Китайская философия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Кита́йская филосо́фия (кит. 中国哲学) является частью восточной философии. Её влияние на культуры Китая, Японии, Кореи, Вьетнама равнозначно влиянию древнегреческой философии на Европу.





История существования

Предыстория китайской философии (до VI века до н. э.)

В древней китайской философии господствующим было религиозно-мифологическое мировоззрение. Древние китайцы полагали, что всё в мире зависит от предопределения Неба, главным управителем которого считался Шан-ди. Ему повиновались многочисленные боги и духи, многие из которых имели явное сходство с животными, птицами или рыбами, были полуживотными — полулюдьми. «Волю Неба» можно узнать через предзнаменования и гадания.

Важнейшим элементом древнекитайской религии был культ предков и мифических героев древности.

В это же время, согласно древнейшим письменным памятникам Китая, некоторые мыслители высказали ряд философских идей и выдвинули термины, которые впоследствии стали важнейшими понятиями китайской философии:

  • Ши Бо выдвинул понятие гармонии (хэ),
  • глава придворных летописцев и астрономов царства Цзинь Ши Мо (Цай Мо) (VIII век до н. э.) выдвинул идею «парности всех вещей»,
  • сановник (дафу) царства Чжоу Бо Янфу (VIII век до н. э.) объяснял происшедшее в 780 году до н. э. землетрясение нарушением взаимодействия сил инь и ян.

В VII—VI веках до н. э. некоторые философы Древнего Китая стремились объяснять мир уже исходя из непосредственного созерцания природы. Судя по книге Ши-цзин, в этот период в китайской философии господствует культ Неба, который не только объясняет движение звёзд закономерностями естественных процессов, но и связывает их с судьбами государств и отдельных людей, а также с заповедями морали.

По утверждению Юрия Пинеса, крупнейшими фигурами в интеллектуальной жизни доконфуцианского Китая были четыре политические фигуры 6 века до н. э.: Шусян 叔向 и Нюй Шуци 女叔齊(司馬侯) из царства Цзинь, Янь Ин (англ.) 晏嬰 из царства Ци и Цзы Чань (англ.) 子產 из царства Чжэн[1].

Древняя китайская философия (VI—II века до н. э.)

Глубокие политические потрясения в VII—III веках до н. э. — распад древнего единого государства и укрепление отдельных царств, острая борьба между крупными царствами — нашли своё отражение в бурной идеологической борьбе различных философско-политических и этических школ. Период Чжаньго в истории Древнего Китая часто называют «золотым веком китайской философии». Именно в этот период зарождаются понятия и категории, которые затем станут традиционными для всей последующей китайской философии, вплоть до новейшего времени.

В этот период свободно и творчески существовало шесть основных философских школ[2]:

В большинстве школ преобладала практическая философия, связанная с проблемами житейской мудрости, нравственности, управления. Теоретическая база была наиболее развита в даосизме; в остальных же школах мировоззренческие основания были или слабы, или заимствованы из других школ.

Завершение классического периода древней китайской философии, занимающего важное место в её развитии (конец III века до н. э.), ознаменовалось преследованиями философов и сожжением манускриптов.

Средневековый период китайской философии (II век до н. э. — X век н. э.)

Для этого периода характерна полемика между конфуцианством, легизмом и даосизмом. В конце концов конфуцианство в этой полемике одерживает верх как государственная религия и этика.

В I веке н. э. в Китай проник буддизм.

Выдающиеся мыслители ханьского времени: философ и государственный деятель Дун Чжуншу (2 век до н. э.), получивший в средние века известность как «Конфуций эпохи Хань», император династии Хань У-ди (II век до н. э., конфуцианец), философ-конфуцианец, литератор и филолог Ян Сюн (53 г. до н. э. — 18 н. э.), автор написанного в подражание «Книги перемен» сочинения «Тай сюань цзин» («Канон великого сокровенного»). К ханьскому времени относятся и такие выдающиеся мыслители как Ван Чун (27 — ок. 97 г. н. э.) и Чжан Хэн (78-139). Чжан Хэн внес выдающийся вклад в развитие древнекитайской астрономии, механики, сейсмологии и географии. Крупным мыслителем этой эпохи был также историк Сыма Цянь (145—86 гг. до н. э.), автор первой всеобщей истории Китая, начинавшейся с глубокой древности и заканчивающейся концом второго века до н. э. Считается, что во время правления династии Хань в творчестве таких мыслителей как Мэн Си (90—40 гг. до н. э.) и Цзин Фан (78—37 гг. до н. э.) было положено начало календарным приложениям « И цзин». К этому направлению, развивающему календарно астрономические аспекты « И цзина», можно отнести также деятельность ученика Мэн Си Цзяо Яньшоу, автора сочинения « И линь» («Лес перемен»), а также работы Чжэн Сюаня (127—200), Сюнь Шуана (128—190) и Юй Фаня (164—233).

Во втором веке нашей эры протекала деятельность даосского философа и алхимика Вэй Бояна (ок.100-170), автора сочинения «Цань тун ци», в котором он изложил с помощью триграмм и гексаграмм, основные принципы даосской алхимии.Сочинение Вэй Бояна было построено в форме комментария к классической «Книге перемен» («Чжоу и»). В ханьское время было создано сочинение «Тай пин цзин», авторство которого приписывают даосскому мудрецу Юй Цзи. Предполагают, что учение, изложенное в данной книге, легло в основу идеологии восстания Жёлтых повязок и оказало значительное влияние на развитие даосской утопической мысли.

