Мун, Кит Джон

Кит Мун Keith Moon
Основная информация
Полное имя	Кит Джон Мун (англ. Keith John Moon)
Дата рождения	23 августа 1946(1946-08-23)
Место рождения	Лондон, Англия
Дата смерти	7 сентября 1978(1978-09-07) (32 года)
Место смерти	Лондон, Англия
Годы активности	1962—1978
Страна	Великобритания Великобритания
Профессии	барабанщик, поэт-песенник, актёр
Жанры	рок (хард-рок, пауэр-поп, арт-рок)
Псевдонимы	Мун-Лун (англ. Moon the Loon) Безумный Мун (англ. Mad Moon)
Коллективы	The Who, Plastic Ono Band
Сотрудничество	Роджер Долтри, Джон Энтвисл, Led Zeppelin, Джон Бонэм, Фрэнк Заппа, Ринго Старр, Джефф Бек, Бо Диддли, Рой Харпер

С★R	Позиция №3 в списке 50 лучших барабанщиков рока по версии журнала Classic Rock

Кит Джон Мун (англ. Keith John Moon; 23 августа 1946, Лондон — 7 сентября 1978, Лондон) — британский барабанщик, наибольшую известность получивший как участник рок-группы The Who — благодаря как необычному стилю игры на ударных, так и дикому, необузданному образу жизни.

Кит Мун считается музыкантом-новатором; он был одним из первых рок-барабанщиков, кто вывел партию ударных на передний план, подняв на новый уровень роль своего инструмента в рок-группе. Предпочитая выполнять небольшие офф-биты (второй и четвёртый бит каждого такта) на малом барабане, он быстро перестраивался на парадидлы (особые ритмические рисунки с двойными ударами) на том же малом барабане или же крещендо томов сверху вниз по звуковому ряду барабанной установки, которая росла с каждым годом.

Муна считают одним из лучших рок-барабанщиков в мире; в составе группы The Who он был включён в Зал славы рок-н-ролла, оказался на третьем месте в списке 50 лучших барабанщиков рок-музыки, составленном в 2005 году британским журналом Classic Rock. В 2010 году читатели Rolling Stone поставили его на третье место в списке лучших рок-барабанщиков.

Биография

Кит Джон Мун родился 23 августа 1946 года в Уэллесдене, Лондон, в семье Альфреда и Кэтлин Мунов (англ. Alfred, Kathleen Moon). Детство мальчика прошло в Уэмбли, северо-восточном пригороде Лондона. У Кита было две сестры: Линда и Лезли, на 3 и 12 лет (соответственно) его младше. Альф Мун работал механиком; Кэтлин подрабатывала уборщицей. По воспоминаниям матери, сын с трёхлетнего возраста часами просиживал у граммофона, раз за разом проигрывая имевшиеся в доме пластинки (Нат Кинг Коул, Оркестр Джонни Стрэнда и др.). С раннего возраста мальчик стал проявлять комедийные актёрские способности. Семья любила слушать по радио выпуски «The Goon Show» комедийного трио The Goons; каждый раз на следующий день в школе Кит устраивал инсценировки тех или иных эпизодов.

В возрасте двенадцати лет Кит присоединился к музыкальной группе из местного Военно-морского кадетского корпуса, играя там на горне, трубе, и большом барабане. Почти сразу же он всерьёз увлёкся игрой на ударных; несколько раз просмотрел фильм «Drum Crazy», рассказывавшем историю джазового барабанщика Джина Крупы. Когда сыну было четырнадцать лет, отец купил ему барабанную установку.

Кит рос очень активным ребенком с развитым воображением; в юности его занимала одна только музыка, с учёбой же в средней школе дела обстояли плохо: «В художественном отношении — отсталый, во всех прочих отношениях — идиот» (англ. Retarded artistically. Idiotic in other respects.), — таким было резюме учителя искусств. Другой преподаватель, Эйрон Софоклиус, хвалил его музыкальные способности и хаотичный стиль игры, хотя в одной из школьных характеристик отмечалось: «Имеет большие способности, но должен остерегаться своей склонности к хвастовству» (англ. He has great ability, but must guard against a tendency to show off.). Часто по пути из школы домой Кит заходил в студию звукозаписи на Эйлинг Роуд, где общался с профессиональными музыкантами. В результате Мун завалил выпускные экзамены и оставил школу.

Начало музыкальной карьеры

Осенью 1961 года Кит приобрёл свою первую профессиональную ударную установку (перламутрово-голубой Premier) и приступил к самостоятельным репетициям. Кит Мун вспоминал позже, что поначалу подражал стилю американских исполнителей рока и джаз-сёрфа. Из музыкантов он более других выделял джазовых барабанщиков: Бадди Рича, Джо Джонса и Джина Крупу, примером которого руководствовался, оттачивая мастерство шоумена, а также Сонни Роллинса. В 1962 году он получил пропуск в «Музыкальный клуб» при отеле «Олдфилд» (Oldfield Hotel), где получил возможность наблюдать за игрой многих профессиональных барабанщиков. Его внимание привлёк, прежде всего, Карло Литтл (англ. Carlo Little), участник The Savages (группы, которую возглавлял Скримин Лорд Сатч), имевший репутацию самого оглушительного драммера своего времени. Мун попросил Литтла взять его на обучение и занимался несколько месяцев под руководством мастера, оплачивая по 10 шиллингов за урок.

Не прекращая учёбы на курсах, Мун присоединился к профессиональной группе The Escorts. «Играл он просто дико, но — подражал Карло Литтлу, и был единственным, кто осмеливался на такое. Это была настоящая личность: безумец на грани гениальности», — вспоминал один из участников ансамбля. В декабре 1962 года Мун откликнулся на объявление кавер-группы Beachcombers, искавшей себе ударника, и провел в её составе полтора года, заслужив прозвище «Горностай» (англ. Weasel). Барабанил Мун так отчаянно, что его ударную установку приходилось крепить к полу сцены 20-сантиметровыми гвоздями. К лету 1963 года Мун сделался фанатом сёрф-музыки: он начал выписывать из Америки пластинки Дика Дейла, The Chantays и The Beach Boys. В это время он (вплоть до весны 1964 года) служил в компании British Gypsum, где отвечал на звонки и сортировал заказы клиентов.

