Кипурос, Костас

Костас Кипурос
Κώστας Κηπουρός
Прозвище	Малецикос
Дата рождения	1914(1914)
Место рождения	Царицани, Лариса, Греция
Дата смерти	30 ноября 1983(1983-11-30)
Место смерти	Афины
Принадлежность	Греция Греция
Род войск	партизанская армия
Звание	майор
Командовал	подразделениями Народно-освободительной армии Греции и Демократической армии Греции
Сражения/войны	Греко-итальянская война , Греческое сопротивление, Гражданская война в Греции

Костас Кипурос (греч. Κώστας Κηπουρός 1914 — 30 ноября 1983)) — греческий коммунист. Командир подразделений Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) и Демократической армии Греции (ДСЭ). Деятель Коммунистической партии Греции (КПГ) в эмиграции. В историографии греческого Сопротивления и Гражданской войны, упоминается как К. Кипурос (Малецикос), в отличие от его двоюродного брата и известного деятеля Сопротивления Костаса Кипуроса (Мецовитиса).

Молодость

Костас (Константинос) Кипурос родился в 1914 году в фессалийском городке Царицани, в предгорьях южного Олимпа. Отец, Клеантис, был бедным крестьянином, мать, Эфталия, умерла в годы Первой мировой войны от « испанки». После смерти жены, отец вновь женился в далёкой деревне на Олимпе, оставив попечительство над пятилетним Костасом и ещё более маленьким Димитрисом (будущим журналистом и писателем) своему брату. Брат, у которого у самого было 6 маленьких детей, также был бедным крестьянином. В силу этого, Костас с детства познал тяжёлый крестьянский труд в возделывании табака и, одновременно, подрабатывал в деревенском трактире. Обладая решительностью, в раннем подросковом возрасте оставил своё село и отправился на заработки в Восточную Македонию, где работал в карьерах и при прокладке дорог. Работая с болгароязычными помаками, подросток получил от них прозвище «малечко», которое в эллинизированной форме «малецикос» стало впоследствии его партийным и партизанским псевдонимом. Некоторое время жил в селе Агиос Димитриос восточномакедонского нома Драма. В период 1934—1935 прошёл свою срочную службу в армии, во время которой его часть была задействована в подавлении путча сторонников Э. Венизелос в марте 1935 года. Демобилизовавшись, вернулся в Царицани, где позиции компартии Греции были сильны ещё с конца 20-х годов. В 1934 году мэром был избран коммунист Х. Цобанакос. Большой вклад в укреплении позиции компартии в регионе внёс Н. Плумбидис, работавший там учителем в предвоенные годы, уважение к которому К. Кипурос сохранил и в период опалы Плумбидиса со стороны руководства партии. В 1936 году К. Кипурос вступил в молодёжную организацию Коммунистической партии Греции — ΟΚΝΕ. С установлением в августе 1936 года диктаторского режима генерала И. Метаксаса, многие коммунисты из Царицани были арестованы и сосланы на острова. К. Кипурос переехал в Восточную Македонию. С началом Греко-итальянской войны (1940—1941), вступил в армию, в I пехотную дивизию Ларисы и в звании сержанта командовал взводом. Греческая армия отразила нападение итальянцев и перенесла военные действия на территорию Албании. На территории Албании К. Кипурос получил обморожение, что было частым явлением у плохо обмундированных греческих солдат. Впоследствии был ранен и был отправлен в госпиталь в восточно-македонский город Кавала. 6 апреля 1941 года на помощь своим незадачливым союзникам пришла Гитлеровская Германия. Оборонительная Линия Метаксаса на греко-болгарской границе прикрывала Кавалу с севера. Немцы не смогли прорвать «Линию» с ходу, защитники которой сдались после получения приказа и на «почётных условиях», когда немцы, пройдя через югославскую территорию вышли к Салоникам. Госпиталь в Кавале получил указание грузиться на пароход, капитан которого получил приказ следовать на Ближний Восток. Новость была озвучена в море. Но офицеры и унтер-офицеры, среди которых был и К. Кипурос, не желая следовать за правительством на Ближний Восток, с пистолетами в руках вынудили капитана следовать в порт Рафина, Аттика. Продолжив лечение в Афинах, после вступления немцев в город, вернулся в Фессалию и стал связным между партийной организацией Ларисы и зарождающимся партизанским движением севера Фессалии.

