Киот

Кио́т, киво́т, кио́ть (от греч. κῑβωτός — ящик, ковчег) — особый украшенный шкафчик (часто створчатый) или застеклённая полка для икон.

Прообразом киота считается Ковчег Завета (Кивот Завета) Иерусалимского храма.

В церковнославянской Библии для обозначения Ковчега Завета используется греческое слово кивот, чтобы как и в оригинальном тексте, отличать его от Ноева ковчега (а также ковчежца-корзины, куда был положен младенец Моисей).

В христианской традиции Ковчег Завета, как и другие священные предметы Иерусалимского храма, понимается в качестве прообраза элемента христианского храма — Кивота или Дарохранительницы. Как Ковчег находился в Святая святых Храма и в нём хранились Скрижали Завета, так Дарохранительница располагается в алтаре христианского храма с заключёнными в ней Телом и Кровью Христа, образующими Новый Завет человека с Богом.

Преподобный Ефрем Сирин видит непосредственно в самой конструкции Ковчега Завета прообразовательный смысл Боговоплощения</blockquote> :

И сотвори Веселеил кивот из древа негниющаго. Это тайна Еммануиловой плоти, которая не подлежит истлению и не повреждена грехом. Золото, покрывавшее кивот внутрьуду и внеуду, означает Божеское естество Слова; которое неизреченно соединилось со всеми частями души и тела, потому что человечество наше помазало оно Божеством Своим.

Очистилище над кивотом от злата чиста означает Еммануила; херувимы над очистилищем суть Пророки и Апостолы. В трапезе представляются пять умосозерцаний: Творец и разумные твари. Два обвода на трапезе указывают нам на мир горний и дольний. Пространство между двумя обводами изображает Еммануила, чрез Которого имеют между собою общение небесные и земные. Хлеб предложения на трапезе представляет собою тайну жертвы сынов Церкви.

Золотой светильник изображает и показывает нам тайну креста; шесть ветвей светильника означают власть Распятого, простирающуюся во все шесть стран. В яблоках на светильнике таинственно познаем Пророков и Апостолов; в цветах — ангельские силы; в семи светилах — семь светильников Евангелия, или семь очес Господних, призирающих на всю землю (Зах. 4:10).

Святитель Григорий Нисский видит, что образ нерукотворной Скинии, показанный Моисею на горе, есть «Христос, Божия сила и Божия Премудрость» и все остальные предметы толкует сообразно с этим рассуждением.

Поэтому добровидные и златокованые столпы, носила, кольца и эти херувимы, прикрывающие крыльями кивот и все прочее, что заключает в себе описание сооружения скинии (если кто, взирая на это, будет иметь высший взгляд), суть премирные силы, созерцаемые в скинии, по Божественному изволению поддерживающие собою Вселенную. Там истинные наши носила — посылаеми в служение за хотящих наследовати спасение (Евр. 1:14), как бы кольцами какими прикрепленные к спасаемым нашим душам, лежащих на земле поднимающие на себе в высоту добродетели. О херувимах же Писание, сказав, что они крыльями покрывают таинства, положенные в кивоте Завета, подтверждает этим представленный нами взгляд на скинию, ибо знаем, что это имя употребляется о тех силах, вокруг Божия естества созерцаемых, которые видели умом Исаия и Иезекииль. Святитель рассматривает кивот, закрываемый херувимами и лицо, сокрытое крылами также херувимов, как образ одного и того же Существа, и через это сокрытие показывается людям, что «взгляд на неизреченное недоступен». Менора, находящаяся близ Ковчега, осеняет Скинию и знаменует собой семь светлостей Духа (Ис. 11:2)

Литература

• [slovari.yandex.ru/art.xml?art=brokminor/21/21969.html&encpage=brokminor&mrkp=hghltd.yandex.com/yandbtm%3Furl%3Dencycl.yandex.ru/texts/brokminor/21/21969.html%26text%3D%EA%E8%E2%EE%F2%26reqtext%3D%EA%E8%E2%EE%F2::1819103916%26%26isu%3D2 Кивот Завета](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2872 дня)). Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

См. также

• Красный угол

Отрывок, характеризующий Киот

Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?