Кларк, Марк Уэйн

Марк Уэйн Кларк
Mark Wayne Clark
Прозвище	Контрабанда
Дата рождения	1 мая 1896(1896-05-01)
Место рождения	Сэкетс-Харбор, Нью-Йорк, США
Дата смерти	17 апреля 1984(1984-04-17) (87 лет)
Место смерти	Чарльстон, Южная Каролина, США
Принадлежность	США США
Годы службы	1917—1953
Звание	генерал
Командовал	5-я армия (1943—1944) 15-я группа армий (1944—1945) Командование сил ООН в Корее (1952—1953)
Сражения/войны	Мароккано-алжирская операция Битва под Монте-Кассино Корейская война
Награды и премии
В отставке	Президент Военного колледжа Южной Каролины

Марк Уэйн Кларк (англ. Mark Wayne Clark; 1 мая 1896 — 17 апреля 1984) — американский военачальник времён Второй мировой и Корейской войны. Вышел в отставку в звании генерала.

Молодость и начало службы

Марк Уэйн Кларк родился в Бараках Мэдисона в Сэкет-Харборе, штат Нью-Йорк в семье кадрового пехотного офицера Чарльза Кларка. Большую часть детства он провёл в Форт-Шеридане, Иллинойс, куда был переведён его отец. Мать Марка, Ребекка Эзекиэльс, была дочерью еврейских иммигрантов из Румынии, но позже (во время военной учёбы) он принял крещение по епископальному обряду.

В семнадцать лет Марк был принят в Вест-Пойнт, и в апреле 1917 года окончил его в звании второго лейтенанта. Он не был в числе лидеров выпуска, заняв 110 место из 139 человек в классе при аттестации. В связи с быстрым увеличением армии США после вступления в Первую мировую войну он уже в мае получил следующее звание, первого лейтенанта, а в августе капитанские погоны. В этом звании он принимал участие в боевых действиях во Франции (впоследствии награждён за проявленную храбрость) и получил серьёзное шрапнельное ранение в Вогезах, после чего был отправлен на штабную работу в генштаб 1-й армии. После возвращения в строй он участвовал в рядах 3-й армии в Сен-Миельском и Мёз-Аргоннском наступлении. После окончания войны он служил в генштабе 3-й армии.

Между мировыми войнами

Вернувшись в США в 1919 году, Кларк за короткое время сменил несколько должностей и аттестовался командирами как «исключительно способный офицер». В частности, он участвовал в кампании по рекрутскому набору солдат в 1921 году. В 1924 году он женился на Морин Доран. В следующие два года у них родились двое детей: сын Уильям и дочь Патриция-Энн.

Закончив профессиональные офицерские курсы в 1925 году, Кларк был прикомандирован к штабу 30-го пехотного полка. После этого он получил назначение инструктором в Национальную гвардию Индианы, а с 1929 по 1933 год служил инструктором при военном министерстве, где в 1933 году, через 15 лет после получения капитанского звания, был произведён в майоры.

В 1935 году Кларк прошёл курс обучения в Колледже командования и Генерального штаба армии США , а в 1937 году — в Военном колледже армии США. В промежутке между этими курсами он выполнял обязанности заместителя начальника штаба Седьмого округа Гражданского корпуса охраны окружающей среды в штате Небраска. После выпуска из Военного колледжа Кларк получил назначение в Форт-Льюис (штат Вашингтон), где его задачей, в частности, была отработка с Третьей пехотной дивизией армии США тактики высадки морского десанта. В марте 1940 года Кларк стал инструктором в Военном колледже и в том же году получил звание подполковника. В этот период он также помогал генералу Лесли Макнейру в подготовке крупномасштабных учений в штате Луизиана, в частности, разработав сценарий учебной высадки десанта в количестве 14 тысяч солдат.

В августе 1941 года Кларк был повышен на два звания, став бригадным генералом, в рамках увеличения численности состава вооружённых сил США, готовившихся к вступлению во Вторую мировую войну. Он получил назначение на должность помощника начальника Генерального штаба армии США по оперативной части. Биографы объясняют его стремительный подъём по карьерной лестнице в этот период, в частности, близким знакомством с начальником Генерального штаба армии США Джорджем Маршаллом и Дуайтом Эйзенхауэром, с которым они вместе учились в Вест-Пойнте и чьему переводу с Филиппин в Форт-Льюис он способствовал в 1939 году.

