографических фестиваля. 21 сентября 1953 впервые состоялся Фестиваль Кино (El Festival de Cine) в Сан-Себастьяне, который с тех пор не прерывался ни на один год. А в 1956 прошла первая Неделя Международного Кино в Вальядолиде (Semana Internacional de Cine — SEMINCI).

Начиная с фильма «Marcelino pan y vino» (1955) режиссёра Ladislao Vajda, появляется мода на актёров-детей, снимается множество картин с участием Хоселито, Марисоль, Росио Дуркаль, Пили и Мили, Аны Белен.

С 1950-х становится очевидным влияние неореализма на новых режиссёров, таких как Антонио дель Амо, Хосе Антонио Ньевес-Конде (Jose Antonio Nieves-Conde) с его наиболее заметным фильмом «Surcos» (1951), Хуан Антонио Бардем c фильмами «Muerte de un ciclista» (1955) и «Calle Mayor» (1956) и Луис Гарсия Берланга (Luis García Berlanga) с фильмами «Bienvenido, Mister Marshall» (1952), «Calabuch» (1956), «Los jueves, milagro» (1957), «Plácido» (1961) и «El verdugo» (1963).

В беседах Саламанки Бардем оценивает послевоенное кино как жестокое и бессердечное: «испанское кино на самом деле, говорит он, политически неэффективно, социально ложно, низко-интеллектуально, неэстетично и индустриально слабо».

Хуан де Ордунья (Juan de Orduña) достигает громкого коммерческого успеха с фильмом «Последний куплет» (El último cuplé (1957) c Сарой Монтьель в главной роли.

Буньюэль время от времени приезжает в Испанию, чтобы снять скандальную Виридиану (1961) и Тристану (1970), два из его лучших фильмов.

Новое испанское кино

В 1962 году к руководству Главного Управления Кино (la Dirección General de Cine), вернулся Хосе Мария Гарсия Эскудеро (José María García Escudero). С ним увеличилась государственная поддержка кино, стала активно развиваться Государственная Школа Кино (la Escuela Oficial de Cine), из которой вышло множество новых режиссёров, преимущественно лево-ориентированных и оппозиционных диктатуре Франко. Среди них можно выделить Марио Камуса, Мигеля Пикасо, Франсиско Регейро, Мануэля Саммерса и Карлоса Сауру (Carlos Saura). Не вошедший в этот ряд Фернандо Фернан Гомес (Fernando Fernán Gómez) снимает классический «El extraño viaje» (1964). C телевидения приходит Хайме де Арминьян (Jaime de Armiñán), автор «Mi querida señorita» (1971). Из так называемой «барселонской школы», изначально экспериментальной и космополитичной, выделяются Висенте Аранда, Хайме Камино и Гонсало Суарес, которые, однако, снимут свои шедевры только в 1980-х.

В 1967 году появляется Кинофестиваль в Ситжесе (El Festival de Cine de Sitges), в настоящее время известный как Международный кинофестиваль Каталонии (Festival Internacional de Cinema de Cataluña) и считающийся одним из лучших кинематографических конкурсов Европы и номером 1 в области фантастики, в жанре в котором особенно отличился Хесус Франко (Jesús Franco), режиссёр очень известный за пределами Испании под псевдонимами Джесс Франк (Jess Frank) или Джесс Франко (Jess Franco).

Кино эпохи демократии

Вместе с концом диктатуры закончилась и цензура. Стали разрешены культурные проявления на других испанских наречиях помимо кастильского, образовался, например, Каталонский Институт Кинематографии (el Institut de Cinema Català) и другие.

Поначалу на экране одерживали победу стриптиз и специфические социальные комедии, обозначаемые термином «ландизм» («landismo») по имени актёра Альфредо Ланда, которые жестоко высмеивали жизнь страны в последние годы режима Франко.

На протяжении эпохи демократии каждое новое поколение режиссёров обращались к дискуссионным темам и пересматривали предшествовавшую историю страны. Это Хайме Чаварри, Басилио Мартин Патино, Виктор Эрисе, Хосе Луис Гарси, Мануэль Гутьеррес Арагон, Элой де ла Иглесия, Пилар Миро и Педро Олеа.

Также проявило себя так называемое «новое кино басков» («nuevo cine vasco») режиссёров Мончо Армендариса и Хуана Бахо Ульоа.

В число наиболее известных режиссёров, признанных мировой критикой в жанре фантастического кино вошёл постановщик Хауме Балагеро, постоянно получающий призы на престижных киносмотрах кинофантастики.

Испанское кино, тем не менее, зависит от эпизодических успехов и кассовых сборов так называемых «мадридских комедий» («comedia madrileña») Фернандо Коломо и Фернандо Труэбы, утончённых мелодрам Педро Альмодовара, чёрного юмора Алекса де ла Иглесия (Alex de la Iglesia) и грубоватого юмора Сантьяго Сегуры (Santiago Segura), а также работ Алехандро Аменабара до такой степени, что, по словам продюсера Хосе Антонио Фелеса (José Antonio Félez), в 2004 году «50 % сборов собрали 5 фильмов, а 8-10 фильмов дали 80 % всех сборов».

С другой стороны, порнографические фильмы нашли одну из своих мекк в Барселоне и одну из своих звёзд в лице Начо Видала.

В 1987 была основана премия Гойя (Goya), как конкурент Оскару, но для испанского кино.

Ссылки

• [pelicula.blox.ua/html Антология испанского кино]
• [www.festivaldemalaga.com/ Кинофестиваль в Малаге]
• [www.rtkorr.com/news/2011/03/16/224444.new Комната в Риме Хулио Медема или возвращение Эроса]
• [www.festival-cannes.com/ru/article/57989.html КАННЫ И ИСПАНСКОЕ КИНО]

Отрывок, характеризующий Кинематограф Испании

Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.