Клан Грант

Клан Грант
Grant / Grannd
Девиз	Оставайся стойким(англ. Stand Fast)
Земли	Стратспей, Мористон, Аркарт, Лох-Несс
Клич	Craigellachie!
Символ	Сосна
Пиброх	Stand fast Craigellachie
Вождь	Сэр Джеймс Патрик Тревор Грант

Грант (англ. Grant, гэльск. Grannd) — один из старинных дворянских родов Шотландии.

Происхождение клана

Есть две версии относительно происхождения клана. Согласно одной — и эта теория основана на созвучии кланового имени французскому de Grand (великий) — предки клана были выходцами из Нормандии и оказались в Шотландии вскоре после вторжения Вильгельма Завоевателя в Англию. Однако, сами Гранты единодушно считают свой клан ветвью клана Мак-Грегоров, а своим родоначальником — Грегора Мора Мак-Грегора, заявляя, таким образом, о своем родстве с великим королём Кеннетом I, в 844 году объединившим скоттов и пиктов в единое королевство.

История клана

Основные сведения об истории клана можно почерпнуть из нескольких источников — [www.clangrant.org.uk/mt.htm The Monymusk Text], [www.clangrant.org.uk/ct.htm The Cromdale Text], [www.clangrant.org.uk/shaw.htm The Shaw Text] и [www.clangrant.org.uk/bs.htm The Baronage of Scotland] сэра Роберта Дугласа. Первое сочинение было написано около 1710 года на основе более раннего текста и опубликовано в 1876 году сэром Арчибальдом Грантом. Авторство второго принадлежит Джеймсу Чепмену. Он завершил работу над сочинением около 1729 года, но текст был опубликован только в 1750 году. Его исследование во многом повторяет The Monymusk Text. Третье сочинение относится к 1775 году. Оно примечательно тем, что его автор, Лахлан Шоу, первым позволил себе усомниться в норманнском происхождении клана. В четвёртом сочинении, созданном в 1798 году, существуют серьёзные расхождения с ранее упомянутыми источниками относительно ранней истории клана Грант.

Ранняя история

Первые письменные упоминания клана относятся к середине XIII века. Сохранилась запись о бракосочетании Грегори де Гранта, шерифа Инвернесса в эпоху короля Александра II (правил в 1214—1249 годах), и Мэри, дочери сэра Джона Биссета из Ловата, согласно которому Грегори получал за ней земли в Стратеррике.

Существуют серьёзные расхождения относительно линии преемников Грегори. Один из источников утверждает, что Мэри родила в браке четырёх сыновей, в том числе некоего Ричарда, в 1229 году сменившего Стефана Лэнгтона на посту архиепископа Кентерберийского. Согласно другому тексту сыновей было всего двое — Лоренс (или Лорин) и Роберт. Это подтверждает документ от 9 сентября 1258 года, в котором Лоренс де Грант и его брат заверяли соглашение между епископом Морея Арчибальдом и Джоном Биссетом из Ловата. В документе подчеркивалось, что сэр Лоренс (Dominus Laurentius de Grant) является другом и родственником последнего.

Мэри родила Грегори двоих сыновей — наследника Лоренса (или Лорина) и Роберта, который впоследствии, как и отец, был шерифом Инвернесса. До наших дней также дошел документ от 9 сентября 1258 года, в котором Лоренс де Грант и его брат заверяли соглашение между епископом Морея Арчибальдом и Джоном Биссетом из Ловата. В документе подчеркивалось, что сэр Лоренс (Dominus Laurentius de Grant) является другом и родственником последнего.

Лоренс женился на наследнице Гилберта Комина из Гленкарни и имел от этого брака двоих детей — сыновей Джона и Рудольфа. Оба они поддерживали Роберта Брюса в оппозиции против Иоанна Баллиоля, и оба попали в плен во время битвы при Данбаре 27 апреля 1296 года. После того, как Баллиоль был смещен, а Шотландия была провозглашена владением короля Англии Эдуарда Длинноногого, подавляющее большинство шотландских дворян было вынуждено принести клятву верности английскому монарху, подписав так называемые Рагманские свитки. Впоследствии многие отказались от клятвы, и в том числе — Рудольф де Грант. Его брат Джон был пленен англичанами и отправлен в Лондон, однако спустя год вышел на свободу под обещание защищать интересы английской короны во Франции.

