Бэйянское правительство

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Китайская Республика
中華民國
Авторитарная военная диктатура
←
1912 — 1928


→
 
→
Флаг Бэйянского правительства Герб Бэйянского правительства
Столица Пекин
Язык(и) Севернокитайский язык
Денежная единица Юань
Президент
 - 1912–1916 Юань Шикай
 - 1927–1928 Чжан Цзолинь
Премьер-министр
 - 1912 Тан Шаои
История
 - 10 октября 1911 года Синьхайская революция
 - 11 марта 1912 года Создание государства
 - 29 июля 1926 года Северный поход
 - 29 декабря 1928 года Объединение Китая
К:Появились в 1912 годуК:Исчезли в 1928 году

Бэйянское правительство (кит. упр. 北洋政府, пиньинь: běiyáng zhèngfǔ, палл.: Бэйян чжэнфу) — общее название для ряда режимов, формально управлявших Китаем из Пекина во время «эры милитаристов» в 1912—1928 годах. Именно это правительство признавалось международным сообществом в качестве официального правительства Китайской Pеспублики, хотя фактически оно обычно контролировало лишь ряд провинций.





Приход Юань Шикая к власти

История Китая
Доисторическая эпоха
3 властителя 5 императоров
Династия Ся
Династия Шан
Чжоу
Восточная Чжоу Вёсны и Осени
Сражающиеся царства
Империя Цинь
(Династия Чу) — смутное время
Хань Западная Хань
Синь: Ван Ман
Восточная Хань
Троецарствие: Вэй, Шу, У
Западная Цзинь
16 варварских государств Восточная Цзинь
Южные и Северные Династии
Династия Суй
Династия Тан
Бэйянское правительство
Основная статья: Синьхайская революция

В 1911 году в Китае произошла Синьхайская революция. Напуганные развалом страны Айсиньгёро Икуан и князь-регент Айсиньгёро Цзайфэн были вынуждены обратиться за помощью к Юань Шикаю — создателю Бэйянской армии. Юань Шикая обхаживали как республиканцы, так и маньчжуры, видя в нём ключевую фигуру. Оказавшись в столь выгодном положении, генерал искусно лавировал между той и другой стороной, быстро укрепляя свою личную власть. Ведя политический торг с Учанским правительством, он стремился поставить его на колени или хотя бы сделать более сговорчивым. Полный честолюбивых замыслов, Юань Шикай виртуозно использовал ситуацию, оказавшись центральной фигурой. На его кандидатуре в президенты сходились не только правое крыло и центр конституционно-либерального лагеря, но и левые, то есть революционеры. Балансируя между монархией и республикой, между революционерами и либералами, между династией и революционерами, Юань Шикай делал всё, чтобы ни одна из этих сторон не усилилась во вред его честолюбивым замыслам. Юань Шикай запугивал маньчжуров возможной резнёй со стороны революционеров, и в то же время шантажировал республиканцев возможностью своей сделки с династией. Дабы заставить республиканцев пойти на уступки, Юань Шикай упорно отстаивал идею конституционной монархии при номинальной власти богдыхана.

Заручившись поддержкой держав, генерал устранил от дел Цзайфэна и Икуана, передав верховную власть в руки вдовствующей императрицы Лунъюй (тётя Пуи), слабой и безвольной женщины. Затем он ограничил доступ к ней сановников с докладами трону — отныне эти доклады направлялись кабинету министров (то есть самому генералу). На все ответственные военные и административные посты в правительстве и северных провинциях Юань Шикай спешно назначил своих доверенных людей. Покончив с регентством, он заставил императорский клан и маньчжурскую знать «пожертвовать» огромные средства на нужды Бэйянской армии. Цинская верхушка практически утратила всякое влияние в стране и реальной властью уже не обладала. Теперь генерал мог устранить династию Цин в нужный для него момент.

