Клещин

Клещин — исчезнувший древнерусский город (XI-XII века) близ Плещеева озера, предшественник Переславля-Залесского.

История

Это первое известное по летописям поселение на переславской земле. Название Клещина упомянуто в «Повести временных лет»: «На Белеозере седять Весь, а на Ростовьском озере Меря, а на Клещине озере Меря же… А се суть инии языци, иже дань дають Руси» (очевидно, Клещиным названо Плещеево озеро, современное наименование которого, видимо, является поздней модификацией того, что было в древности). Входил в Ростовское княжество.

Согласно одному из современных местных преданий, в город Клещин заезжал со своею дружиною князь Олег, однако источник предания в данном случае очевиден: газетная утка советских времён.

На валах располагалось несколько деревянных башен (не менее четырёх: на остатках валов видны разрывы от четырех проездных башен) и рубленые стены Клещинского детинца размером около 175 на 100 метров. Известно, что в нем находились дом княжеского наместника, палата воинов-дружинников, хозяйственные постройки и деревянная Спасская церковь. Дома жителей города поместиться в детинце из-за его небольшого размера не могли, жители Клещина селились у крепости с северной стороны.

Немного севернее Клещина высилась Александрова (тогда — Лысая) гора. У берега озера, недалеко от Александровой горы, лежит так называемый Синий камень - огромный валун, попавший сюда ещё в ледниковые времена, с которым связаны многие легенды и предания. Главная из них гласит, что этому камню поклонялись местные язычники. Это вполне вероятно: хорошо известны случаи обожествления камней как у финно-угров, так и у славян-язычников. Церковь неоднократно пытались избавиться от Синего камня, но безуспешно, и за ним ещё более укрепилась слава чудодейственного. Согласно одной из версий, в прошлом Синий камень лежал на восточном берегу Плещеева озера близ Никитского монастыря.

В 1152 году Юрий Долгорукий перенёс город с озёрного берега немного южнее — к устью реки Трубеж, где вскоре появился Переславский кремль. В Тверской летописи об этом [www.google.com/search?tbs=bks:1&tbo=1&q=%22Тогда+же+Георгий+князь+в+Суждале+бе%22&btnG=Search+Books сообщается так]:

«Тогда же Георгий князь в Суждале бе, и отверъзя ему бог разумнеи очи на церковное здание, и многи церкви поставиша по Суздальской стране, и церковь постави камену на Нерли, святых мученик Бориса и Глеба, и святаго Спаса в Суздале, и святаго Георгиа в Володимери камену же, и Переславль град перевед от Клещениа, и заложи велик град, и церковь камену в нем доспе святаго Спаса, и исполни ю книгами и мощми святых дивно, и Георгев град заложи и в нем церковь доспе камену святаго мученика Георгиа».

Клещин же упомянут в «Списке городам русским дальним и ближним» (около 1385 года) вместе с собственно Переяславлем (это старое, не употребляемое сейчас название Переславля). Посад Клещина сохранился до сих пор в виде села Городище.

Археологический памятник

От древнего города Клещина сохранилось полукилометровое кольцо валов высотой до 3,5 метров, охватывающее площадь около 2 га (175 х 120 м). На месте, где когда-то находились четыре проездные башни — разрывы в валу. Поселение исследовалось П. С. Савельевым, К. И. Комаровым. Найдены обломки древнерусской керамики, клад с монетами XV века (зарыты уже после того, как город опустел).

Сейчас рядом с городищем находится село Городище — сохранившийся посад Клещина. На посаде [izvestia.ru/news/588891 найдена уникальная подвеска X—XI веков] с личным знаком одного из князей Рюриковичей.

Проблема этнической принадлежности первопоселенцев Клещина

Ещё со времен А. С. Уварова и А. А. Спицына идёт дискуссия о том, кому первоначально принадлежал Клещин — местному финно-угорскому племени меря (как думал А. С. Уваров) или славянам (по мнению А. А. Спицына). Спор об этнической принадлежности жителей Клещина вновь разгорелся в трудах исследователей XX века. М. И. Смирнов и П. Н. Третьяков полагали, что это был центр славянской колонизации края, возникший в IX веке с появлением здесь славянских дружинников. Против этого категорически возражал Н. Н. Воронин: по его мнению, в IX в. на Александровой горе «лежал сравнительно большой мерянский посёлок».

Литература

• Васильев, С. Д. [pki.botik.ru/dl.php?b=books&a=vas-okrest.pdf Памятники истории в окрестностях Переславля-Залесского] / С. Д. Васильев. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1968.
• Дубов И. В. Переяславль-Залесский – родина Александра Невского // Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. – СПб: Дмитрий Буланин, 1995. – С. 86-92.
• Сурмина И. О. Самые знаменитые крепости России. - М.: Вече, 2002 (глава «Переяславль-Залесский»).

Ссылки

• [pki.botik.ru pki.botik.ru] в разделах «город» и «археология»
• [www.wikimapia.org/#y=56761592&x=38857613&z=13&l=1&m=a&v=2 Место на карте]
• [www.pereslavl-zalessky.com/kleschin.htm Истоки Переславля-Залесского]
• [archeologia.narod.ru/klesch.htm Клещин городок]
• [picasaweb.google.co.uk/katafrakos/KleshchinKremlin Панорамы Клещина]
• [izvestia.ru/news/588891#ixzz3g4Iizwqr Об уникальной находке из древнего городища Клещин]

Отрывок, характеризующий Клещин

Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.