Женившись на Бигле из могущественного клана Камминг, Джон Грант получил в качестве приданого земли в Гленхерноке и Далленсайде и произвел на свет троих сыновей — Джона, своего преемника, Аллана и Томаса, о котором известно лишь то, что около 1333 года он попал под суд за набеги на земли епархии Абердина. После смерти отца в 1295 году Джон стал чифом (вождем) клана. Его сын Роберт де Грант в 1385 году был одним из шотландских дворян числом около двадцати человек, которые разделили между собой деньги французского короля — он находился в состоянии войны с английским монархом Ричардом II и заплатил шотландцам, чтобы те вторглись на территорию Англии.

Мнения о порядке наследования после смерти Джона расходятся. Одни источники утверждают, что его преемником был сын Роберта — Малкольм. Другие же заявляют, что Роберт не оставил сына, и наследницей стала его сестра (или сестра его отца) — женщина по имени Мод или Матильда, которая вышла замуж за Эндрю Стюарта, сына шерифа острова Бьют. Согласно этой версии, именно Стюарт, приняв фамилию супруги, стал во главе клана, а наследовал ему сын Патрик.

Вожди (чифы) клана

Правил	Имя	На языке оригинала	Титул
1174—1215	Оли Грант	Amhlaidh Grant
1215—1249	Грегори Грант	Gregory Grant
1249—1275	Лоренс Грант	Lawrence Grant
1275—1295	Джон I Грант	John Grant
1295—1320	Джон II Грант	John Grant
1320—1335	Эндрю Грант	Andrew Grant
1335—1362	Патрик I Грант	Patrick Grant
1362—1370	Джон III Грант	John Grant
1370—1384	Роберт Грант	Robert Grant
1384—1410	Патрик II Грант	Patrick Grant
1410—1434	Джон Рой Грант (Джон IV Грант)	John Roy Grant
1434—1485	Дункан Грант	Duncan Grant	1-й лорд Фреухи
1485—1528	Джон Рой Грант (Джон Рой-Поэт, Джон V Грант)	John Roy Grant	2-й лорд Фреухи
1528—1553	Джеймс I Грант	James Grant	3-й лорд Фреухи
1553—1585	Джон VI Грант	John Grant	4-й лорд Фреухи
1585—1622	Джон VII Грант	John Grant	5-й лорд Фреухи
1622—1637	Джон VIII Грант	John Grant	6-й лорд Фреухи
1637—1663	Джеймс II Грант	James Grant	7-й лорд Фреухи
1663—1716	Людовик I Грант	Ludovick Grant	8-й лорд Фреухи, 1-й лорд Грант
1716—1719	Александр Грант	Alexander Grant	2-й лорд Грант
1719—1747	Джеймс III Грант	James Grant	3-й лорд Грант, баронет
1747—1773	Людовик II Грант	Ludovick Grant	4-й лорд Грант, баронет
1773—1811	Джеймс IV Грант (Добрый)	James Grant	5-й лорд Грант, баронет
1811—1840	Льюис Александр Грант-Огильви	Lewis Alexander Grant-Ogilvie	6-й лорд Грант, баронет, 5-й граф Сифилд
1840—1853	Фрэнсис Вильям Огильви-Грант	Francis William Ogilvie-Grant	7-й лорд Грант, баронет, 6-й граф Сифилд
1853—1881	Джон Чарльз Огильви-Грант	John Charles Ogilvie-Grant	8-й лорд Грант, баронет, 7-й граф Сифилд, 1-й барон Стратспей
1881—1884	Иан Чарльз Огильви-Грант	Ian Charles Ogilvie-Grant	9-й лорд Грант, баронет, 8-й граф Сифилд, 2-й барон Стратспей
1884—1888	Джеймс Огильви-Грант	James Ogilvie-Grant	10-й лорд Грант, баронет, 9-й граф Сифилд, 3-й барон Стратспей
1888	Фрэнсис Вильям Огильви-Грант	Francis William Ogilvie-Grant	11-й лорд Грант, баронет, 10-й граф Сифилд, 4-й барон Стратспей
1888—1915	Джеймс Огильви-Грант	James Ogilvie-Grant	12-й лорд Грант, баронет, 11-й граф Сифилд, 5-й барон Стратспей
1915—1948	Тревор Огильви-Грант	Trevor Ogilvie-Grant	13-й лорд Грант, баронет, 12-й граф Сифилд, 6-й барон Стратспей
1948—1992	Дональд Патрик Тревор Грант	Donald Patrick Trevor Grant	14-й лорд Грант, баронет, 7-й барон Стратспей
с 1992	Джеймс Патрик Тревор Грант	James Patrick Trevor Grant	15-й лорд Грант, баронет, 8-й барон Стратспей

