Кишки (род)
Кишки | |
| |
Родоначальник: |
Пётр Струмила |
---|---|
Период существования рода: |
XV — XVII вв |
Место происхождения: | |
Подданство: | |
Ки́шки (польск. Kiszkowie) — происходивший из Подляшья шляхетский магнатский род Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, который угас в середине XVII века.
Содержание
История
Первым представителем династии был подляшский боярин (шляхтич) Пётр Струмила, прозванный Кишка, дрогичинский староста, живший в XV веке. Его потомок — Станислав Кишка (умер около 1514 г) был с 1492 лидским наместником, литовским великим маршалком (1493—1499), смоленским наместником (1500—1503), великим гетманом литовским (1503—1507), старостой Гродно с 1508 г. К XVII веку семейство Кишек было одним из богатейших магнатских родов Литвы. Последним представителем династии был Януш Кишка, умерший в 1654.
Кишки владели обширными поместьями в Подляшье в Западной Белоруссии. Они владели городами в Литве: Муснинкай, Маркучяй, в 1542—1614 годах владели Кейданами.
Представители рода
- Анна Кишка (Анна из Техановца) (?—1533) — третья жена трокского каштеляна Яна Николая Радзивилла Бородатого из Мусников. Отец — Станислав Кишка из Техановца (? — 1508), мать — Анна Бялая, дочь воеводы трокского, внучка Петра Ивановича Бялого (?-1498) и Анны Нарушевич герба Вадвич. Дети: Николай Христофор Радзивилл Чёрный, Ян Радзивилл[1].
- Станислав Кишка
- Барбара Кишка (умерла в 1513) — жена Юрия Радзивилла.
- Пётр Кишка (ум. в 1534) — староста дрогичинский, полоцкий воевода (1521—1532), с 1532 трокский каштелян, староста жемайтский.
- Станислав Кишка (ум. в 1554) — староста бреславльский, воевода витебский (1544—1554). Жена — Анна Радзивилл. Дочь Елизавета вышла замуж за Кшиштофа Ходкевича.
- Ян Кишка (1552—1592) — староста жемайтский (1579—1589), виленский каштелян (1588—1591), брестский воевода.
- Станислав Кишка (1549—1619) — староста жемайтский. Его дочь Анна вышла замуж за Христофора Радзивилла и Кейданы отошли к Радзивиллам.
- Станислав Кишка (1584—1626) — епископ жемайтский (1618—1619).
- Николай Кишка (1588—1644) — воевода дерптский (1617—1627), воевода мстиславский (1627—1636), трокский каштелян (1636—1644), литовский подскарбий и литовский канцлер (1640—1644), староста вилькомирский (1622—1638), с 1637 староста волковысский, с 1641 староста геранёнский, с 1644 староста могилёвский.
- Кшиштоф Кишка (ум. в 1646) — воевода мстиславский (1636—1639), воевода витебский (1639—1646).
- Януш Кишка (1586—1653) — с 1610 староста Дерпта и Пярну, в 1605 году участвовал в битве при Кирхгольме; воевода полоцкий (1621—1653), польный гетман литовский (1635—1646), гетман великий литовский (1646—1653).
- Пётр Кишка (1519—1550) — в 1548—1550 годах маршалок Волынский, староста Владимирский, воевода витебский.
- Николай Кишка (ум. в 1587) — с 1552 или 1553 кравчий литовский, воевода подляшский (1569—1587).
- Станислав Кишка (ум. в 1554) — староста бреславльский, воевода витебский (1544—1554). Жена — Анна Радзивилл. Дочь Елизавета вышла замуж за Кшиштофа Ходкевича.
- Stanisłaŭ Kiška. Станіслаў Кішка.jpg
- Hanna Radzivił (Kiška). Ганна Радзівіл (Кішка).jpg
Анна Радзивилл-Кишка
- JKiszka.jpg
- Leŭ Kiška. Леў Кішка.jpg
Лев Кишка
Напишите отзыв о статье "Кишки (род)"
Примечания
- ↑ Радзiвiлы. Альбом партрэтау. — Мн., 2010, с. 60. ISBN 978-985-11-0491-4
Ссылки
- [web.archive.org/web/20031111094928/www.bg.us.edu.pl/mariusz/genealogia/rody/kiszkowie01.html Генеалогическая таблица] (Дворжачек, 1959)
Отрывок, характеризующий Кишки (род)
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.