The Who

В возрасте 17 лет Мун присоединился к группе The Who, заменив экс-барабанщика группы Дуга Сэндома, из-за которого группа не смогла пройти прослушивание у продюсера Криса Пармеинтера (англ. Chris Parmeinter) и подписать контракт со студией звукозаписи. В течение двух недель Мун был участником двух групп: The Beachcombers и The Who. При этом Альф Мун был резко против перехода сына из «стабильного», профессионального коллектива в непредсказуемый, взрывной рок-квартет.

На раннем этапе своей карьеры The Who не выделялись среди многих себе подобных, но — лишь до того момента, когда во время концерта летом 1964 года в клубе The Railway гитарист Пит Таунсенд случайно сломал гриф гитары о низкий потолок во время концерта. Зрителям это понравилось, и неделю спустя, когда Таунсенд ничего подобного не сделал, они начали выражать неудовольствие. В результате разбил свою установку Мун — утверждавший, впрочем, что сделал это от раздражения аудиторией, которая «только требует, ничего не отдавая взамен». Вскоре музыканты стали использовать такое поведение как сценический трюк: завершая выступления, они теперь намеренно ломали свои инструменты. Это привлекло к группе внимание прессы; вскоре многие рок-музыканты стали громить сцену во время выступлений, подражая The Who.

Киту Муну нравилось такое сценическое поведение; во время выступлений он громил, пинал, а затем и разбивал свою ударную установку, в результате чего и заслужил себе прозвище Мун-безумец (англ. Moon the Loon, Mad Moon). Публика по достоинству оценивала — как скоростную и высокопрофессиональную игру на ударных, так и «зажигательное» поведение барабанщика на сцене. Мун стал одним из самых известных барабанщиков своего поколения, а впоследствии был признан одним из величайших барабанщиков в истории рок-музыки.

В 1964 году The Who подписали свой первый контракт, обязывавший их создавать собственный материал. В начале 1965 года группа записала «I Can't Explain» (#8 UK Singles Chart) — сингл, принесший им национальную известность; многие отметили исполнение Муна, который «играл так, словно от его выступления зависела судьба всего свободного мира». Столь же заметной была партия ударных во втором сингле «Anyway, Anyhow, Anywhere» (#10 UK): она играла важную роль, словно бы обрамляя фидбэк таунсендовского гитарного звука.

В декабре 1965 года The Who выпустили дебютный альбом My Generation. Кит Мун стал соавтором инструментальной композиции «The Ox», написанной им совместно с Таунсендом, Энтвислом и клавишником Ники Хопкинсом. Исполнение Муна на альбоме было признано новаторским лишь впоследствии; тогда многим его игра казалась иррациональной — из-за этого, в частности, из американского варианта альбома оказалось вырезанным барабанное соло в одной из песен («The Kids Are Alright»); в полной версии композиция была издана лишь в бокс-сете Thirty Years of Maximum R&B.

Весной 1966 года вышел сингл «Substitute» (#5 UK); Мун записал свою партию здесь на таком порыве вдохновения, что позже не мог вспомнить, как это произошло. Между тем, склонность Муна к розыгрышам и привычка смеяться во время записи вокальных партий вынуждала коллег выгонять его из студии на время, пока там продолжалась работа. Возвращался он, чтобы записать собственные партии ударных и вокала, добавляя их практически уже к готовой песне. Характерная реплика слышна в конце песни «Happy Jack» (сингла 1966 года, #3 UK): «Я видел тебя!» — говорит Таунсенд, имея в виду Муна, прокравшегося в комнату, куда вход ему был запрещён.

В мае 1966 года произошёл инцидент, осложнивший отношения Муна и Таунсенда. Всё началось с того, что Мун и Энтвистл опоздали на концерт, будучи в гостях у Брюса Джонсона из Beach Boys. Долтри и Таунсенд вынуждены были срочно искать новую ритм-секцию, с которой и начали концерт. Вскоре состав воссоединился на сцене, но к концу исполнения «My Generation» Таунсенд случайно сильно ударил Муна гитарой в голову и нанес тому не слишком серьёзное, но болезненное повреждение. Энтвистл и Мун немедленно объявили об уходе из группы. Таунсенд принёс барабанщику самые искренние извинения; тот их принял, но некоторое время искал себе новое место работы, в частности, в The Animals.

Впоследствии Кит Мун исполнил основные вокальные партии в нескольких песнях The Who, в частности, в «Bucket T» и «Barbara Ann» (с мини-альбома Ready Steady Who, 1966) и «Bell Boy» (с альбома Quadrophenia, 1973), а также бэк-вокал во многих композициях, включая «Pictures of Lily» и «Guitar and Pen».

Он стал автором композиций «I Need You», в которой сам пел, инструментальной «Cobwebs and Strange» (с альбома A Quick One, 1966); а также сингловых би-сайдов: написанной с Джоном Энтвистлом «In the City», «Dogs Part Two» (1969 — в числе соавторов тут упоминаются Таузер и Джейсон, собаки Таунсенда и Энтвистла — соответственно) «Waspman» (1972), и «Girl’s Eyes» (из The Who Sell Out, они стали доступными после переиздания в 1995 году альбома, куда они вошли в качестве бонус-треков). Кроме того, в альбоме The Who Sell Out, своего рода трибьюте пиратскому радио, между песнями Таунсенда звучат рекламные «джинглы», написанные Муном и Энтвистлом.

Авторство композиции «Tommy’s Holiday Camp» (с Tommy) также было отдано Муну: именно он предложил перенести действие в лагерь отдыха. Песня была написана Таунсендом, и хотя существует ошибочное мнение, что там звучит голос Муна, в действительности в альбом вошла версия с демо-плёнки гитариста группы. Впрочем, именно Мун исполнял здесь вокальную партию — как на концертах The Who, так и в в киноверсии альбома Tommy. Кит Мун, кроме того, предложил ввести соло на скрипке в композицию «Baba O’Riley» (с альбома Who's Next), и сам спродюсировал запись, осуществлённую его другом Дейвом Арбусом из группы East of Eden.