Нет никаких причин сомневаться, что клан Грант имел первоначально то же самое древнее королевское происхождение, что и клан Грегор. Есть, конечно, семейство с таким же названием и в Англии, но оно имеет совсем другое происхождение и, вероятно, получило его от или древнего названия речной скалы («гранта»), или от прежнего имени Кембриджа, который на древнем саксонском диалекте назывался Грантсир. В начале XVIII столетия, когда имя Мак-Грегор было запрещено, в Блэйр-Атол состоялась встреча Мак-Грегоров и Грантов, на которой было предложено, что, ввиду их древних родственных отношений, оба клана приняли бы общую фамилию и признали бы единого чифа (вождя). Встреча длилась в течение четырнадцати дней, и хотя оба клана так и не пришли к соглашению, некоторые из Грантов, как, например, лэрд Баллиндаллох, показали свою приверженность к древнему родству, добавив патроним Мак-Грегор к своей фамилии.

Согласно традиции клана, основателем Грантов был Грегор, второй сын Малькольма, вождя Мак-Грегоров в 1160 году. Известно, что он получил своё прозвище, ставшее позже фамилией, от гэльского слова «граннда» (что значит «уродливый») с намеком на его внешность. Это вполне вероято. Однако, скорее всего, эта ветвь клана Мак-Альпин взяла своё название от земель, в которых обосновалась. Дело в том, что в районе Стратспея есть обширные торфяники, известные как «гриантах» или «Солнечная равнина». Многочисленные остатки языческих капищ, рассеянные по его поверхности, указывают на то, что раньше здесь был крупный центр культа Солнца и устраивались «праздники костров». Раннесредневековыми монахами, авторами летописей, местные жители были названы «де Грайантах» или «де Грант». С такой версией происхождения названия клана согласна и верхушка семейства Грант, в гербе которого изображена гора в огне — очевидный намек на праздник Белтайн (огонь Бела) — языческий кельтский праздник.

Первым из Грантов, кто упомянут в письменных источниках, был Грегор, шериф Инвернесса при Александре II (1214—1249). Вероятно этот Грегор де Грант получил во владение Стратэрик благодаря браку с наследницей Биссета из Ловата и Эбойна. Сын этого магната по имени Лоренс или Лорин был свидетелем по делу епископа Морея в 1258 году и получил обширные земли в Стратспее, женившись на наследнице Гилберта Комина из Гленхарни. Сын Лорина, сэр Иан, был известен как сторонник патриота Уоллеса.

За поддержку дела Брюса, последний отобрал у своих врагов Коминов цитадель, теперь известную как замок Грант в Стратспее, и передал её Грантам. Согласно семейному преданию, младший сын Гранта из Стратэрика убежал и женился на дочери своего хозяина, вождя Макгрегоров. С тридцатью последователями молодая пара сбежала в Стратспей и нашла убежище в месте, теперь известном как Пещера Хантли, в миле от замка, тогда известного как Фреухи. Комин из Фреухи, недовольный появлением непрошенных поселенцев в своих владениях, попытался их прогнать, но безрезультатно. Тогда пришел вождь клана Макгрегор со своими вооруженными людьми и потребовал вернуть свою дочь. Он прибыл ночью и был принят его проницательным зятем с большим уважением и гостеприимством. Поскольку банкет продолжался в пещере, Грант при свете факелов устроил целое шоу с перемещением своих людей в окрестном лесу, так что его тесть был впечатлен, казалось бы, многочисленнстью отряда своего зятя. В итоге он раздумал продолжать спор и все простил молодой паре. Немедленно Грант решил воспользоваться хорошим расположением к нему тестя, пожаловался о нападениях на него Комина из Фреухи и убедил его помочь им поквитаться с соседом. Ранним утром объединенные силы Гранта и Макгрегоров совершили нападение на Фреухи, убили вождя Комина и овладели замком. Как символ и напоминание о начале истории клана череп Комина тщательно хранится в замке Грант и поныне.