К началу 1912 года сложилось примерное равновесие сил между Севером и Югом. Обе стороны искали выход из создавшегося положения на путях мирных переговоров. Однако Юань Шикай прервал переговоры с Югом и объявил о своей приверженности конституционной монархии. По его указке императрица Лунъюй заявила от имени сына о сохранении империи, а верные Юань Шикаю генералы Бэйянской армии поклялись до конца сопротивляться республиканской форме правления. В ответ на это южане пригрозили походом на Пекин и объявлением гражданской войны.

По ряду причин Юань Шикай не хотел войны с восставшими провинциями. Располагая хорошо обученной, дисциплинированной и боеспособной армией, Юань Шикай мог легко разгромить республиканцев: их армии по боеспособности явно уступали бэйянским дивизиям, были рассредоточены на огромном пространстве, не имели единого командования, в их рядах было много новобранцев и добровольцев. Но такой силовой вариант грозил генералу потерей авторитета в армии и стране.

Со своей стороны, республиканцы не намеревались подставлять свои войска под удар «железных» бэйянских дивизий и вновь занялись поисками соглашения с Юань Шикаем. Видя, что южане готовы к компромиссу, генерал возобновил переговоры с республиканцами. Теперь он соглашался на установление республики, если южане гарантируют ему пост президента и устранят Сунь Ятсена. На возобновившихся переговорах Севера и Юга в Нанкине были выработаны условия отречения династии Цин. Согласно этому документу, Пуи отказывался от всех императорских прерогатив власти. После своего отречения богдыхан не должен был вмешиваться в дело формирования временного правительства.

Когда в середине января 1912 года Юань Шикай передал этот документ на рассмотрение цинской верхушки, маньчжурские князья отвергли саму возможность отречения династии. 27 января Бэйянская армия устами 42 своих генералов потребовал введения республиканской формы правления. Затем «отец новой армии» вручил по сути ультиматум вдовствующей императрице Лунъюй, вынудив её примириться с неизбежным отстранением династии от власти. 1 февраля генерал получил от неё право на ведение переговоров с республиканцами об условиях отречения. Икуан и его сторонники поддержали требование об отречении Пуи. Уже не рассчитывая на раздел власти между маньчжурскими князьями и китайскими генералами, эта группировка стремилась договориться с Юань Шикаем о сохранении максимума возможного для императорского клана и «знамённой» верхушки. Сделка состоялась. 12 февраля было объявлено об отречении Пуи от верховной власти. Кроме того, особым императорским указом Юань Шикаю предписывалось сформировать временное республиканское правительство. 14 февраля Нанкинское собрание единогласно приняло отставку Сунь Ятсена, а на следующий день избрало Юань Шикая временным президентом Китайской республики.

Смерть Юань Шикая и раскол страны

Придя к власти, Юань Шикай начал готовиться к гражданской войне. В апреле 1913 года он перевёл Бэйянскую армию в состояние повышенной боевой готовности, а к лету сумел сократить гоминьдановские войска на 16 дивизий. К концу 1913 года с республиканцами было покончено. 4 ноября 1913 года Юань Шикай объявил о роспуске партии Гоминьдан, а затем лишил гоминьдановцев парламентских мандатов. Так как гоминьдановцы составляли большинство в парламенте, то работа парламента оказалась парализованной из-за отсутствия кворума, и в январе 1914 года Юань Шикай упразднил парламент. В апреле 1914 года была принята новая Конституция, сделавшая Юань Шикая полным хозяином страны. После этого он начал спешно готовить реставрацию монархических порядков.

Летом 1915 года Юань Шикай инспирировал петиционную кампанию за провозглашение монархии и передачу ему престола. В провинциях прошли «референдумы», участники которых все как один высказались за восстановление монархии. 12 декабря 1915 года Юань Шикай официально объявил о своём согласии принять императорский трон. Было провозглашено образование Китайской империи.