Начало партизанского движения

Жителям Царицани принадлежит честь создания первого партизанского отряда фессалийского Олимпа. Отряд возглавил Н Ксинос (Смоликас) и в его составе был двоюродный брат К Кипуроса, также Костас Кипурос (Мецовитис). Сам К. Кипурос (Малецикос) прибыл в отряд из Ларисы, через 3 дня после создания отряда и продолжал оставаться связным с партийной организацией Ларисы. Многие их этих первых фессалийских партизан впоследствии стали известными командирами в годы Сопротивления и Гражданской войны: Н Ксинос командовал дивизией ЭЛАС, Н. Балалас (Бадекос) стал бригадным генералом ДАГ, К. Кипурос (Мецовитис) возглавил штаб дивизии ЭЛАС, Л. Папастергиу стал бригадным генералом ДАГ и т. д.

Британская миссия на Олимпе

В ноябре 1942 года на партизанскую группу возглавляемую К. Кипуросом (Малецикосом) вышел некий «Статис», представившийся как представитель союзного командования на Ближнем Востоке. Для проверки связного была обговорена фраза, которую должна была передать радиостанция Би-би-си. Фраза «Весточка для Греции. Приветствуем вас орлы Олимпа, птички наши ласковые. Статис-Теодорос» была передана в начале передачи на греческом 25 и 26 ноября. Через месяц группа К. Кипуроса подобрала в районе села Кариес Олимпа груз, выброшенный с воздуха. Одновременно с грузом выбросились на парашютах, владеющий греческим языком, английский майор Лесли Руфус Шеппард (Хилс) и его переводчик Теодорос Пападакис. Грек старшина Папаяннис разбился на скалах при приземлении.

Шеппард поступал в распоряжение E. C. W. Myers, который с сентября 1942 года находился в Средней Греции, во главе миссии 9 офицеров и 3 радистов. Историк П. Папастратис пишет, что с ноября 1942 года британский генштаб, в связи с обстановкой на фронтах, дал указание Управлению специальных операций (SOE) поддержать повсеместно в Европе партизанское движение. Исследовательница Ф Толиа добавляет, что независимо от политических целей преследуемых англичанами, в частности в Фессалии, где « ЭАМ контролировал все деревни», они были вынуждены сотрудничать с про-коммунистическими ЭАМ-ЭЛАС.

Находясь среди партизан ЭЛАС, Шеппард пришёл к выводу что ЭАМ -ЭЛАС не ставил своей целью захват власти и что его основной целью было изгнание оккупантов. Это нашло отажение в докладах Шеппарда, что привело к его конфронтации с его непосредственными руководителями из британской миссии в Средней Греции. Благодаря Шеппарду и в период его пребывания там, Олимп стал исключением во всей оккупированной Греции, где англичане «не обделяли» партизан ЭЛАС, в пользу немногочисленных партизанских формирований правой политической ориентации.

Шеппард вскоре был отозван и с его отзывом изменились и отношения с англичанами. Шеппард погиб в ходе в 1944 году, в ходе декабрьских боёв в Афинах городских отрядов ЭЛАС против британских войск. По официальной версии SOE, Шеппард подорвался на мине. Однако Т. Каллинос, возглавлявший в период миссии Шеппарда штаб ЭЛАС в северной Фессалии, утверждает, что его убили сами англичане «за симпатии, которые он проявлял к нам».

Пелион-Фтиотида

Развитие партизанского движения на Олимпе позволило перебрасывать силы в другие регионы. В начале 1943 года отряд в сотню бойцов, под командованием К. Кипуроса (Малецикоса) был переброшен на гору Пелион.

