Клосковска, Антонина

Антонина Клосковска

Антонина Клосковска (7 ноября 1919, Пётркув-Трыбунальский — 12 июля 2001, Варшава) — действительный член Польской академии наук, профессор социологии Лодзинского и Варшавского университетов, профессор в Институте политических исследований ПАН, редактор «Культуры и общества» и «Социологического обзора», одна из важнейших фигур в польской социологии второй половины ХХ в.

Процесс интеллектуального формирования Антонины Клосковской начался во время второй мировой войны, сначала в форме подпольных курсов, затем — интенсивного самообразования. Продолжением стало изучение социологии в Лодзинском университете в 1945—48 гг. Очень скоро, уже в 1946 г., Клосковская начала научную и дидактическую работу как ассистент на Гуманитарном факультете этого вуза. Её университетскими преподавателями и учителями были два выдающихся польских социолога того периода: Юзеф Халасинский и Станислав Оссовский. В Лодзи во времена создания Лодзинского университета (УЛ) работали также известные польские социологи Мария Оссовская, Юзеф Обрембски, Нина Ассородобрай и последний в довоенной Польше докторант Флориана Знанецкого — Ян Щепаньский. В родственных дисциплинах активны были тогда: Тадеуш Котарбинский, Хелена Радлиньска, Сергиуш Гессен, Марианн Генрик Серейски. Все это имело существенное влияние на формирование лодзинского социологического круга, в создании которого значительное и по мере лет растущее участие приняла А. Клосковска.

Влияние учителей, а также собственные интересы склонили К. к социологическому исследованию культуры. Ранее всего обрисовалось то направление её исследований, которое касалось проблем социально-культурного формирования индивидуума и интернализации культуры. Этим вопросам был посвящён труд «Проблема личности первобытного человека в современной американской этносоциологии», за который в 1950 г. К. получила степень доктора гуманитарных наук. В тот период, а также чуть позже, появляется множество публикаций, посвящённых типу личности в антропологии и национальному характеру, а также американской школе «личности и культуры» и её выдающимся представителям. Эти исследования К. развивала также во взаимодействии с международной группой ученых, работающих в ЮНЕСКО под направлением Отто Клинеберга над проблемой источников напряжений в международных отношениях, а впоследствии — в Группе прикладной социальной психологии (GPSA). Также выполняла функции эксперта в созданной ЮНЕСКО группе по подготовке доклада «Понятия расы, идентичности и достоинства», опубликованного в июле 1972 г.

Период, предшествующий этим достижениям, был пронизан условиями, затрудняющими работу и научное развитие. В 1950—1956 гг., в связи с закрытием социологии по политическим причинам как академической дисциплины, К., как и другие члены группы Халасинского, вынуждена была перейти от социологических исследований к изучению истории культуры и социальной мысли. В период проведения исторических исследований и интенсивных интеллектуальных контактов с сообществом историков появляется работа «Макиавелли как гуманист на фоне итальянского Возрождения», на основе которой в 1954 г. К. получила степень доцента. Однако вскоре после октябрьских перемен 1956 г. стипендия Форда позволила ей выехать в 1958 г. в Париж для специальных занятий в области социологии культуры. Возвращение социологии в Польше статуса академической дисциплины позволило предпринять эмпирические исследования в некоторых направлениях и интенсифицировать теоретическую рефлексию, что нашло отражение также в работах К. в 1964—1981 гг. Следует, прежде всего, указать на цикл публикаций, связанных с университетским преподаванием истории социальной мысли и классических социологических теорий. К. предприняла тщательный анализ попытки конституирования социологии как номотетической науки, формулирующей общие законы на пример точных наук. Эта работа отразилась в труде «Зарисовка образа развития социальной мысли», ставшем развитием методологических импликаций тезиса о невозможности игнорирования исторической и культурной вариативности социальных явлений.

Другим выразительно выступающим направлением работ К. были исследования, посвящённые современно массовой культуре. Они представлены в многочисленных публикациях, касающихся феномена массовой культуры, процесса его становления и конкретных черт в западных странах и Польше. Одновременно с 1960-х гг. К. занимается теоретическими исследованиями, посвящёнными различиям концепции культуры в социологии и антропологии, истории понятия культуры, связям между повседневным и академическим пониманием культуры. Синтезом изысканий в работах, посвящённых данному направлению исследований, является книга «Массовая культура. Критика и защита» (1964). Данная публикация (много раз переизданная, в том числе четыре раза — за границей), оказала фундаментальное влияние на способ понимания и исследования культуры в Польше. Кроме реконструкции процесса формирования массовой культуры К. подняла в работе два важных вопроса. Первый — рассматриваемый среди прочих в связи процессами демократизации культуры — касался основ формулирования оценок массовой культуры как своеобразной формы творчества и обращения произведений. Другой был связан с проблемами, которые в последующие два десятилетия стали частью научных интересов К. В самом общем виде их можно описать как стремление к формулировке теоретических и методологических основ полноправности социологии культуры как отдельной социологической дисциплины.

Комментируя применения понятия «культура» и констатируя существование продолжительной тенденции отхождения от глобальных антропологических подходов к культуре в сторону селективных (наблюдаемого, напр., в трудах М. Вебера, М. Шелера, А. Вебера, К. Маннгейма, Р. МакАйвера), К. предложила выделение из целости культуры относительно автономного сектора, который назвала культурой в узком понимании, или культурой символической. Этот сектор — исследовательское поле социологии культуры — характеризуется тем, что содержит элементы культуры, которые являются знаками, не имеющими непосредственных инструментальных соотнесений. Из данного положения следовало, что социология культуры выходит из стадии интуитивно формулируемого поля исследований, о котором было мнение, что оно охватывает связанные с ним предметы каким-то неопределенным образом (напр., рамкой, имплицируемой через понятие «духовной культуры»). Это также позволило рассматривать явления, содержащиеся в таким способом очерченном поле с перспективы социальной коммуникации и одновременно зарисовало фундаментальную исследовательскую проблематику с выразительными эмпирическими соответствиями/

Литература

• Bokszanski Zb. Kłoskowska Antonina // Encyklopedia socjologii. Suplement. W.:Oficyna naukowa, 2005. 460 s. S.120-123.

Отрывок, характеризующий Клосковска, Антонина

– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.