Большое влияние на развитие философии в Китае оказал проживший всего 23 года философ Ван Би (226—249). При династии Ранняя Вэй (220—264) он был крупным чиновником. Свои взгляды мыслитель излагал в комментариях к конфуцианской и даосской классике. Ван Би автор сочинений «Чжоу и чжу» ("Комментарий к «Чжоуским переменам») и «Лао-цзы чжу» "Комментарий к «Лао-цзы»). Содержание «Чжоу и» Ван Би истолковывал как теорию временных процессов и изменений. Против развиваемой Ван Би идеи «ценности небытия» (гуй у) активно выступал философ и учёный из государства Западная Цзинь Пэй Вэй (267—300), автор сочинения «Чун ю лунь» («Рассуждение об уважения бытия»).

Новое время китайской философии (с 1000 г. н. э.)

Оно характеризуется догматизацией конфуцианства, которое вместе с его основателем возвышается до религиозного почитания (1055 — дарование роду Конфуция более высокого дворянского звания, 1503 — причисление Конфуция к лику святых, сооружение ему храмов, в которых, однако, не было изображений святых). С другой стороны, имеет место гонение на даосов (формальное запрещение даосизма — 1183). Христианство, проникнув к тому времени в Китай, смогло оказать влияние на китайскую философию. Видным мыслителем XI века был Чжан Цзай, один из основоположников неоконфуцианской школы ли сюэ («учение о принципе»), также известный как Чжан Цзыхоу, Чжан Хэнцзюй и Чжан-цзы (1020—1078).Его основные сочинения — «Си мин» («Западная надпись»), «Дун мин» («Восточная надпись»), «Чжэн мэн» («Наставление непросвещённым»), «Цзин сюэ ди ку» («Бездонность принципов изучения канонов»), «И шо» («Учение Канона перемен»). Чжан Цзай в своем учении о человеке исходил из признания существования в человеке двух «природ» — небесной и «эфирной». Согласно Чжан Цзаю, ци (эфир) является первоосновой как всех вещей, так и Вселенной в целом. Ци заполняет великую пустоту (тайсю). По мнению основателя юнцзяской школы философа Е Ши (1150—1223), вселенная образована из вещества, состоящего из пяти первоэлементов и восьми видов вещества, которые символически обозначаются восемью триграммами. Из значительных мыслителей более позднего времени следует упомянуть Ван Янмина (1472—1529), который являлся посредником между даосизмом и конфуцианством. Значительно позднее выступает педагог Янь Юань (XVIII век). Крупным мыслителем XVII века был философ-конфуцианец Ван Чуаньшань (1619—1692), в основе натурфилософских построений которого лежит учение о «Великой пустоте» (тай сюй) одного из основоположников неоконфуцианства Чжан Цзая (1020—1078). В XVII веке протекает также деятельность ученого-энциклопедиста(филолог, историк, географ, экономист, астроном) Гу Яньу (1613—1682), основателя учения о естестве (пу сюэ), своеобразного эмпирико-конкретного направления. Крупнейшим представителем этого направления являлся также философ и учёный XVIII века Дай Чжэнь (1723—1777).

Оригинальным и глубоким мыслителем XIX века в Китае был казненный вместе с пятью другими активными деятелями реформаторского движения один из организаторов и идеологов этого движения философ и поэт Тань Сытун (1865—1898). Среди представителей в XX веке следует в первую очередь упомянуть Гу Хунмина, который ведет борьбу за чистоту китайской философии, а также Сунь Ятсена, Фэн Юланя и Лян Шумина (1893—1988). Известным популяризатором марксистской идеологии в Китае выступал философ Ай Сыци (1910—1966). Из принципов марксистского мировоззрения исходили также в своей исследовательской деятельности философы и историки китайской философской и общественной мысли Хоу Вайлу (1903—1987) и Ду Госян (1889—1961).В последнее десятилетие получили известность работы философа и геополитика Чжан Вэньму, касающиеся наиболее актуальных проблем глобализации и геостратегии. В связи с тем, что в XX веке среди различных зарубежных философских течений наиболее глубокое влияние на развитие китайской философии оказала советская философия, ряд китайских исследователей уделяет внимание изучению истории советской философии, советского периода в истории русской философии и истории русской философии (Цзя Цзэлинь, Ань Цинянь, Ли Шандэ, Бао Оу, Ма Иньмао, Чжан Байчунь и др.).

Напишите отзыв о статье "Китайская философия"

Примечания

  1. Pines, Yuri. "The Search for Stability: Late Ch’un-ch’iu Thinkers", Asia Major Third Series, 10 (1997), pp. 1-47.
  2. Следует учитывать, что традиция членения на «школы» цзя 家 восходит к Сыма Таню, который ок. 110 до н. э. впервые выделил указанные шесть направлений. Это разделение отнюдь не выступало жестким ограничением при взаимодействии различных интеллектуальных традиций.

Литература

Использованная литература

Рекомендуемая литература

Ссылки

Отрывок, характеризующий Китайская философия

Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.