Замок не сразу поменял своё название, так как в грамоте за 1442 год сэр Дункан Грант назван как «владетель замка Фреухи.» Следующий глава клана, сэр Иан, с его кланом присоединился к графам Хантли и Марч в 1488 году, поддержав Джеймса III против его непослушной знати. Это говорит, что к тому времени Гранты стали силой, с которой приходилось считаться. Как и большинство горных кланов они имели собственную историю яростной вражды и кровавых набегов. Известно, что Гранты имели отношение к печально известному историческому случаю — убийству Бонни, графа Морея, в Дунибристле 7 февраля 1592 года. Неприятности начались, когда граф Хантли, вождь Гордонов и лидер католиков севера, опасаясь протестантов, удалился в свои владения и продолжил строительство замка в Рутвене в Баденохе, недалеко от земель Грантов. Этот замок должен был внушать страх Грантам и клану Хаттан. Но это привело к тому, что члены клана Хаттан, которые были вассалами Хантли, отказались выполнить их требование обеспечить стройку материалами. В то же самое время Джон Грант, арендатор имения Баллиндаллох, отказался от некоторых платежей вдове последнего лэрда, сестре Гордона из Лесмора. В последовавшей борьбе Гордон был убит, как следствие Грант был объявлен вне закона, а Баллиндаллох был осажден и захвачен Хантли. Это было 2 ноября 1590 года. После этого Гранты и Маккинтоши попросили защиты у графов Атола и Морея. Те в свою очередь отказались выдать Хантли беглецов, и когда в Форресе внезапно поя-вился Хантли, то Гранты со товарищи сбежали в Дарнли, замок графа Морея. Здесь уже в одного из Гордонов стрелял один из людей Морея. Из-за этого вспыхнула вражда между графами Морей и Хантли. Позже, когда граф Ботвелл после попытки покушения на жизнь канцлера Мэйтлэнда укрылся в доме Морея в Дунибристле, Хантли принял решение напасть на это место. Здесь Гордон был снова, на этот раз уже смертельно, ранен, а граф Морей, убегая от людей Гордона по берегу, был настигнут и убит. Против Грантов Хантли послал в Стратспей большой отряд из Лохабера, который убил восемнадцать Грантов и разорил земли Баллиндаллоха. Впоследствии, когда против Хантли послали молодого графа Аргайлла, то Гранты в сражении при Гленливете принимали участие на стороне Аргайлла. Аргайлл потерпел поражение, главным образом из-за предательства Джона Гранта из Гартенбега, одного из вассалов Хантли, который, условившись заранее с Хантли, отступил со своими людьми в самом начале сражения и таким образом полностью нарушили боевые порядки в центре и на фланге армии Аргайлла.

Самым любопытным местом в анналах клана в первой половине XVII века была карьера Джеймса Гранта из Каррона. Отправным моментом в карьере этого известного флибустьера был случай, который случился приблизительно за 70 лет до этого. Это было убийство Джона Гранта из Баллиндаллоха Джоном Роем Грантом из Каррона, сыном Джона Гранта из Гленмористона, которое было подстроено лэрдом Грантом, недовольным своим родственником. В результате вспыхнула вражда между Грантами из Каррона и Грантами из Баллиндаллоха. В ходе этой вражды, на ярмарке в Элгине в 1625 году, один из Грантов из Баллиндаллоха ранил Томаса Гранта, одного из семейства из Каррона. Брат Томаса, Джеймс Грант из Каррона, напал на обидчика и убил того на месте. По жалобе владельца Баллиндаллоха Джеймс Грант должен был предстать перед судом, и поскольку он не являлся, то был объявлен вне закона. Напрасно лэрд Грант пробовал примирить стороны, в то время как Джеймс Грант предложил в искупление своей вины денежную компенсацию и даже был согласен на изгнание. Только его кровь могла удовлетворить Баллиндаллоха, и будучи в отчаянном положении, подвергаясь постоянной опасности, Джеймс Грант, наконец, собрал отряд таких же отчаянных парней со всей горной Шотландии и стал независимым разбойником. Он разорял земли и убивал людей, а Баллиндаллох, который убил Джона Гранта из Каррона, племянника разбойника, сам был вынужден бежать на север Шотландии. Наконец, в конце декабря 1630 года люди из клана Хаттан ночью неожиданно напали на Джеймса Гранта в Охнахэйле в Стратдоне, и когда четверо из его людей были убиты, а сам он получил одиннадцать ран, то разбойник сдался, был переправлен в Эдинбург, осужден и заключен в тюрьму в Эдинбургский замок.

В то же саме время случилась известная вражда между Гордоном из Ротимея и Френдрогота и, сыном маркиза Хантли, и нескоторыми из его друзей. В результате усадьба Френдрогот была сожжена. Лорду Эбойн помогал Джеймс Грант, и известно, что последний участвовал в сожжении особняка.

В ночь на 15 октября 1632 года, разбойник Грант сбежал из Эдинбургского замка, спустившись по западной стене с помощью веревок, которыми его снабдили жена или сын, и сбежал в Ирландию. Теперь, однако, было известно, что он возвратился, и Баллиндаллох, устанавливая часы на доме своей жены в Карроне, почти поймал его. Разбойник, однако, выстрелил в некого Патрика Макгрегора и убежал. Потом хитростью он сумел захватить самого Баллиндаллоха и держал его 20 дней в заключении в печи около Элгина. Баллиндаллоху, наконец, удалось сбежать, подкупив одного из охранников, и в результате нескольких из сообщников Джеймса Гранта отправили в Эдинбург и повесили.