Начало Второй мировой войны и боевые действия в Африке

Через месяц после вступления США во Вторую мировую войну Марк Кларк был назначен заместителем начальника штаба сухопутных войск армии США, а меньше чем через полгода стал начальником штаба. В апреле 1942 года он был произведён в генерал-майоры. Примерно в это же время, в частности, по его рекомендации, Джордж Маршалл поставил Эйзенхауэра во главе вооружённых сил, предназначенных для действий в Европе. Позднее Кларк был назначен командующим Вторым корпусом, а в октябре — заместителем главнокомандующего силами союзников в Северной Африке и в этом качестве направлен в Англию налаживать контакты с британскими союзниками. Вместе с Эйзенхауэром и британцами он разрабатывал план операции «Факел» — вторжения в Северную Африку, назначенного на 8 ноября 1942 года.

Накануне начала африканской операции, Кларк был доставлен на подводной лодке в расположение частей вишистской армии в Северной Африке для ведения секретных переговоров с дружественно настроенными французскими офицерами. Вскоре после высадки ему удалось арестовать и склонить на сторону союзников адмирала Жана-Франсуа Дарлана, высшего офицера французских войск в Африке. В ноябре он получил звание генерал-лейтенанта и в этом звании командовал действиями сухопутных войск США в Африке под общим руководством Эйзенхауэра.

Боевые действия в Италии

Кларк в ходе десанта в Салерно

Руины Кассино после окончания сражения

В 1943 году Марк Кларк был назначен командующим Пятой армии, первой из американских армий, которая должна была принять участие в боях в континентальной Европе. Назначая его ответственным за высадку в Италии, Дуайт Эйзенхауэр характеризовал его как «лучшего специалиста в подготовке войск, организации и планировании, которого я знаю». Пятая армия под командованием Кларка провела высадку с моря на побережье Салерно 9 сентября 1943 года. 1 октября был взят Неаполь, после чего боевые действия в Италии приобрели затяжной и ожесточённый характер. Частые появления Кларка на передовой в ходе боёв снискали ему уважение солдат.

Дальнейшее продвижение союзных войск под командованием генерала Харольда Александера в составе американской Пятой и британской Восьмой армии было остановлено укреплениями немцев, составлявшими так называемую линию Густава. Немцы (Десятая армия вермахта) занимали господствующие высоты за долинами у города Кассино, сами долины были затоплены, и продвижение по ним бронетехники было крайне затруднено. Первый штурм линии Густава закончился неудачей, равно как и последовавшая за ним попытка обойти немцев с фланга, высадив десант в районе Анцио: части Шестого корпуса армии США, занявшего плацдарм у Анцио, оказались блокированы оперативно отреагировавшими на высадку немецкими войсками. Неудачная попытка форсирования реки Рапидо в ходе первого штурма силами 36-й дивизии стоила американцам жизней 1700 солдат и даже стала объектом расследования Конгресса после окончания войны.

В зимние месяцы и начале весны был предпринят ещё ряд штурмов линии Густава, а также бомбёжки монастыря Монте-Кассино и города Кассино, полностью разрушенных американской авиацией, что, однако, мало повлияло на ситуацию, хотя и вызвало волну критики в том числе и в США и Великобритании. Только 12 мая в результате операции «Диадема» линия Густава наконец была прорвана на западе Италии, и Пятая и Восьмая армии устремились вперёд. В последнюю декаду мая пала и следующая линия обороны немцев, линия Гитлера, а 23 мая Шестой корпус под командованием Люциана Траскотта прорвал окружение в районе Анцио и пошёл на соединение с основными силами.

По плану Александера, части Пятой армии должны были после этого перерезать шоссе № 6 и замкнуть окружение отступавшей Десятой армии. Однако этому плану не суждено было сбыться, так как Кларк в этот момент принял решение, шедшее вразрез с полученными инструкциями, — идти прямо на Рим. Военные историки традиционно критикуют Кларка за его неповиновение инструкциям. Вместо того, чтобы попытаться замкнуть котёл вокруг Десятой армии, он повернул почти все свои силы против Четырнадцатой армии, занимавшей оборонительные позиции на линии Цезаря в Альбанских горах, отбросил её и 4 июня, накануне высадки союзных войск в Нормандии, вступил в Рим. Это позволило Десятой армии отступить на новые оборонительные рубежи, к Готской линии, где к ней присоединились остатки Четырнадцатой армии.

Этот шаг часто объясняют тщеславием Кларка, в частности, стремлением отличиться до начала операции в Нормандии, намеченного на 5 июня, или его англофобией и нежеланием уступить британцам право первыми вступить в Рим. Однако военный историк Джеймс Холланд полагает, что решение Кларка было продиктовано нежеланием подставлять фланг частям Четырнадцатой армии. По мнению Холланда, Кларк, отдавая себе отчёт в том, что у него мало полководческого опыта, и помня о трудностях, с которыми он столкнулся при высадке в Салерно и в первой битве за Кассино, не хотел оказаться на грани поражения, если, подчиняясь инструкциям, подставит фланг и тыл немецким частям. Холланд также ставит под сомнение выполнимость плана «Диадема», доказывая, что армия Кларка, которой для выполнения задания нужно было совершить переход по горам, просто не успела бы отрезать отступающим немцам путь на север и манёвр не имел смысла. Кроме того, Холланд доказывает, что бросок на Рим вовсе не был движением по пути наименьшего сопротивления и что, упустив Десятую армию, Кларк во время своего манёвра нанёс значительные потери Четырнадцатой. Наконец, Холланд утверждает, что идеологическое значение быстрого вступления войск союзников в Рим (ставший первой освобождённой от нацистов европейской столицей) было само по себе достаточно велико и после него инициатива в кампании полностью перешла в руки союзников.