Роджер Долтри позже говорил, что именно Мун своей игрой соединял группу воедино; что Энтвисл и Таунсенд «были как спицы…, а Кит — клубком шерсти» (англ. were like knitting needles... and Keith was the ball of wool.).

Анализ творчества

Кит Мун участвовал в записи восьми студийных и одного концертного альбома The Who, записал сольный альбом, работал со многими рок-исполнителями в качестве сессионного и приглашённого музыканта. Внимание критиков он привлекал как своим поведением, так и талантом инструменталиста. Рецензенты, как правило, высоко отзывались о его игре; высоко оценивали стиль и коллеги.

На дебютном альбоме The Who My Generation Кит записал очень мощные и тяжёлые для ранней рок-музыки барабанные партии. Как отмечал рецензент Allmusic, «Кит Мун играл на ударных с молниеносной атакой, беспощадно-искусно на протяжении всего альбома» (англ. Keith Moon attacks the drums with a lightning, ruthless finesse throughout). Кит не только исполнил в альбоме барабанные партии; он стал соавтором инструментальной композиции «The Ox», по сути — импровизации. Впрочем, согласно книге Тони Флетчера, эта песня основывалась на идеях «Waikiki Run», композиции The Surfaris, разве что мелодии был придан более зловещий характер. Критики отметили в «The Ox» гитарные фидбэки, пауэр-аккорды и безостановочный характер игры барабанщика. На этом альбоме Кит Мун отступил от стандартов, играя безостановочные барабанные партии.

Следующий альбом группы, A Quick One, в сравнении с дебютом, отличался более лиричным и спокойным звучанием, однако ударные звучат здесь всё так же неистово — особенно в композициях «I Need You» и «A Quick One While He’s Away». На альбоме участники группы по задумке менеджера Криса Стампа (англ. Chris Stamp) разделили между собой авторские обязанности: все написали по несколько песен, и только Роджер — одну. Вклад Кита составляли «I Need You» (рабочее название — «I Need You (Like I Need A Hole In The Head)») и инструментальная композиция «Cobwebs and Strange» (первоначально — «Showbiz Sonata»), написанная словно бы «в укор» The Beatles, которые, как он полагал, говорили на каком-то секретном языке за его спиной. Хоть сам Мун и отрицал, что вокальная партия в песне имитировала Джона Леннона, Энтвистл утверждал, что фактически дело обстояло именно таким образом.

В альбоме The Who Sell Out барабанные партии были выдержаны в различных стилях, от спокойного блюза до угрожающего рока. Такое разнообразие было обусловлено тем обстоятельством, что альбом был выдержан в жанре психоделического рока. На бонусном диске переиздания (Deluxe Edition) тихие, лёгкие ударные партии сменяются фирменным маниакальным стилем Муна. В переизданный вариант пластинки была включена и песня Кита «Girl’s Eyes», оставшаяся «за бортом» при записи и составлении альбома.

Внешние видеофайлы
Концертные записи (сайт YouTube.com)
	[www.youtube.com/watch?v=ROQVSPsV2kg Живое исполнение мини-оперы «A Quick One While He’s Away»] на фестивале в Монтерее
	[www.youtube.com/watch?v=A8qh-Luegss&feature=related Живое исполнение композиции «Bell Boy»]

На первой полноценной рок-опере группы Кит не проявил себя на авторском поприще (исключение составили бонус-треки, вошедшие в делюкс-переиздание), но Таунсенд отдал ему как авторство композиции «Tommy’s Holiday Camp», так и право на вокал в ней на живых выступлениях. Альбом, сразу же прекрасно принятый критикой, спустя какое-то время был признан шедевром. Однако критики, не вдаваясь в подробности, касавшиеся вклада отдельных участников коллектива, автором альбома считали Пита Таунсенда. Согласно рецензии на Sputnikmusic.com, Tommy отличается от более ранних альбомы группы тем, что он «жёстче и электричнее» (англ. volatile and electric) — за счет преобладания партий электрогитар Таунсенда. Здесь же отмечается, что Кит Мун как ударник, «возможно, проявлял излишнее буйство и играл наугад, но его талант барабанщика встречен был прекрасно, и, откровенно говоря, поражает воображение» (англ. it might be a little unruly and random, but his talent on drums is very well received and quite frankly, awesome).

В вышедшем следом концертном альбоме группы Live at Leeds мастерство Кита проявилось в полной мере, так что, релиз в какой-то мере исправил для него положение, сложившееся после Tommy. Альбом ныне считается лучшим концертным альбомом. Портал Allmusic даже сравнил звучание альбома со звучанием Led Zeppelin. Кит проявил свою агрессивную манеру игры более явно, нежели на студийных записях. Также критики отмечали игру Кита на видеозаписи живого выступления The Who «The Who at Kilburn: 1977», вышедшей в 2008 году. Интересно, что на всех живых выступлениях группы Кит часто смотрел на Пита Таунсенда, ориентируя ключевые моменты своих партий — на гитарные. Однако, несмотря на буйство игры, вся ударная установка была у него под контролем.

Who’s Next, как отмечают критики, отличался мощным звучанием благодаря как сильному вокалу Роджера Долтри, так и ударной установке Кита Муна. Мощное, ритмичное звучание барабанов, внезапно разрывающее музыкальную составляющую альбома, удачно ложилось на вокальные партии Долтри. Как отмечает портал Sputnikmusic.com, «<Альбом> Начинается с мягкого риффа акустической гитары, пока сумасшедшие барабанные заполнения не переходят в рок-гитару и отличный вокал»(англ. It starts with a mellow acoustic guitar riff until the crazy drum fill kicks into a rockin guitar and great vocals.). «Где-то на второй минуте Пит начинает петь с Джоном, играя замечательный маленький музыкальный фрагмент, подыгрывая ему, а Кит, дробя своими партиями, местами сумасшедшими.» (англ. About 2 minutes in Pete starts to sing with John playing a wonderful little lick behind him and Keith pounding with his signature out of place crazy fills.), — говорится там же. Однако критик Роберт Кристгау заметил, что из-за появления партии акустической гитары и ритмичных партий Кита альбом не имел чистого хард-рокового звучания, характерного для альбома Tommy.