Последним произволом разбойника было неожиданное убийство двух друзей Баллиндаллоха, которые были наняты, чтобы убить его. Несколько дней спустя Грант и четверо его товарищей, находясь в Стратбоги, вошли в дом палача, не зная его профессии, и попросили пищу. Человек узнал их, и дом был окружен. Но разбойник отчаянно защищался, убив троих из нападавших, и со своим братом Робертом спасся, хотя его сын и два других товарища были захвачены и отправлены в Эдинбург на казнь. Это было в 1636 году, и поскольку больше ничего не было слышно о Джеймсе Гранте, то можно предположить, что, как и Роб «Рой» Макгрегор столетие спустя, он наконец умер в своей постели.

Несколько лет спустя, в разгар Гражданской войны, когда маркиз Монтроз поднял знамя Чарльза I в Хайлэнде, к нему присоединился Джеймс, шестнадцатый вождь Грантов, который отважно сражался за королевское дело.

Тем не менее 21 год спустя, в 1666 году, произошел странный эпизод, который добавил много новых людей в «свиту» вождя Грантов. Как говорится в известной балладе, Фаркварсоны убили в Дисайде Гордона из Бракли. Чтобы отомстить за его смерть, маркиз Хантли поднял свой клан и «зачистил» долину реки Ди. В то же самое время его союзник, лэрд Грант, к тому времени уже крупный землевладелец, занял верхние проходы в долине, и в итоге они почти уничтожили клан Фаркварсон. В конце дня Хантли имел на руках двести сирот из Фаркварсонов. Он забрал их к себе домой и держал в особых условиях. Год спустя Грант был приглашен отобедать с Хантли, и когда обед был закончен, маркиз предложил показать своему гостю «одно малоизвестное соревнование». Он подвел его к балкону, располагавшемуся над кухней замка. Ниже они увидели, что объедки, накопившиеся за день, сбрасывались в большое корыто. По сигналу маркиза повара подняли крышку люка в полу, из которого в кухню как свора гончих, вопя, крича и толкаясь, помчалась толпа полуголых детей, которые бросились на отходы и кости, борясь и царапаясь из-за крупных кусочков. «Это», сказал Хантли, «дети Фаркварсонов, которых мы убили в прошлом году». Лэрд Грант, однако, был гуманным человеком и забрал детей у маркиза, взял их к себе в Спейсайд и воспитал среди людей своего собственного клана, где их потомки ещё долго были известны как Племя Корыта.

Во время Славной Революции 1689 года Людвик, семнадцатый вождь, встал на сторону Вильгельма Оранского и после поражения Данди при Килликранки, когда полковник Ливингстон спешил из Инвернесса, чтобы напасть на остатки армии якобитов под командованием ге-нерала Бухана в землях Кромдэйла в Стратспея, к нему присоединился отряд Грантов численностью в 600 человек. Поражение якобитов и захват Казарм Рутвен недалеко от Кингусси нанесло заключительный удар по делу короля Джеймса в Шотландии.

Во время якобитского восстания 1745 года 800 человек из клана Грант были на стороне английского правительства, хотя они и не принимали никакого активного участия в боевых действиях против принца Чарльза Эдварда.

В середине XVIII века сэр Людвик Грант женился на Маргарет, дочери Джеймса Огилви, пятого графа Финдлейтер и второго графа Сифилд, и благодаря этому союзу его внук, сэр Льюис Александр Грант, стал в 1811 году пятым графом Сифилд. Тем временем сын сэра Людвика, сэр Джеймс Грант, играл важную роль в Спейсайде. В 1776 гду он, имея обширные планы по усовершенствованию целой области среднего Стратспея, основал деревню Грантаун, которая с тех пор стала известным курортным городом. Он же в 1793 году, то есть спустя два месяца после объявления войны с Францией, сформировал армейский полк Гранта, чье оружие теперь украшает стены вестибюля в замке Грант.

Однако история этого полка была омрачена мятежом, который имел место в Дамфрисе. Поводом стал слух, что полк, который был создан для службы только в пределах Шотландии, будет отправлен за границу. В результате возникшей мелкой ссоры несколько человек попало в тюрьму и были освобождены своими товарищами только в результате открытого мятежа. Впоследствии полк был отправлен в Масселберг, где капрал и трое рядовых, признанные виновными в мятеже, были осуждены на казнь. 16 июля 1795 года эти четверо осужденных были отправлены в Галлэйн, где их заставили тянуть жребий, и двух из них расстреляли.