В апреле 1943 года К. Кипурос возглавил на Пелионе, только что сформированную пулемётную роту, в оставе 54 полка ЭЛАС.

Приказом генштаба от 4/8/1943 с 21 августа ЭЛАС был реформирован в регулярную армию. К. Кипурос был назначен командиром батальона 36-го полка ЭЛАС в Фтиотиде, в составе XIII дивизии.

Командуя этим батальоном, среди прочих боёв принял участие в налёте на жезнодорожную станцию Лианоклади.

Эпир — Декабрьские события

Готовясь к конфронтации с ЭЛАС англичане пытались задействовать и использовать любых действительных или потенциальных противников КПГ и ЭЛАС.

К началу ноября 1944 года почти вся территория Греции была свобождена силами ЭЛАС. ЭЛАС контролировал бόльшую часть континентальной Греции. Лишь Эпир в бόльшей своей части был под контролем правой ЭДЕС и в Македонии местами оставались банды ультраправой организации ПАО. В Афинах в ожидании англичан собрались все силы сотрудничавшие с оккупантами.

После начала декабрьских боёв 1944 года в Афинах, где городские отряды ЭЛАС вели бои против британской армии, ЭЛАС с опозданием предпринял 21 декабря операцию против ЭДЕС (7-9 тысяч вооружённых) в Эпире. В операции были задействованы 18-20 тысяч партизан ЭЛАС. Несмотря на британскую поддержку, ЭДЕС выстоял только 3 дня и 29 декабря ни одного соединения ЭДЕС не осталось на территории Эпира. Но тактическая победа над ЭДЕС была стратегическим поражением ЭЛАС. Герозисис пишет, что ЦК ЭЛАС и Политбюро компартии следовало оставить Зерваса в покое и свести с ним счёты после того как завершится сражение в Афинах так как это сделал Тито со своим Зервасом Михаиловичем. Батальон К. Кипуроса, в составе 36-го полка был переброшен в Эпир.

После победы в Эпире, 28 декабря 36-й полк, среди прочих соединений ЭЛАС, получил приказ совершить марш-бросок из Филиппиады через Агринион и Амфиссу к столице, «поскольку обстановка в Афинах становится критической».

К тому времени (7.12.1944) англичане заняли мосты от Месолонгиона к Агриниону и расположили там танки.

36-й полк дошёл 4 января 1945 года до Дельф, в районе которого остановил британскую механизированную колонну, поддерживаемую танками. Один батальон 36-го полка был доставлен на автомобилях в Виллиа, всего в 40 км от греческой столицы.

Между тем, руководство компартии и ЭЛАС, полагая что этим шагом они обеспечат мир и демократическое развитие страны, пошли на перемирие, а затем подписали Варкизское соглашение, которое предусматривало разоружение частей ЭЛАС. 36-й полк сдал оружие в Кастелиа, недалеко от Дельф.

Гражданская война

В послевоенный период, так называемого «Белого террора» и до конца 1946 года, К. Кипурос был задействован в подпольной работе среди призывников и офицеров армии в Фессалии. Впоследствии высказал недоумение сдержанной политикой партии в армии в тот период, когда её позиции в армии ещё были сильны и чистка офицерского состава ещё не была завершена. К концу 1946 года обстановка резко ухудшилась и он переехал в Восточную Македонию. Однако в январе 1947 года охранка вышла на его след, он был арестован и первоначально был отправлен в тюрьму в Волос, где уже находился его брат, Димитрис. Затем был отправлен в тюрьму в Ларису, а затем переправлен в тюрьму в Трикала, где ежедневно подвергался пыткам. Получившие об этом информацию, партийные организации Ларисы и Трикала сумели организовать его побег. Пробыв несколько дней в подвале в Ларисе, К. Кипурос был переправлен в партизанский отряд на горе Осса. В феврале 1947 года ему было поручено возглавить колонну 200 безоружных добровольцев из Оссы в Западную Македонию, где К. Кипурос возглавил отдельный партизанский отряд.

Ещё в декабре 1946 года генштаб партизанских отрядов переименовал партизанскую армию в Демократическую армию Греции (ДСЭ).