На шестом студийном альбоме группы, Quadrophenia, стиль игры участников не изменился: всё те же 3 аккорда и фидбэк. В ходе студийной работы все члены группы распределили альбом между собой и проявили себя каждый наилучшим образом, создав свою вторую рок-оперу. Партия Муна звучит здесь со всей мыслимой небрежностью и развязностью, причём в финале задействованы все ударные инструменты, находившиеся в студии. Аранжировки пластинки отличались при этом мощными, сложными ритмами, в меру уплотнённым, устойчивым барабанным звуком. Журнал PopMatters отметил, что на альбоме Кит исполняет свои партии «просто удивительно» (англ. simply astounding).

Альбом The Who By Numbers, открывающийся песней «Slip Kid», которая начинается с 8 ударов отсчёта и переходит в смешанный ритм, похожий на драм-машину, в сравнении с остальными оказался самым спокойным; поубавилось тяжести и в барабанных партиях Муна. Финальная песня, «In a Hand Or a Face», близка к традиционному року; многие критики сочли её в альбоме слабейшей. Длинный барабанный переход здесь начинает соло, длящееся в обычном роковом стиле до конца композиции.

Последний записанный с Муном альбом, Who Are You, получил довольно высокие рейтинги, что во многом было обусловлено смертью Кита. Критик Роберт Кристгау, высказываясь об альбоме и смерти Кита Муна и заметив: «Я так и не услышал здесь ничего нового; это — не то, каким в моём представлении должен быть весёлый рок-н-ролл» (англ. But I never learn anything new, and this is not my idea of fun rock and roll), — при этом поставил оценку «B+». А портал Allmusic.com отметил: «Вне зависимости от факта смерти Муна, это была последняя довольно интересная запись The Who» (англ. Whether due to Moon's death or not, it was the last reasonably interesting Who record).

Работа вне The Who

Кит Мун, помимо творчества в группе The Who, которая доминировала в его карьере, часто общался с другими музыкантами и помогал им в записях. Так Мун стал невольным автором названия группы Led Zeppelin: однажды он заявил, что группа с таким составом провалится, как «свинцовый дирижабль (цеппелин)» (англ. Lead Zeppelin). В 1966 году он впервые работал с гитаристом Yardbirds Джеффом Бэком, сессионным музыкантом Ники Хопкинсом и будущими участниками Led Zeppelin Джимми Пейджем и Джоном Полом Джонсом. Они записали инструментальную композицию «Beck’s Bolero», позже выпущенную синглом. На другой композиции Бэка «Ol' Man River» Мун играл на литаврах.

15 декабря 1969 года Мун присоединился к супергруппе Джона Леннона Plastic Ono Band для живого выступления на благотворительном концерте в лицее Барлума в Лондоне. В состав группы входили также Эрик Клэптон, Джордж Харрисон, Ники Хопкинс, Йоко Оно, Билли Престон и Клаус Форман. Они исполнили песню Леннона «Cold Turkey» и песню Йоко Оно «Don’t Worry Kyoko». Запись этого выступления вошла в сборник 1972 года Some Time In New York City.

Кит Мун присоединился к Led Zeppelin во время их выступления 23 июня 1977 года, где играл на барабанах совместно с Джоном Бонэмом. Выступление вышло бутлегом, названным «For Badgeholders Only/Sgt. Page’s Badgeholders Only Club».

В 1974 году на день святого Валентина Мун выступил на премьерном концерте к альбому Роя Харпера Valentine. Вместе с ним на сцене выступили Джимми Пейдж, Ронни Лейн, Макс Мидлтон и Джон Бонэм (игравший на акустической гитаре). В конце 1975 года он отыграл партию барабанов на треке Бо Диддли «Diddley Jam» на двадцатилетнем переиздании альбома «Rock’n’Roll».

В 1971 году Мун сыграл эпизодическую роль в фильме Фрэнка Заппы «200 мотелей» (англ. 200 Motels). Он играл наркомана, умершего от передозировки. В 1973 он появился в фильме «Настанет день» (англ. That'll Be the Day), исполнив роль Дж. Д. Кловера, барабанщика в годы становления британского рок-н-ролла. Он сыграл эту же роль в сиквеле фильма в 1974 году, названном «Звёздная пыль» (англ. Stardust). В нём также снялся его друг Ринго Старр (бывший барабанщик The Beatles). В 1975 году он сыграл роль «дяди Эрни» в экранизации рок-оперы «Tommy»; фильм режиссировал Кен Рассел. В одном из баров в 1975 году он попросил Грэхема Чэпмена и Бернара Маккенна помочь ему подготовиться к роли в «безумном фильме» (англ. Mad Movie). Они назначали цену в тысячу фунтов, Мун вывернул карманы и отдал им все наличные из кармана. Так начался проект, который бы стал фильмом «Желтая борода» (англ. Yellowbeard). Мун хотел играть главную роль в этом фильме, но производство фильма растянулось на много лет, а к началу съемок он уже был в плохом физическом состоянии и непригодным к исполнению роли. В 1976 году он записал кавер песни The Beatles «When I’m Sixty-four» для саундтрека к фильму «Все это и Вторая мировая война» (англ. All This and World War II). Он сыграл дизайнера в фильме «Секстет» (англ. Sextette) в 1978 году.

Кит Мун также был владельцем отеля «Корона и Подушка» (англ. Crown and Cushion) в Чиппинг Нортон.

Сольное творчество

В 1974 году компания Track Records/MCA выпустила его сольный сингл «Don’t Worry, Baby»/«Teenage Idol», который отразил его любовь к The Beach Boys. Единственный сольный альбом Кита Муна Two Sides of the Moon, выпущенный в 1975 году, был расценен критиками как шутка, самовыражение алкоголика и, несмотря на большое количество приглашенных сессионных музыкантов, получил множество отрицательных рецензий. Кит Мун не обратил на них внимание и начал работать над вторым сольным альбомом, по структуре и содержанию схожим с первым; альбом так и не был закончен. Портал Allmusic назвал альбом «самым дорогим караоке-альбомом в истории»(англ. the most expensive karaoke album in history), отмечая, что вокал и на альбоме, и на его более ранних синглах — «отвратителен» (англ. awful). Критик Роберт Кристгау написал про Кита, что его «сумасшествие переводилось не только на фильмы („Звездная пыль“, „Томми“), но даже на супер-соло студийную работу так, что его пародии очаровательны» (англ. madness translates not only to film (Stardust, Tommy) but even to the supersolo studio jobs that this parodies so deliciously). Стоит отметить, что на альбоме барабанные партии были сыграны приглашенными барабанщиками и поэтому в рецензиях не было ни слова о барабанном мастерстве Кита на его сольнике. Сам Мун в основном пел, а на ударных он играл только в трех композициях. Остальные барабанные партии исполняли Ринго Старр, сессионные музыканты Керли Смит, Джим Келтнер и актёр/музыкант Мигель Феррер.