Сэр Льюис Александр Грант, ставший графом Сифилд в 1811 году, добавил к своей фамилии фамилию Сифилд Огилви. Первоначально, в 1701 году, это графство предоставили Джеймсу, четвёртому графу Финдлейтер, с учетом его отличной службы генералом и министром по делам Шотландии, лордом-казначеем и Верховным комиссаром Генеральной Ассамблеи. Кроме того, учитывалось и его благородное происхождение от древних вождей Грантов. (Первым графом Сифилд был лорд Дескфорд, второй сын Джорджа Огилви, третьего графа Финдлейтера. Именно он, когда произожло объединение Англии и Шотландии и когда шотландский парламент заседал в последний раз, воскликнул, «Это — конец всего старого!»).

Внук первого графа Гранта, Джон Чарльз, который стал седьмым графом Сифилд в 1853 году, женился на леди Каролине Стюарт, младшей дочери одиннадцатого лорда Блантайра. С согласия своего сына, Иана Чарльза, восьмого графа, он нарушил принцип наследования состояний Грантов и, так и не женившись до самой смерти, все же завещал свои владенияния его матери. Седьмой и восьмой графы высадили обширные сады и леса в Стратспее, которые изменили климат в этом районе, восстановив его древний лесной ландшафт, и сделали это место известным курортом, которым оно является и в наши дни. Тем временем не менее чем три графа наследовали этот графский титул без наследования состояний. Первым из них был шурин леди Сифилд, Джеймс Грант, третий сын шестого графа, который был членом парламента от Элгина и Нэрна в 1868—1874 годах. Его сын, Фрэнсис Уильям, родившийся в 1847 году, эмигрировал в молодости в Новую Зеландию. Тогда перспектива наследования им этого титула казалась чрезвычайно отдаленной. После смерти восьмого графа, отец эмигранта унаследовал титул, а сам эмигрант стал виконтом Рейдхейвеном. Он женился на дочери Джорджа Эванса, командира 47-го полка, и хотя он и унаследовал титул графа в 1888 году, это не сделало его богаче, и он умер шесть месяцев спустя. Его сын, следующий обрадатель титула, был одиннадцатым графом Сифилд и двадцать четвёртым вождем клана Грант. Возвращение его светлости в замок Грант было с большим энтузиазмом встречено членами клана, и впоследствии, проживая среди своих людей, он и графиня сделали все возможное, чтобы завоевать любовь обладателнй их древнего и благородного названия.

Граф погиб на фронте Первой мировой войны, и в то время как его дочь получила состояние Грантов и титул леди Сифилд, его брат унаследовал баронство Стратспей и положение вождя клана. Лорд Стратспей со своей женой, сыном и дочерью возвратился из Новой Зеландии в 1923 году.

Земли Грантов простираются от Крэйгеллахи через Авимор к другому Крэйгеллахи на реке Спей рядом с Аберлуром. Эти земли богаты интересными традициями. Много раз дикие орды воинов собирались на берегах небольшого озера Балейдрн, на его южной окраине, и боевой клич «Быстро встанем, Крэйгеллахи!» гремел во многих жестоких битвах. И даже в 1820 году в течение всеобщих выборов после смерти Джорджа III члены клана нашли повод показать свой воинственный характер. Предвыборные страсти накалялиь, и Стратспея достиг слух, что в Элгине жене вождя клана нанесли оскорбление по вине конкурирующего клана. Следующим утром 900 мужчин из Стратспея во главе с управляющим Сифилда собрались у въезда в город, и только благодаря невероятным дипломатическим усилиям со стороны властей столкновение было предотвращено. И даже поныне старый дух клана ещё живёт в Спейсайде, и о патриотизме можно судить по числу мужчин, которые завербовались, чтобы защищать честь своей страны в войне 1914 года на равнинах Франции.

Ветви клана Грант: Гилрой, Макилрой, Макгилрой.

Гранты оф Гленмористон

Племя Альпина происходило от того грозного, но злополучного короля шотландцев IX века, который дал начало кланам Грегор, Грант, Маккиннон, Макнаб, Макфи, Макквари и Маколей. Поэтому они всегда утверждали, что являются самыми древними и самыми благородными из горных кланов и с гордостью заявляли: «Мое происхождение — королевское». Однако у Племени Альпина был один недостаток — никогда все эти кланы не были объединены под властью единого вождя. Если бы они объединились по типу большой клановой конфедерации Хаттан, то они, возможно, заняли бы более достойное место в истории и, возможно, избежали бы многих бедствий, которые их постигли.

