Гарамон, Клод

Клод Гарамо́н (фр. Claude Garamond; 1499, Париж — 1561) — парижский пуансонист, печатник, одна из важнейших фигур французского Ренессанса. Он был учеником печатников Антуана Ожеро и Симона де Колина. Позже основал небольшую книгопечатню неподалеку от Сорбонны.

Творчество

Впервые известность к Гарамону пришла в 1540-х гг., когда он вырезал Grecs du Roi — три греческих курсива для издания классиков, поддержанного королём. Позже Гарамон вырезал и другие шрифты, в том числе прямой. Его шрифты основаны в первую очередь на шрифтах Альда, но обладают достаточной оригинальностью. В курсивах Гарамона впервые появляются наклонные прописные, а также т. н. росчерки (swash).

Спустя 60 лет после смерти Гарамона пуансонист Жан Жаннон повторил его прямой шрифт, однако в формах более близких к барокко, чем к Ренессансу. Именно этот шрифт, утерянный и забытый, был вновь найден в первой половине XIX века и ошибочно приписан Клоду Гарамону. Ошибка обнаружилась в 1927 году, однако за 5 лет до этого фирма Monotype уже выпустила новую версию шрифта Жаннона под названием Garamond Roman. Именно это стало причиной того, что в XX веке под одним названием было выпущено несколько шрифтов, восходящих не только к двум разным авторам, но и к двум разным эпохам.

Современные шрифты

Роберт Брингхерст отмечает несколько современных версий, основанных на шрифтах именно Клода Гарамона, а не Жана Жаннона: Stempel Garamond (Stempel, 1924; Linotype), Granjon Джорджа Джонса (Linotype, 1928), Adobe Garamond Роберта Слимбаха (Adobe, 1989).

См. также

• Гарнитура Гарамон

Ссылки

• [www.typographie.org/gutenberg/garamond/gara_fram.html Claude Garamond (1500 - 1561), graveur et fondeur de caractères] (фр.)

Отрывок, характеризующий Гарамон, Клод

Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.