Смерть

6 сентября 1978 года Мун был приглашён Полом Маккартни в качестве гостя на просмотр фильма «История Бадди Холли» (англ. The Buddy Holly Story). После обеда с Полом и Линдой Маккартни в парке на Ковент-Гарден Мун со своей подругой, Аннетой Вальтер-Лакс, вернулись в его квартиру под номером 12 на улице Керзон 9 (где четырьмя годами ранее умерла американская певица Касс Эллиот).

Пара вернулась в Керзон Плейс около полуночи, и Мун сразу же заснул. Он проснулся в 7:30 утра, Аннет приготовила завтрак и они посмотрели телевизор. Ночные визит и прогулка дали о себе знать, и им снова захотелось спать. Аннет, зная что пьяный Мун громко храпит, легла на софу, где и уснула. Когда она проснулась, в 15:40, Мун уже не подавал признаков жизни. Попытки искусственного дыхания ни к чему не привели.

Было установлено, что Кит принял 32 таблетки клометиазола (англ. Clomethiazole) — лекарственного препарата, прописанного ему для борьбы с алкогольной зависимостью. Известно, что он отчаянно пытался «очиститься», причём непременно дома, поскольку к перспективе попасть в психиатрическую клинику для детоксикации относился с ужасом. Однако препарат не был разрешён для выдачи на дом во избежание появления наркотической зависимости и высокого риска смертности при смешивании лекарства с алкогольными напитками. Таблетки были выписаны новым врачом Муна, доктором Джефри Даймондом, который не был знаком с характером музыканта, отличавшегося повышенной импульсивностью. Врач выдал Муну полную упаковку (около 100 таблеток) с тем, чтобы тот употреблял по одной таблетке, когда будет испытывать невыносимую тягу к алкоголю (но не более 6 таблеток в день). После смерти Муна полиция установила, что из 32-х таблеток в организме покойного растворилось только шесть, что и привело к летальному исходу.

Кит Мун умер через несколько дней после релиза альбома «Who Are You». На обложке альбома он изображен сидящим на стуле, чтобы скрыть набранный вес. А на самом стуле (на его спинке) была надпись «NOT TO BE TAKEN AWAY» (рус. НЕ ЗАБИРАТЬ).

Тело Кита Муна было кремировано в сентябре 1978 года, а его прах — развеян в саду Поминовения крематория Голдерс-Грин, в Лондоне.

События после смерти

После смерти Кита Муна классический состав The Who был существенно преобразован: место барабанщика занял Кенни Джонс (бывший участник Small Faces), которого в свою очередь заменил Саймон Филлипс; к группе присоединился также клавишник Джон Бундрик. После долгих преобразований группы место за ударной установкой занял сын Ринго Старра — Зак Старки. В детстве Зак проводил много времени с Китом и обращался к нему «дядя Кит».

Долтри записал альбом под названием «Under a Raging Moon», в него вошла одноименная песня посвященная Киту. В записи альбома участвовали одиннадцать барабанщиков, отдавшие таким образом дань памяти Муна. Трибьют-альбом под руководством Роджера Долтри был выпущен в 1985 году. Биограф Тони Флетчер написал биографию Кита Муна, назвав её «Голубчик: жизнь Кита Муна» (англ. Dear Boy: The Life of Keith Moon). Dear Boy — крылатая фраза, придуманная Муном около 1969 года. Также Роджер Долтри продюсирует байопик о Муне, под названием «See Me Feel Me: Keith Moon Naked for Your Pleasure».

В 2005 году британский журнал Classic Rock поставил Муна на третье место в списке лучших рок-барабанщиков всех времен.

О том, какое влияние оказала на них игра Кита Муна, говорили многие барабанщики, в частности, Нил Эллвуд Пирт и Дэйв Грол. The Jam записали трибьют Киту Муну — кавер-версию песни The Who, «So Sad About Us», поместив его на сторону Б второго сингла их второго альбома, который вышел через месяц после смерти Муна. Для оформления оборотной стороны обложки сингла была использована фотография лица Кита Муна.

Личная жизнь

«Любимая еда?
— Блюз.
Что вас интересует?
— Птицы.
Профессиональные устремления?
— Разбить сотню ударных установок.
Личные устремления?
— Вечно оставаться молодым».

Интервью журнала «Classic Rock»

Одним из проявлений тёмной стороны характера Муна, предположительно (согласно биографии Флетчера) обусловленной пограничным расстройством личности, была ярко выраженная склонность к насилию по отношению к жене Ким и подруге Аннет.

17 марта 1966 года Кит женился на своей беременной подруге Ким Керриган. Их дочь Аманда родилась 12 июля 1966 года. Мун любил дочку, но не был готов к отцовству; в результате у него сложились несколько неловкие отношения с маленькой девочкой — он просто не знал, как с ней общаться. Когда Ким ушла от Муна, он ревновал так сильно, что готов был заплатить за то, чтобы кто-то сломал пальцы его сопернику — клавишнику Яну Маклагану (англ. Ian McLagan, играл в The Faces, Rolling Stones). Ким вышла замуж за Яна через месяц после смерти Кита, в 1978 году.

В 1974 году Мун начал встречаться со шведской моделью Аннетой Вальтер-Лакс (англ. Annette Walter-Lax). Его превращения в духе мистера Хайда Анетта описывала как нечто из фильма ужасов: перед ней буквально возникал рычащий неконтролируемый зверь. Однажды она попросила соседа из Малибу Ларри Хагмана (англ. Larry Hagman) в очередной раз отправить Муна в клинику для лечения алкоголизма, но когда доктора увидели, чем завтракает Мун (полная бутылка шампанского, коньяк Courvoisier и амфетамины), они пришли к выводу, что это безнадёжно.