В звании майора ДАГ К. Кипурос (Малецикос) был назначен командиром батальона 107 бригады. 26 июля 1948 года он написал для ежемесячного издания «Демократическая армия» статью об организации фортификаций и пулемётных точек. Во главе статьи стоял повторяемый в тот период лозунг «(горы) Граммос станут могилой монархофашизма». Статья была опубликована в номере 9 сентября 1948 года. Между тем, в августе, королевские войска предприняли широкомасштабную операция по окружению гор Граммос и, командуя своим батальоном, К. Кипурос (Малецикос) 19 августа 1948 года принял участие в прорыве частей ДАГ из гор Граммос в горы Вици. В этой успешной операции 107 бригада действовала в секторе Алевица. 21 августа части ДАГ вышли из котла. . Уход частей ДАГ из гор Граммос привёл в растерянность командование королевской армии, которое сразу затем предприняло попытку их окружения и уничтожения в горах Вици, на горном массиве Мали Мади. 107 бригаде, в составе 2 батальонов было поручено прорвать новое кольцо. 6/7 сентября первым в атаку против 38-й пограничной заставы с Албанией ринулся батальон К. Кипуроса (Малецикоса). Батальон понёс тяжёлые потери, но не смог прорвать кольцо. Командир батальона, К. Кипурос (Малецикос) получил тяжёлое ранение осколком в живот. Хирург Стефанос Хузурис, прооперировал его в лесу, без наркоза, сумел извлечь осколок и, как признался через несколько лет, был уверен, что «майору осталось жить немного». После операции К. Кипурос срочно был переправлен в госпиталь в Албанию. Ожидавший создания коридора прорыва, командир второго батальона А. Ковацис (Димитриу), в своих мемуарах «обвиняет» К. Кипуроса в непродуманной лобовой атаке. Командование ДАГ срочно изменило план и совершило контрнаступление в Вуци и Дендрохори, вынудив к беспорядочному отступлению 22, 3, 73 и 45 бригады королевской армии. Неожиданное поражение вызвало панику в правительственных кругах и премьер — министр Т. Софулис и действительный командующий королевской армии, американский генерал Ван Флит срочно прибыли в Касторию для поднятия духа своих частей. Боец Мария Кирьяку информирует, что «батальон Малецикоса» взял 28 октября высоту Кула Плати в горах Вици, которая затем была оставлена после налёта авиации. Здесь возможна как ошибка в дате этого боя, который мог состояться до ранения командира батальона, как и вероятность что боец продолжает именовать батальон именем его командира, в его отсутствие.

К. Кипурос вскоре вернулся в строй, принял участие в 5-м пленуме компартии в горах Граммос (30-31 января 1949), где высказал критицизм в отношении бездействия партии в армии в период предшествовавший Гражданской войне (1945—1946). Возглавив батальон, принял участие в неудавшейся попытке частей ДАГ oвладеть городом Флорина (11-13 февраля 1949), в ходе которой ДАГ понесла наибόльшие потери за всю войну. 107 бригада сумела занять господствующую высоту Солисито (1641) и соседнюю высоту, а затем, с третьего раза высоту 1033.

Батальон К. Кипуроса успешно овладел предписанной ему позицией. Но сам К. Кипурос, много позже, в эмиграции, самокритично и иронизируя над самим собой вспоминал следующий эпизод: взятый им в плен подполковник королевской армии с уверенностью определил, что он (К. Кипурос) не является кадровым военным, поскольку кадровый офицер никогда бы не ринулся во главе целого батальона в пробитый в заграждении колючей проволоки коридор всего в несколько метров. Подполковник добавил, что ему (К. Кипуросу) повезло и что если бы в этот момент на выходе из этого коридора оказались бы несколько автоматчиков, они смогли бы уложить всю эту наступавшую ватагу. Несмотря на местные успехи, части ДАГ были вынуждены отступить с большими потерями. Потери для ДАГ были огромными и невосполнимыми: около 800 человек убитыми и боле 1.500 раненными. К. Кипурос был вновь ранен и до апреля 1949 года находился в госпитале в Албании. Между тем 1 апреля 1949 года VIII дивизия ДАГ, сохраняя боевой дух и совершив впечатляющий манёвр, вновь заняла горы Граммос, выбив оттуда VIII дивизию королевской армии. Но это лишь продлило Гражданскую войну. Согласно историку Т. Герозисису, «это была лебединая песня наступательных операций и больших побед ДАГ».