Однако армия не поддержала Юань Шикая. Южные войска бывшей Наньянской армии в декабре 1915 года открыто выступили против Юань Шикая и начали войну в защиту республики. Бэйянские милитаристы также высказались против монархии, отрицательно к планам Юань Шикая отнеслись и европейские державы. В конце концов ему отказала в поддержке и Япония. 22 марта было объявлено об отмене монархии и о восстановлении республики. 6 июня 1916 года Юань Шикай скончался. Президентом восстановленной республики стал генерал Ли Юаньхун, бывший при Юань Шикае вице-президентом.

Ещё в период плебисцитарной монархии Юань Шикая против него вступили в заговор три генерала — Сюй Шичан, Чжан Сюнь и Ни Сычун. Встретившись на церемонии похорон Юань Шикая, заговорщики решили реставрировать династию Цин, но им мешало соперничество между Чжан Сюнем и Сюй Шичаном.

В начале июня 1917 года Чжан Сюнь при поддержке японцев вмешался в борьбу за власть между президентом Ли Юаньхуном и бывшим премьер-министром Дуань Цижуем. 9 июня войска Чжан Сюня вступили в Пекин, а 1 июля было объявлено о восстановлении Цинской империи. Оказавшись отодвинутыми на задворки, прочие генералы-заговорщики объявили себя «защитниками республики», встревожились и генералы-республиканцы, увидев в Чжан Сюне второго Юань Шикая. Дуань Цижуй двинул свои войска на Пекин. К 12 июля монархический путч был подавлен. Заставив Ли Юаньхуна уйти в отставку и разогнав парламент, в котором большинство мест принадлежало гоминьдановцам, Дуань Цижуй сделал президентом Фэн Гочжана.

25 августа 1917 года в Гуанчжоу собрались депутаты разогнанного Дуань Цижуем парламента, которые отказались признать Бэйянское правительство и 3 октября избрали Сунь Ятсена «генералиссимусом Южного Китая».

Правление милитаристских клик

Основная статья: Эра милитаристов в Китае

После смерти Юань Шикая Бэйянская милитаристская группировка раскололась на две соперничающие клики, названные (по происхождению их лидеров) Аньхойской и Чжилийской. Во главе Аньхойской клики стоял Дуань Цижуй, в сферу господства «аньхойских» генералов входили провинции Хэнань, Аньхой, Чжили, Шаньдун и Чахар. Изначально у неё не было крупной армии, однако потом Дуань Цижуй с помощью Японии под предлогом создания новых воинских формирований для участия в Первой мировой войне расширил и укрепил свои вооружённые силы; к 1919 году «аньхойцы» располагали четырьмя дивизиями и тремя бригадами. Во главе Чжилийской клики стоял Фэн Гочжан.

Правление Аньхойской клики

На выборах 1918 года три четверти мест в пекинском парламенте получили сторонники Дуань Цижуя. Так как Фэн Гочжан формально лишь завершал пятилетний президентский срок, начатый Юань Шикаем в 1913 году, его вынудили в октябре уйти в отставку, и на пост президента Дуань Цижуй провёл Сюй Шичана. Пост вице-президента был обещан Цао Куню, но оппозиционеры в парламенте сумели не допустить этого, что привело к расколу Дуаня и Цао. Дуань Цижуй ушёл с поста премьер-министра, но остался одним из крупнейших милитаристов страны.

В 1919 году капитулянтская позиция представителей Бэйянского правительства на Парижской мирной конференции привела к массовым протестам в стране, что серьёзно ослабило позиции Аньхойской клики. Тем временем Дуань Цижуй не стал распускать подготовленную для участия в Первой мировой войне армию а, переименовав её в «Северо-Западную пограничную армию», передал её Сюй Шучжэну, который молниеносно оккупировал Монголию. Однако это обострило отношения с Фэнтяньской кликой, глава которой — Чжан Цзолинь — рассматривал наличие такой силы у границ подвластной ему территории как угрозу.