Элис Купер (как и Мун — член питейного клуба «The Hollywood Vampires») вспоминал, как последний ходил там в костюме папы Римского, и это была не единственная его выходка. Он любил переодеваться, легко мог входить в образ кого угодно — от Гитлера до сверхсексуальной дамочки, от священника до маленького школьника. Джо Уолш, записывая свои разговоры с Муном, отмечал остроумие барабанщика и проворность речи. Его импровизированные истории носили сюрреалистический, фантастический характер и напоминали по стилю Питера Кука. Купер говорил, что он даже не был уверен, знал ли он Кита Муна, и существовал ли настоящий Кит Мун.

В самом деле, я не знаю, встречал ли я когда-нибудь Кита Муна. Я не знаю, был ли настоящий Кит Мун.

Оригинальный текст (англ.)  

Honestly I don't know if I ever met Keith Moon. I don't know if there was a real Keith Moon.

— Элис Купер

Муну также принадлежал «роллс-ройс» сиреневого цвета, окрашенный краской для дома. В передаче Top Gear Долтри заявил, что Мун любил покупать автомобили высшего класса и делать из них автомобили низшего класса. Автомобиль теперь принадлежит Мидлбрук Гэридж (базируется в Ноттингемшире).

Характер и особенности поведения

Будучи почитаемым, известным музыкантом, Кит Мун вёл весьма разрушительный и безответственный образ жизни. Он крушил гостиничные номера, дома друзей и даже собственную квартиру, выбрасывая мебель из окон.

Помимо ударной установки у Муна была другая любимая «визитная карточка»: привычка смывать мощное взрывное устройство в туалет, которое, взрываясь, уничтожало унитаз и разрушало канализационную трубу. Было подсчитано, что общая оценка ущерба, причинённого Муном по всему свету за 14 лет превышает 500000 долларов США . Как результат, многие международные сети отелей отказывали группе в бронировании номеров. Проказы Муна стали настолько известны, что когда Ника Харпера (сына Роя Харпера) спросили о своих детских воспоминаниях, которые он провел в компании группы The Who, то его ответ был: «Я помню, Кит взрывал туалеты.» (англ. I remember Keith blowing up the toilets.).

«Однажды я был в гостях у Кита и спросил: „Можно воспользоваться твоим сортиром?“. Он ухмыльнулся и ответил „Конечно“. Я зашёл, но там не было туалета, а только гофра. И я подумал — „Господи, что же случилось“? Он ответил — „Ну, эта cherry bomb почти взорвалась у меня в руке, и я кинул её в туалет“. Я сказал — „Они правда настолько мощные?“ и он ответил „Ага, потрясающе“! С испугом в глазах, я спросил „И сколько их у тебя?“ Он рассмеялся, и сказал — „Пять сотен!“ Ну и, конечно, с того момента нас стали выгонять из всех отелей, где мы останавливались.»

Оригинальный текст (англ.)  

“One day I was in Keith’s room and I said, ‘Could I use your bog?’ and he smiled and said, ‘Sure.’ I went in there and there was no toilet, just sort of an S bend, and I thought ‘Christ, what happened?’ He said, ‘Well this cherry bomb was about to go off in me hand and I threw it down the toilet to stop it going off.’ So I said, ‘Are they that powerful?’ and he said, ‘Yeah, it’s incredible!’ So I said, ‘How many of ‘em have you got?’ with fear in me eyes. He laughed and said, ‘Five hundred,’ and opened up a case full to the top with cherry bombs. And of course from that moment on we got thrown out of every hotel we ever stayed in.”

Пит Таунсенд, из книги Марка Уилкерсон «Amazing Journey: The Life of Pete Townsend»

Согласно биографии Тони Флетчера, увлечение Муна пиротехникой начались в 1965, когда он приобрел 500 «вишневых бомб» (англ. Cherry Bombs). Впоследствии Мун стал использовать для подрыва туалетов не только «вишневые бомбы», но и римские свечи, M-80 и даже динамит. «Фарфор, летающий в воздухе, — это было просто незабываемо» (англ. All that porcelain flying through the air was quite unforgettable), — вспоминал Мун. «Я и не подозревал, что динамит такой мощный; до него я использовал копеечные взрывалки» (англ. I never realized dynamite was so powerful. I’d been used to penny bangers before.). В течение очень короткого времени Мун, оставлявший пробоины в полах ванных комнат и полностью уничтожая туалеты, приобрёл дурную репутацию среди владельцев отелей. Флетчер говорил, что «не было такого туалета в отеле, или раздевалки, где было бы безопасно» (англ. no toilet in a hotel or changing room was safe), пока Мун не взрывал свой последний заряд.

В 1981 году Джон Энтвисл признался в интервью Los Angeles Times, что неоднократно, когда Кит взрывал туалеты, стоял за спиной у того со спичками. Однажды, когда гостиничный менеджер попросил прекратить шум (у того играл кассетный магнитофон), барабанщик пригласил служащего к себе в номер, поджёг брусок динамита, кинул в туалет и закрыл за собой дверь ванной. То, что заявил Мун после взрыва, поразило менеджера: «Вот это, голубчик, был шум…» (англ. That, dear boy, was noise.), — заметил он, после чего вновь включил магнитофон и добавил: «А это — The Who» (англ. This is The Who.). В другом отеле в Алабаме, Мун и Энтвисл взорвали туалет «вишневой бомбой», будучи неудовлетворены уровнем гостиничного обслуживания. Энтвисл вспоминл: «Туалет превратился в сплошную пыль на стенах… Менеджмент доставил нам чемоданы прямо на концерт со словами: „Не возвращайтесь…“» (англ. That toilet was just dust all over the walls... The management brought our suitcases down to the gig and said: "Don't come back...").

Поступки Муна, которые зачастую объяснялись воздействием наркотиков или алкоголя, в действительности служили средством самовыражения для этой эксцентричной личности; Мун испытывал радость, шокируя окружающих. В биографии Муна его давний друг, барабанный техник Дугал Батлер замечал: «Он готов был проделать что угодно, если знал, что рядом есть люди, которые не хотели бы, чтобы он это сделал».