28 августа 1949 года королевские войска вновь и окончательно заняли горы Граммос. Во избежание окружения и полного разгрома, генштаб ДАГ дал приказ всем соединениям и беженцам перейти на территорию Албании.

Уроженка Царицани, медсестра Фани Эвангелу (Армени) возглавляла эвакуацию группы раненных и с земляческим восхищением и гиперболой вполедствии вспоминала: «майор Малецикос сражался, он один, со своим батальоном, на горе прикрывающую дорогу с Вици» (боец Марианти Халепли подтверждает, что в августе «батальон Малецикоса» сражался на высотах Кулкутурья, Вици). Ф. Эвангелу, продолжая своё свидетельство информирует, что К. Кипурос, прибыв верхом на коне и не располагая временем для разговоров с землячкой, ускорил переход раненных на албанскую территорию.

Эмиграция

Как и тысячи других бойцов ДАГ, К. Кипурос (Малецикос) получил политическое убежище в социалистических странах Восточной Европы и оказался в далёком Ташенте. В первые годы своего пребывания там, как и другие полевые офицеры ДАГ, которые в своём огромном большинстве не имели военного образования, учился в военном училище в Фергане. Был избран заместителем председателя Общества греческих политэмигрантов.

На VIII съезде КПГ (1961- Чехословакия) был избран кандидатом в члены ЦК.

В качестве кандидата в ЦК, принял участие во всех последующих пленумах ЦК, вплоть до 1968 года.

6 октября 1967 года, по поручению ЦК КПГ, вместе с К. Цолакисом встретился в Тюмени с сосланным в Сибирь бывшим генсеком партии Н. Захариадисом .

На 12 пленуме ЦК КПГ (5-15 февраля 1968 года) был вновь избран кандидатом в члены ЦК. Голосовал против еврокоммунистов .

Репатриация

После падения военного военного режима в 1974 году, греческие политические эмигранты стали постепенно возвращаться в страну. К. Кипурос (Малецикос) репатриировался с семьёй в конце 1978 года. Принял участие во всех последующих съездах и пленумах компартии. Стал заместителем председателя «Всегреческого общества репатриированных политических эмигрантов». Умер в Афинах 30 ноября 1983 года и похоронен, согласно предсмертного пожелания, на родине, в Царицани.

Отрывок, характеризующий Кипурос, Костас

Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
«Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux freres est deja a l'etranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiere. Notre cher еmpereur a quitte Petersbourg et, a ce qu'on pretend, compte lui meme exposer sa precieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui detruit le repos de l'Europe, soit terrasse par l'ange que le Tout Рuissant, dans Sa misericorde, nous a donnee pour souverain. Sans parler de mes freres, cette guerre m'a privee d'une relation des plus cheres a mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitte l'universite pour aller s'enroler dans l'armee. Eh bien, chere Marieie, je vous avouerai, que, malgre son extreme jeunesse, son depart pour l'armee a ete un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet ete, a tant de noblesse, de veritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siecle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poetique, que mes relations avec lui, quelque passageres qu'elles fussent, ont ete l'une des plus douees jouissances de mon pauvre coeur, qui a deja tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chere amie, vous etes heureuse de ne pas connaitre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous etes heureuse, puisque les derienieres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douee amitie, ces relations si poetiques et si pures ont ete un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son heritage. Figurez vous que les trois princesses n'ont recu que tres peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout herite, et qui par dessus le Marieche a ete reconnu pour fils legitime, par consequent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On pretend que le prince Basile a joue un tres vilain role dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Petersbourg.