После того, как молодой вождь Грантов с помощью своего тестя, вождя Макгрегоров, разместил свою резиденцию во Фреухи (теперь замок Грант), вырезал и изгнал её прежних владельцев Коминов, род Грантов разделяется на ряд ветвей, чтобы распространить своё влияние в правобережном Спейсайде и в других местах. Среди этих ветвей были Гранты оф Баллиндаллох, Гранты оф Ротимерхас, гранты оф Каррон и Гранты оф Кулкабах. При Джеймсе IV лэрд Грант стал наместником короля в Уркварте на Лох-Нессе, который включал район Гленмористон. В 1509 году наместничество было преобразовано в баронство, котороое пожаловали Джону, старшему сыну вождя. Однако, после смерти Джона, который не оставил потомства, баронство вернулось к короне.

Подобная, но более существенная неприятность случилась в то же самое время с древним семейством Колдер или Кавдор, что проживало около Нэрна. Тогда старый тан оставил все свои владения короне, и назад их удалось отсудить только его второму сыну Джону. Но вскоре Джон умер, оставиви единственного ребёнка, девочку по имени Мюриэл, которая в конечном счете, выйдя замуж, передала танство от Кавдоров во владение Кэмпбеллам, его нынешним владельцам.

Случившееся с Гленмористоном не было непоправимо, так как баронство было приобретено Грантом оф Баллиндаллох. Последний в 1548 году передал его родственнику, Джону Гранту оф Кулкабах, который женился на дочери лорда Ловата, и сын Джона Гранта, Патрик, закрепился в этом районе и стал предком Грантов оф Гленмористона (Grants of Glenmoriston). Именно от этого Патрика Гранта, положившего начало длинной цепочке лэрдов, клан берёт свой, отличный от Макинтошей, патроним Фадруик.

Сын Патрика Джон, второй глава рода, женился на дочери Гранта из Гранта и построил замок Гленмористон, и поэтому в истории семейства он известен как Иан Нэн-Кайстел — Джон-из-Замка.

При Джеймсе VI у Гленмористонов были неприятности, явившиеся результатом действия, которое могло рассматриваться любым шотландцем как сопротивление притеснению. Клан Хаттан был в числе преданных друзей и последователей графов Морей и весьма активно мстил графу Хантли за смерть «графа Бонни» в Донибристле. За эти услуги они получили владения в Петти и Стратнэрне. Но потом сын графа Бонни помирился с Хантли и женился на его дочери. Но клан Хаттан продолжал притеснять Морея. В 1624 году приблизительно 500 человек из клана Хаттан напали на земли Морея. Последний был не в состоянии одолеть их, сначала с тремястами людьми из Ментита и Балквиддера, а потом с отрядом из Элгина. Он тогда приехал в Лондон и уговорил Джеймса VI сделать его Лейтенантом Севера. Возвратившись с новыми полномочиями, граф разослал письма против клана Хаттан, в которых всем Хаттанам запрещалось предоставлять кров и еду под страхом серьёзных штрафов. Таким образом, лишив клан поддержки, он согласился их простить при условии, что они должны выдать всех людей, которые участвовали в действиях против него. Однако, клан Хаттан продолжил свои бесчинства, и продолжали находиться люди, которые оказывали им гостеприимство и поддержку. За это клан и те, кто им помогал, были привлечены графом к суду и крупно оштрафованы, а сами штрафы пошли в карман к Морею.

Среди тех, кто пострадал таким образом, был Джон Грант из Гленмористона. Город Инвернесс также был оштрафован, и мэр города, Дункан Форбс, а с ним и Грант отправились в Лондон, чтобы обжаловать решение Морея перед королём. Однако, это закончилось ничем, и им пришлось подчиниться требованиям графа Морея.

Во второй половине XVII века Джон, шестой глава Грантов из Гленмористона, женился на Джанет, дочери знаменитого сэра Юена Камерона из Лохила, и получил прозвище Иан на-Кризан, построив себе цитадель на скале Блэри. Как и сэр Юен Камерон, его тесть, в 1689 году он поднял свой клан за неудачное дело Джеймса II(VII) и сражался в армии виконта Данди при Килликранки. Клан также был на стороне графа Марча в якобитском восстании 1715 года, в результате чего владения вождя были конфискованы. Однако, в 1733 году эти владения были возвращены.

Патрик, девятый глава, был женат на Генриетте, дочери Гранта из Ротимерхаса. Не испугавшись неудач, которые постигли его семейство в результате предыдущих якобитских восстаний, осенью 1745 года он поднял свой клан за принца Чарльза. Он не успел к высадке принца в Гленфиннане и поэтому сразу направился к Эдинбургу, где члены его клана оказались долгожданным подкреплением накануне сражения при Престонпансе. Как говорят, он был настолько нетерпелив, чтобы сообщить Чарльзу о тех силах, которые он привел в помощь восставшим, что даже не стал переодеваться с дороги перед встречей. Чарльз, как говорят, тепло его побла-годарил и затем, проведя рукой по небритому подбородку воина, весело заметил, что сразу видно его боевой пыл, который даже не позволил ему сперва побриться. Гленмористон неверно истолковал это замечание и сильно оскорбленный, отвернулся и произнес: «Я не похож на тех безбородых мальчиков, которые должны принести победу вашему высочеству!»