Между тем, Вивиан Стэншолл из группы Bonzo Dog Band (чью версию песни «Suspicion» Терри Стаффорда Мун как-то раз спродюсировал) отмечал, что проделки барабанщика The Who, при всей своей возмутительности, носили, в основном, юмористический характер. Пит Таунсенд же считал, что Мун сознательно создавал себе такую репутацию. Однажды, по пути в аэропорт, Мун настоял на возвращении в отель, заявив: «Я кое-что забыл, нам надо вернуться». Подъехав к гостинице в лимузине, он вбежал в свой номер, схватил включённый телевизор и выкинул его из окна в бассейн, после чего вернулся в машину со словами: «Чуть не забыл!»

Двадцать первый день рождения

В 1967 году Кит Мун принял участие в истории, ставшей одной из рок-легенд. В книге «Local DJ, a Rock & Roll History» описывается, как Мун, напившись на своём двадцать первом дне рождения во Флинте, въехал на «кадиллаке» (по словам самого Муна, это был Lincoln Continental) в бассейн отеля Holiday Inn. Потом он взорвал туалет в своей комнате, выскочив из ванной в самый последний момент, чтобы спастись от осколков фарфора. Кит утверждал, что эта история с автомобилем привела к пожизненному запрету посещения отелей во Флинте, в частности, The Holiday Inn, но в действительности этого не было. Питер Кавана (англ. Peter C. Cavanaugh) свидетель этих событий, рассказал о них в документальном фильме о рок-сцене 60-х. В книге «The Who In Their Own Words» Мун сам поведал о случившемся, причём утверждал, что именно тогда сломал передний зуб. Другие свидетели произошедшего, включая Джона Энтвисла, высказывали сомнения в подлинности истории об автомобиле в бассейне, но подтверждали другие факты. Тони Флэтчер в своей книге приводит иную версию событий той ночи:

После битвы пирогами, кто-то закричал: «А давайте стащим трусы с именинника!»… Музыканты (в основном из The Who и Herman's Hermits, группы, в те дни выступавших «на разогреве») погнались за Китом, прижали его к полу и стащили штаны. Девушки стали хихикать; полицейские — хмуро выражать неудовольствие. Кит, голый ниже пояса, бросился вон из комнаты — тут-то и выбил себе передний зуб.

Оригинальный текст (англ.)  

It was (after a cake fight) that the cry came to 'debag' the birthday boy… Various members of (Herman’s Hermits and The Who) launched themselves on Keith, pinned him to the floor and successfully pulled his trousers down…As the teenage girls began gasping and giggling and the cops started grunting their disapproval, Keith, naked from the waist down, made a good-natured dash for it out of the room…and smashed one of his front teeth out.

— Moon: The Life and Death of a Rock Legend (стр. 210)

Мун ушёл к дантисту, вечеринка окончилась, и 30-40 гостей стали расходиться. Некоторые из них взяли автомобильные огнетушители и залили бассейн.

Влияние здоровья Муна на выступления

Склонность Муна к дикому образу жизни не только создала ему дурную репутацию: она подорвала здоровье музыканта (который был лишь на третьем десятке), что сказалось на качестве сценических выступлений группы. В 1973 году во время тура The Who в поддержку альбома «Quadrophenia», на концерте в зале «Коу Палас» (Далли Сити, Калифорния) Мун, принявший большую дозу животных транквилизаторов, дважды терял сознание во время исполнения — сначала «Won’t Get Fooled Again», затем — «Magic Bus». Таунсенд обратился к аудитории: «Есть ли кто-то, кто играет на барабанах? — Я имею в виду, хорошо играет?». Один из присутствующих, Скот Халпин, и исполнил за Муна все оставшиеся барабанные партии. После выступления Таунсенд сказал в интервью, что Мун принял таблетки, запив их брэнди. В период с 1975 по 1978 год, когда группа не записывалась, Мун набрал лишний вес. Тем не менее, Джон Энствил утверждал, что Кит Мун и The Who достигли своего творческого пика в 1975—1976 годах. За то самое турне, в ходе которого барабанщик терял сознание, The Who получили приз «Красные подтяжки» от журнала Rolling Stone — как лучшая концертная группа.

Ринго Старр, близкий друг Муна, выражал серьёзную озабоченность состоянием здоровья последнего, замечая, что тот в конечном итоге убьет себя, если будет продолжать в том же духе. На что Кит просто отвечал: «Да, я знаю».

Автомобильный инцидент

4 января 1970 года Мун был участником дорожно-транспортного происшествия неподалёку от паба «Красный Лев» (англ. Red Lion). После церемонии открытия клуба, когда Мун думал куда же отправится дальше, а находящиеся рядом подвыпившие местные бритоголовые стали выражать недовольство его роскошным «Бэнтли» и стали нападать на него, выпивший Мун сел за руль и, пытаясь отъехать, сбил насмерть своего охранника, водителя, личного телохранителя и друга, Ника Боланда. Хотя следователь и подтвердил то, что смерть Боланда была результатом несчастного случая, Мун, обвинённый в неосторожном вождении и вождении в пьяном виде, всё равно получил условный срок.

Близкие музыканта позже говорили, что этот инцидент преследовал его всю жизнь. Дочь Боланда потратила значительное время на расследование и на допрос каждого свидетеля и пришла к выводу, что Мун не был виновен в том ДТП. Тем не менее, Кит так и не оправился от чувства вины. Памела Дес Баррес (известная групи), с которой Мун поддерживал постоянную связь в течение трёх лет в Лос-Анджелесе, была встревожена: она рассказывала, что Муна постоянно мучали ночные кошмары, навязчивая мысль о том, что он не имеет права на жизнь.

Часто просыпался среди ночи — с плачем и криками. Приходилось его долго успокаивать и утешать, чтобы он снова смог заснуть.