В конце 1919 года умер Фэн Гочжан. Новыми лидерами Чжилийской клики стали Цао Кунь и У Пэйфу, которые стали готовить свержение власти Аньхойской клики. Цао Кунь и Чжан Цзолинь надавили на президента Сюй Шичана, требуя смещения Сюй Шучжэна. Сюй Шичан, недовольный Дуань Цижуем за срыв мирных переговоров с южанами, поддержал их. В результате состоявшейся летом 1920 года Чжили-Аньхойской войны Аньхойская клика утратила своё влияние. В результате её ухода с политической арены был положен конец безраздельному японскому контролю над пекинским правительством, и в борьбу за контроль над Китаем вступили западные державы.

Правление Чжилийской клики

Несмотря на то, что роль Фэнтяньской клики в свержении власти «аньхойцев» была небольшой, ей позволили принять участие в управлении страной. Новым премьер-министром стал Цзинь Юньпэн, имевший связи как с «чжилийцами», так и с «фэнтяньцами». Опасаясь роста влияния У Пэйфу, Чжан Цзолинь под предлогом финансового кризиса сместил его в декабре 1921 года и поставил на его место Лян Шии. Месяц спустя У Пэйфу сумел сбросить Ляна, обнародовав телеграммы, доказывающие, что тот приказал китайским дипломатам на Вашингтонской конференции поддержать позицию Японии по Шаньдунскому вопросу. Чжан Цзолинь сформировал альянс с Дуань Цижуем и Сунь Ятсеном, и в апреле 1922 года началась Первая Чжили-Фэнтяньская война, в результате которой к июнь Чжан Цзолиню пришлось отступить в Маньчжурию.

После этого Чжилийская клика начала кампанию по восстановлению Ли Юаньхуна на посту президента. Было объявлено, что Сюй Шичан является нелегитимным президентом, так как избран нелегитимным парламентом. Сюй Шичану и Сунь Ятсену было предложено одновременно уйти в отставку и признать Ли Юаньхуна президентом единого Китая. У Пэйфу побудил южного милитариста Чэнь Цзюнмина изгнать Сунь Ятсена в обмен на признание контроля Чэня над провинцией Гуандун. Собрав у себя достаточно членов прежнего парламента, Чжилийская клика номинально реставрировала конституционное правительство, существовавшее до переворота Чжан Сюня.

После этого началось соперничество между У Пэйфу, фактически управлявшим Ли Юаньхуном как марионеткой, и Цао Кунем, который сам метил в президенты. Подкупив большинство членов парламента, Цао Кунь инспирировал импичмент, а затем добился того, чтобы в 1923 году президентом избрали его. Пост вице-президента был оставлен вакантным, но ни Чжан Цзолинь, ни Дуань Цижуй, ни Ли Юаньхун не пожелали связывать свою судьбу с Цао Кунем. В 1923 году парламент принял новую Конституцию.

В сентябре 1924 года состоялась Цзянсу-Чжэцзянская война. Ци Сеюань из Чжилийской клики легко победил Лу Юнсяна из Аньхойской клики, что привело к росту самоуверенности «чжилийцев». В результате, когда в сентябре началась Вторая Чжили-Фэнтяньская война, «чжилийцы» потерпели поражение.

Временное исполнительное правительство

К поражению «чжилийцев» привёл Пекинский переворот, совершённый 23 октября 1924 года генералом Фэн Юйсяном. После переворота Фэн Юйсян поставил на пост президента Хуан Фу, который от его имени провел ряд реформ, включая выдворение бывшего императора Пуи из Запретного города. Однако Хуан Фу отказался гарантировать привилегии иностранцев, что вызвало недовольство Чжан Цзолиня. Фэн Юйсян и Чжан Цзолинь согласились распустить дискредитировавшее себя Национальное собрание и создать временное правительство во главе с Дуань Цижуем.