Тем не менее, взятие Рима заставило группу армий в Италии расстаться с частью войск, по требованию Рузвельта и Сталина переброшенных на юг Франции с целью поддержки высадки в Нормандии. Это означало, что у Александера (а позже у Кларка, принявшего у него командование над войсками союзников в Италии) не хватит сил для взятия Готской линии.

В ноябре 1944 года Кларк принял командование 15-й группой войск, став таким образом преемником Александера на посту главнокомандующего войсками союзников в Италии. Александер в свою очередь был назначен командующим всеми войсками союзников на Средиземноморском театре военных действий. Объединёнными усилиями Пятой и Восьмой армий Кларку зимой 1944 и весной 1945 года удалось сломить сопротивление немцев на Готской линии и форсировать реку По. В марте 1945 года он был произведён в четырёхзвёздные генералы, а 2 мая принял капитуляцию немецких войск в Италии.

Послевоенные годы

После окончания войны, 6 июля 1945 года, Марк Кларк был назначен командующим союзными оккупационными силами в Австрии. В этой должности он противостоял попыткам советской стороны повлиять на определение будущего послевоенной Австрии, решал вопросы, связанные с размещением перемещённых лиц и обеспечением минимальных продовольственных рационом для жителей страны, и руководил распределением американской финансовой помощи, направляемой на восстановление австрийской экономики. С января по апрель 1947 года он принимал активное участие в первых раундах переговоров по составлению Австрийского государственного договора, в дальнейшем определившего рамки независимости новой Австрии. Журнал «Time» писал об этой деятельности Кларка: «Марк Кларк сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы дать Австрии силы и мужество, необходимые для независимости»..

Вернувшись в США в 1947 году, Кларк возглавил 6-ю армию, расквартированную вблизи Сан-Франциско, а в 1949 году был назначен командующим сухопутных войск армии США. На следующий год в штате Вашингтон завершилось строительство моста, названного в его честь.

В октябре 1951 года президент Трумэн объявил о намерении назначить Марка Кларка послом США в Ватикане. Попытка установить полноценные дипломатические отношения с Ватиканом вызвала резкие протесты протестантских кругов, и в январе Кларк официально отклонил это предложение.

Участие в Корейской войне

В феврале 1951 года Марк Кларк был направлен в Корею с целью анализа условий и разработки тактики для последующего использования в боевой подготовке; по просьбе коллег, особое внимание он уделил разработке тактики ведения ночного боя. В мае 1952 года он вернулся в Корею уже в качестве главнокомандующего силами США на Дальнем Востоке и войсками США в составе сил ООН в Корее, сменив на этом посту Мэтью Риджуэя. К моменту прибытия Кларка в Корею в боевых действиях наступило затишье, и они велись в основном в воздухе. Переговоры о прекращении огня с северокорейской стороной также зашли в тупик: камнем преткновения был пункт об обмене военнопленными, по которому Северная Корея настаивала на силовой репатриации всех военнопленных, а американцы предлагали разрешить вернуться только желающим.

В мае и июне в лагерях военнопленных, где содержались северные корейцы, вспыхнули бунты, очевидно, подготовленные секретными агентами КНДР, сознательно сдавшимися в плен с этой целью. Второй бунт по приказу Кларка был жестоко подавлен, погибли 150 военнопленных и один американский солдат. Сопротивление военнопленных было сломлено, начальники лагерей, допустившие мятеж, были сняты с должности, а вскоре были разработаны методы обнаружения агентов.

Одновременно Кларку приходилось бороться с попытками президента Южной Кореи Ли Сын Мана саботировать мирные переговоры. Выведенный из себя упорством Ли Сын Мана и его диктаторскими замашками, Кларк даже разработал план по его смещению с должности.

Планы Кларка по расширению боевых действий на суше, которые, как считали он и один из его предшественников в должности Дуглас Макартур, должны были привести к окончательной победе в войне, были отвергнуты политическим руководством. Вместо этого Кларк получил разрешение на бомбёжку северокорейских электростанций на реке Ялуцзян, оставившую на две недели Северную Корею без электроэнергии, а также на расширение бомбардировок других объектов инфраструктуры и Пхеньяна, до этого бывшего неприкосновенным.