— Pamela DesBarres. I'm with the Band: Confessions of a Groupie

Ударная установка

Первой ударной установкой Кита Муна стала установка Premier синего цвета, купленная в кредит его отцом, Альфом. Она была куплена по совету его друга и коллеги, ударника Джерри Эванса. В течение 1964 и 1965 годов он играл на обычной установке из четырёх барабанов, затем добавил пятый, в июне 1966 года он начал использовать два бас-барабана. Новая комбинация инструментов расширила возможности его игры: он почти полностью отказался от тарелки хай-хэт и начал основывать свою игру на двойных рифах бас-барабана с восьмыми нотами форшлага и стены белого шума, создаваемой с помощью крэш и райд тарелок. Эта манера игры на тарелках стала его визитной карточкой. Кит в основном использовал тарелки Paiste, иногда использовал и Zildjian. Классическая красная ударная установка Муна (Premier цвета Red Sparkle) состоит из двух 14x22 дюймовых бас-барабанов, трёх навесных томов 8x14, одного 16x16 дюймового напольного тома, малого барабана 5x14 Ludwig Supraphonic 400 и одного дополнительного тома разных размеров, но довольно часто 16x18 или 16x16 дюймов. Также установка состояла из двух и более 18-дюймовых крэш тарелок фирмы Beat Paiste Giant и одной 20" райд тарелки. В 1973 году Мун добавил второй ряд том-томов (вначале четыре, затем шесть), а в 1975 году добавил ещё два тимбалеса. Уникальное покрытие установки — это ручная работа художника по мотивам хита The Who — «Pictures of Lily». Этот вариант ударной установки Муна стал широко известен, благодаря появлению в фильмах «Звёздная пыль» и «Томми», а также записям BBC выступления в Чарльтоне 1974 года. В 1975 и 1976 году установка была белой с золотой фурнитурой, на самом деле изготовленной из меди. Эта установка была отдана Заку Старки, сыну Ринго Старра. Его последняя установка была темно металлической, видна в кадрах фильма «The Kids Are Alright» на выступлении в Шэппертоне в 1978 году.

Кит использовал лёгкие, тонкие барабанные палочки и симметричный хват. Иногда он использовал свой, оригинальный хват палок и играл противоположным концом палки. Стиль игры Муна был на границе гениальности и безумия, он настолько сильно бил по барабанам, что их приходилось крепить к сцене гвоздями и веревкой.

В январе 2006 году Премьер выпустили копию установки Spirit of Lily; в том же году она была представлена на шоу NAMM.

Дискография

Год	Альбом	Самые верхние позиции в чартах								Сертификация RIAA США
		USA	AUS	FRA	GER	NLD	SWE	SWI	UK	Nielsen SoundScan
1965 5 августа	My Generation 1-й студийный альбом группы The Who	—	—	—	14	—	—	—	5	UK: золотой 236 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1966 29 июня	A Quick One 2-й студийный альбом группы The Who	67	—	—	—	—	—	—	4	383 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1967 15 декабря	The Who Sell Out 3-й студийный альбом группы The Who	48	8	—	—	—	—	48	13	113 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1969 23 мая	Tommy 4-й студийный альбом группы The Who	4	8	143	50	14	—	—	2	UK: 2 × платиновый 96 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1970 16 мая	Live at Leeds 1-й концертный альбом группы The Who	4	6	—	8	5	—	—	3	US: 2 × платиновый 170 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1971 май	Smash Your Head Against the Wall 1-й студийный сольный альбом Джона Энтвисла	126	—	—	—	—	—	—	—
1971 31 июля	Who's Next 5-й студийный альбом группы The Who	4	3	—	18	4	—	—	1	US: 3 × платиновый 28 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1972 май	Whistle Rymes 2-й студийный сольный альбом Джона Энтвисла	138	—	—	—	—	—	—	—
1973 19 октября	Quadrophenia 6-й студийный альбом группы The Who	2	35	—	7	17	—	—	2	UK: золотой US: платиновый 266 место в списке «500 величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone
1975 март, апрель	Two Sides of the Moon 1-й студийный сольный альбом	—	—	—	—	—	—	—	—
1975 3 октября	The Who by Numbers 7-й студийный альбом группы The Who	8	29	—	—	30	—	—	7	UK: золотой US: платиновый
1977 май	One of the Boys 3-й студийный сольный альбом Роджера Долтри	46	—	—	—	—	—	—	—
1978 18 августа	Who Are You 8-й студийный альбом группы The Who	2	9	—	49	18	27	—	6	UK: золотой US: 2 × платиновый

Примечания и источники

Литература

• Tony Fletcher. [books.google.com/books?id=Bf5XmjgIXUgC The Life and Death of a Rock Legend]. — HarperCollins, 2000. — 624 с. — ISBN 0380788276.
• Andrew Neill, Mathew Kent. [books.google.com/books?id=c5yUA_S5pGoC Anyway Anyhow Anywhere (Revised Edition): The Complete Chronicle of The Who 1958–1978]. — Sterling, 2009. — 304 с. — ISBN 978-1402766916.

• Richard Barnes, Pete Townshend. [books.google.com/books?id=opqZQgAACAAJ The Who: Maximum R&B]. — 5. — Plexus Publishing, 2004. — 168 с. — ISBN 978-0859653510.
• Dave Marsh. [books.google.com/books?id=rbd_QgAACAAJ Before I Get Old: The Story of The Who]. — Plexus Publishing, 2003. — 546 с. — ISBN 978-0859650830.
• Dougal Butler, Chris Trengrove, Peter Lawrence. [books.google.com/books?id=98pEAQAACAAJ Moon the loon: the rock and roll life of Keith Moon - the most spectacular drummer the world has ever seen]. — Star, 1981. — 231 с. — ISBN 9780352308054.

Документальные фильмы

• The Kids Are Alright
• Classic Albums: The Who – Who's Next
• Amazing Journey: The Story of The Who

Ссылки

• [www.thewho.com/index.php?module=history&history_item=history_keith Биография Кита Муна на официальном сайте The Who]
• На Викискладе есть медиафайлы по теме Кит Мун
• [thewho.ru/page.php?id=305 Keith Moon. Две стороны луны за голубыми глазами] — статья о Ките на русском сайте группы The Who
• [keithmoonreviews.ru/ Рецензии от Кита Муна] — авторский проект, где автор пишет рецензии на различные альбомы от лица Кита Муна.

Отрывок, характеризующий Мун, Кит Джон

– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.