Клавдий Сильван

Клавдий Сильван лат. Claudius Silvanus
Римский император, Август
11 августа 355 года — 7 сентября 355 года
Предшественник:	Констанций II
Преемник:	Констанций II
Вероисповедание:	христианство
Смерть:	7 сентября 355(0355-09-07) Колония Агриппина (совр. Кёльн)
Отец:	Бонит
Дети:	сын (имя неизвестно)

Кла́вдий Сильва́н (? — 355) — римский император в августе — сентябре 355 года.

Происхождение и карьера

Сильван был по происхождению романизированным франком и придерживался христианства. Его отцом был Бонит, отличившийся при Константине I в войнах с Лицинием. При узурпаторе Магненции Сильван был трибуном, однако перед битвой при Мурсе перешёл на сторону Констанция II, за что получил должность магистра пехоты. При дворе одним из главных антагонистов Сильвана был Арбицион (бывший магистром конницы при дворе, лат. magister equitum in praesenti).

Интриги против Сильвана и его мятеж

Был послан Констанцием II для войны с варварами в Галлию. Сильван действовал довольно успешно, однако против него сразу же начались интриги. Как сообщает Аммиан Марцеллин, его недоброжелатели, добыв письма Сильвана, смыли тексты, оставив только его подпись. Сфабриковав фальшивые письма, из которых выходило, что якобы Сильван задумал государственный переворот, они отослали их Констанцию. При дворе за Сильвана активно вступился командир гентилов Маларих, его соплеменник. Маларих предлагал себя в качестве посредника при переговорах с Сильваном, предупреждая, что если к тому пошлют не его соплеменника, то тот, из опасения за свою жизнь, видя столь серьёзные обвинения, поднимет восстание. Однако его не послушались, и к Сильвану, по настоянию Арбециона, был послан Аподемий, «давний и жестокий враг хороших людей». Тот сделал всё, чтобы усугубить ситуацию, ведя себя с Сильваном так, словно тот уже был арестован. Тем временем было сочинено новое подложное письмо, из которого выходило, что к готовящемуся мятежу причастен не только Сильван, но и Маларих. Последний, однако, опираясь на многочисленных тогда при дворе франков, жаловался на интригу императору. Констанций повелел произвести следствие по делу, но, хотя факт подлога был раскрыт, никто из участников интриги не понёс наказания из-за содействия высокопоставленных придворных покровителей.

Сильван, не зная, на что решиться в подобных обстоятельствах, сначала хотел бежать к своим соплеменникам, франкам, однако потом, посоветовавшись со своими офицерами, объявил себя Августом (11 августа 355 года). Констанций был поражён, когда узнал об этом. Ко двору был срочно вызван Урзицин, опытный военный, магистр конницы на Востоке, который в то время находился в опале из-за дворцовых интриг. На него была возложена задача подавить выступление Сильвана. Констанций между тем послал приветливое письмо Сильвану, делая вид, что ничего не знает о его мятеже. Войска под командой Урзицина спешно направились в Галлию, спеша обогнать слухи о мятеже. Однако вести распространялись весьма быстро, и к Сильвану (находившемуся в Колонии Агриппине, совр. Кёльн) стеклось много людей. Урзицин, видя это, решил для вида примкнуть к узурпатору. Сильван хорошо принял Урзицина и приблизил его к себе. Тем временем приближенные Урзицина (и Аммиан Марцеллин, принимавший непосредственное участие в событиях, в том числе) тайком вербовали солдат для покушения на Сильвана. И вот, на 28 день мятежа (7 сентября 355 года),

на первом рассвете едва забрезжившего утра, собрался отряд вооруженных людей и, проявляя, как это обыкновенно бывает в рискованных предприятиях, невероятную дерзость, проник во дворец и перебил стражу. Сильван спрятался от страха в часовне; его вытащили оттуда и, когда он попытался укрыться в месте собраний христианской общины, зарубили мечами. Так окончил свою жизнь полководец, имевший за собой немалые заслуги.

—

У Сильвана остался малолетний сын, которого Констанций пощадил. Часть имущества Клавдия Сильвана получил его преемник — Барбацион.

Критика сообщений Аммиана Марцеллина

Существует мнение, что Аммиан «изобрёл» весь мятеж для того, чтобы выставить в хорошем свете действия своего начальника, Урзицина, и оправдать убийство им Сильвана. Согласно этой теории, Констанций стал опасаться слишком популярного Сильвана и предложил его пост Урзицину, который «переусердствовал» в исполнении приказа. Эта теория основывается в основном на том, что до сих пор не найдено ни одной монеты Сильвана, в то время как каждый римский узурпатор, объявляя себя императором, немедленно приступал к чеканке монет со своим изображением (так, была найдена даже монета Мария, галльского узурпатора III века, проправившего, согласно античной традиции, всего три дня). Однако эта теория выдуманного заговора в общем отвергается исследователями. Недостаток нумизматических источников может объясняться тем, что Августа Треверорум (совр. Трир) — город, в котором находился ближайший к Колонии Агриппине монетный двор, — так и не открыл перед Сильваном свои ворота.

Литература

• DiMaio M. [www.roman-emperors.org/silvanus.htm Silvanus (355 A.D.)] // De Imperatoribus Romanis.
• Silvanus // The Prosopography of the Later Roman Empire / A. H. M. Jones, J. R. Martindale, and J. Morris. — Cambridge: 1971 Т. I.
• The Outsider Inside: Ammianus on the Rebellion of Silvanus] // Drijvers J. W. and Hunt D. The Late Roman World and its Historian: Interpreting Ammianus Marcellinus. — London, 1999.
• Syme R. Ammianus and the Historia Augusta. — Oxford, 1968.
• Matthews J. F. The Roman Empire of Ammianus. — London, 1989.
• Barnes T. D. Ammianus Marcellinus and the Representation of Historical Reality. — Ithaca, 1998.
• Nutt D.C. Silvanus and the Emperor Constantius II // Antichton, 7, 1973. P. 80-89.

Отрывок, характеризующий Клавдий Сильван

«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?