Это, однако, было не последним, что Принц узнал о Гленмористоне, и не последнее, что Гленмористон перенес в результате восстания. Когда произошло сражение при Куллодене и якобитские мечты были разбиты навсегда, Чарльз, будучи в отчаянном положении и блуждая преследуемым беглецом среди долин, рек и гор, нашел убежище у преступников, теперь известных как «Семь Мужчин из Гленмористона». Одним из них был Грант, Чёрный Питер, или Патрик из Краскай. Это было на землях Грантов и любой из этих семерых в любой момент мог безумно обогатиться, выдав принца и заработав 30 000 фунтов, обещанных правительством за его голову. Но все они оказались абсолютно преданными. Эти люди видели как их собственное имущество по вине принца было уничтожено «красными мундирами». Они видели как семьдесят человек из Гленмористона, которые поверив ложным обещаниям «Мясника», герцога Камберленда и в заступничество лэрда Гранта, пришли в Инвернесс и сдались на милость правосудия, были безжалостно схвачены и отправлены в колонии как рабы. Но они приняли Чарльза в своих пещерах Кэйрагот и Кэйрскриох с гостеприимством горцев, и за это «Семь Мужчин из Гленмористона» будут навсегда занимать почетное место в шотландской истории.

В то время как принц скрывался на «крутых берегах» реки Гленмористон, двое из этих «Семи Мужчин» встретились с Грантом из Гленмористона. У главы клана после подавления восстания сожгли дом и разорили землю, поэтому он спросил у этих двоих, не знают ли они, что случилось с принцем, который, как он слышал, скрывается в Нойдарте. Но даже ему они не раскрыли тайну пребывания царственного странника. И когда они спросили самого принца, хочет ли он встретиться с Гленмористоном, Чарльз ответил, что так доволен своей нынешней охраной, что не хочет никакой другой.

В первом парламентском законе о конфискации имущества в наказание за участие в восстании, упоминалась и фамилия Грантов из Гленмористона, но, вероятно по просьбе лорда-председателя Форбса, впоследствии её вычеркнули, а глава сохранил свои владения. Сын и наследник Патрика Гранта, Джон, служил в знаменитом 42-м горском полку и отличился в Индии, дослужившись до подполковника. Он умер в Гленмористоне в 1801 году. Его старший сын умер, и состояние унаследовал его младший сын Джеймс Мюррей Грант. Он женился на своей кузине Генриетте, дочери Камерона из Гленневиса, и в 1821 году унаследовал поместье Мой (около Песков Кулбин в Морэйшире) от своего родственника, полковника Хью Гранта.

Скандинавская версия

Есть и скандинавская версия происхождения клана.

Вождь викингов эрл Хаакон Тронделаг, верховный лорд-защитник Норвегии, известный ныне как король Хаакон II, получил своё прозвище Хаакон Грандт после своих легендарных деяний и военной стратегии. Он управлял Норвегией между 970 и 995 гг. и имел геральдический девиз «Быстро становись». Согласно преданию, попав в засаду, он быстро прикрылся щитом.

Его сын Хеминг принял христианство и со своей женой Торой был сослан из Норвегии и обосновался в колонии викингов в Доболинхе, который сегодня извествен как Дублин. Хеминг и Тора имели шесть детей, двух дочерей и четырёх сыновей. Дочери, Герри и Астред, вышли замуж и возвратились в Норвегию, где они построили две церкви в Грандтсогне (Округ Грант) недалеко от Кристианы, теперь Осло. А четыре сына в начале XI века отправились в Шотландию, и Аллан (Андлоу), был прародителем клана Грант. Его сын, Патрик, стал шерифом Инвернесса, но тогда имеется временной промежуток в истории клана до первого Гранта, упомянутого в официальных шотландских источниках — Грегора, который стал шерифом Инвернесса в 1214 году. Он имел двух сыновей, Лоренса и Роберта.

Ссылки

• История клана на [www.myclan.com/clans/Grant_43/default.php Myclan.com] и [www.electricscotland.com/webclans/dtog/grant2.html Electricscotland.com]  (англ.)
• Сообщества клана [www.clangrant.org.uk/ Clangrant.org.uk] и [www.clangrant.org/index.php Clangrant.org]

Отрывок, характеризующий Клан Грант

– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.