Временное правительство Дуань Цижуя объявило о созыве в Пекине совещания руководящих деятелей Китая для решения вопроса о будущем государственном устройстве страны. Сунь Ятсен принял приглашение, и отправился на север, надеясь добиться созыва подлинно демократического Национального собрания. 31 декабря 1924 года он прибыл в Пекин, однако его рак печени прогрессировал. 26 января Сунь Ятсену сделали операцию, которая показала, что его болезнь неизлечима. 12 марта 1925 года Сунь Ятсен умер.

В июле Дуань Цижуй созвал временный парламент, а с августа начала работать комиссия, разрабатывающая проект новой конституции. Однако 22 ноября генерал Го Сунлин предал Чжан Цзолиня и перешёл на сторону Фэн Юйсяна, в результате чего началась Анти-Фэнтяньская война. Фэн Юйсян был разбит. Бойня 18 марта 1926 года привела к падению правительства Дуань Цижуя. Когда месяц спустя Пекин был оккупирован войсками «фэнтяньцев», те не стали восстанавливать Дуань Цижуя.

Безвластие и крах

После свержения Дуань Цижуя Чжан Цзолинь и У Пэйфу не смогли договориться о том, кто должен его заменить: У Пэйфу хотел вернуть к власти Цао Куня, но Чжан Цзолинь и слышать об этом не хотел. Последовала череда слабых правительств, которые фактически ничем не управляли, министры массами уходили в отставки. Лишь некоторые государственные службы, где работало много иностранцев — такие как почтовая служба или таможни — продолжали по инерции функционировать.

В 1926 году южане начали Северный поход, и к 1927 году разгромили войска «чжилийцев». Чжан Цзолинь возглавил правительство как генералиссимус, и объявил своей целью «разгром красных ради спасения традиционных китайских ценностей и культуры». Началось восстановление государственных структур. Однако гоминьдановские силы достигали всё больших успехов, в июне 1928 году на их сторону перешёл Янь Сишань из провинции Шаньси и создал непосредственную угрозу Пекину. Чжан Цзолинь решил покинуть Пекин и вернуться в Маньчжурию, но погиб на станции Хуангутунь. Его сын Чжан Сюэлян признал власть Гоминьдана.

Японские попытки возрождения бэйянского правительства

Японская империя, стремившаяся превратить Китай в своего вассала, находилась в плохих отношениях с гоминьдановским правительством Китайской республики, стремившимся сделать Китай сильной и независимой державой. Когда в 1932 году японцы создали в Маньчжурии Маньчжоу-го, то в его государственных символах была использована символика Бэйянского правительства. Бэйянскую символику использовали и другие японские марионеточные власти: Мэнцзян, Антикоммунистическое автономное правительство Восточного Цзи, Временное правительство Китайской республики, Реформированное правительство Китайской республики. Лишь Ван Цзинвэй, возглавивший в 1940 году марионеточное правительство Китайской республики, настоял на использовании гоминьдановской символики.

Президенты Китая от Бэйянского правительства

Напишите отзыв о статье "Бэйянское правительство"

Литература

  • «История Востока» в 6 томах. Том V «Восток в новейшее время (1914—1945 гг.)» — Москва, «Восточная литература», 1995. ISBN 5-02-018102-1
  • Тихвинский С. Л. Путь Китая к объединению и независимости. 1898—1949. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1996. — ISBN 5-02-017894-2.
  • «История Китая» п/ред. А. В. Меликсетова — Москва: «Высшая школа», 2002. ISBN 5-211-04413-4
  • О. Е. Непомнин «История Китая. XX век» — Москва, Институт востоковедения РАН, 2011. ISBN 978-5-89282-445-3



Основные события (1916—1920)Основные события (1920—1930)Северные кликиЮжные клики

Отрывок, характеризующий Бэйянское правительство

– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Бэйянское_правительство&oldid=78802044»