В феврале 1953 года Кларку удалось добиться от Ким Ир Сена и Пэн Дэхуая согласия на первый обмен военнопленными. В апреле американская дипломатия привела к согласию северокорейской стороны на предоставление жительства в нейтральных странах тем военнопленным, кто не хотел возвращаться назад. Американское давление вынудило пойти на уступки и Ли Сын Мана, вплоть до июля саботировавшего все попытки добиться соглашения о прекращении огня, если китайские войска останутся к югу от Ялуцзян. В конце июля Кларк подписал соглашение о прекращении огня, так и не добившись решительной военной победы.

7 октября Кларк сложил с себя полномочия командующего силами США на Дальнем Востоке и в конце того же месяца подал в отставку.

Последние годы жизни

После ухода в отставку Марк Кларк согласился занять пост президента Военного колледжа Южной Каролины, известного как «Цитадель». Спустя два года он оставил эту должность, но остался почётным президентом колледжа.

В 1954 году Кларку было поручено возглавить специальную комиссию, занимавшуюся расследованием деятельности ЦРУ и других организаций подобного рода. В эти годы он занял резко антикоммунистическую позицию и, подобно сенатору Маккарти, искал повсюду следы коммунистической подрывной деятельности, в частности, обвиняя в ней правозащитные движения.

В 1962 году умерла дочь Кларка, а четыре года спустя его жена. В 1967 году он женился вторично, на Мэри Эплгейт. В 1970 году Кларк занял пост председателя Американской комиссии по военным памятникам.

Генерал Марк Кларк умер 17 апреля 1984 года в Чарльстоне.

Мемуары

В 1950 и 1954 году вышли две книги мемуаров Марка Кларка — «Рассчитанный риск» (англ. Calculated Risk) и «От Дуная до Ялу» (англ. From the Danube to the Yalu).

Мнения

Мнения современников и историков о Марке Уэйне Кларке расходятся. В то время как одни источники, в том числе его непосредственные командиры Эйзенхауэр и Джейкоб Диверс, называют его талантливым офицером, обладающим талантом планирования операций, в других он назван тщеславной посредственностью. Критики Кларка ставят ему в вину как разрушение монастыря Монте-Кассино (в необходимости которого он выражал сомнения до получения прямого приказа, подвергаясь за своё нежелание атаковать монастырь критике в американской прессе), так и бросок на Рим, сделанный вместо того, чтобы попытаться замкнуть котёл вокруг отступающей Десятой армии вермахта, а также гибель сотен солдат 36-й дивизии при попытке форсрования реки Рапидо.

Генерал Омар Брэдли писал, что назначение Кларка командующим Пятой армией накануне высадки в Италии было не лучшим выбором, ссылаясь на отсутствие у того командного опыта. Негативно отзывался о Кларке и другой американский герой войны, Паттон, называвший его скользким типом и полагавший, что того больше интересует собственная карьера, чем победа в войне. В одном из своих писем Паттон писал, что все, кто служит под началом Кларка, постоянно рискуют, и что он хотел бы, чтобы с Кларком что-нибудь случилось.

В 1948 году Джейкоб Л. Диверс, начальник и предшественник Кларка в должности начальника штаба сухопутных войск армии США, давая ему высшую оценку за рабочие качества, характеризовал его как «холодного, утончённого, высокомерного, эгоистичного, умного, изобретательного, очень амбиициозного офицера», способного быстро достигать отличного результата. С прочими оценками резко контрастирует мнение Шарля де Голля, называвшего Кларка простым и прямым человеком.

Литература

• Head W., Corey D. Clark, Mark W. // Encyclopedia of the Korean war: A political, social and military history / Spencer C. Tucker. — Santa Barbara, CA: ABC-CLIO, 2000. — Vol. 1. — P. 152—154. — 464 p. — ISBN 1-57607-029-8.

Ссылки

• Bischof, Gunter. [www.libarts.uco.edu/history/faculty/roberson/course/1493/supplements/chp26/26.%20General%20Mark%20Wayne%20Clark.%20political%20general.htm Clark, Mark Wayne], по материалам издания: «American National Biography», Oxford University Press, 2000  (англ.)
• Devine, Michael J. [www.state.nj.us/military/korea/biographies/clark.html Gen. Mark W. Clark]. Reprinted with permission from The Korean War: An Encyclopedia, edited by Stanley Sandler and published by Garland Publishing, Inc.  (англ.)
• [www.hrono.ru/biograf/bio_k/klark_mu.html Кларк Марк Уэйн] на сайте «Хронос»

Отрывок, характеризующий Кларк, Марк Уэйн

Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.