Клочков, Василий Георгиевич

Клочков Василий Георгиевич
Дата рождения	8 марта 1911(1911-03-08)
Место рождения	с. Синодское, Вольский уезд, Саратовская губерния, Российская империя
Дата смерти	16 ноября 1941(1941-11-16) (30 лет)
Место смерти	разъезд Дубосеково, Волоколамский район, Московская область, РСФСР
Принадлежность	СССР СССР
Годы службы	1941
Звание	политрук
Сражения/войны	Великая Отечественная война
Награды и премии

Клочков (Диев, или Деев) Василий Георгиевич (1911—1941) — военный комиссар 4-й роты 2-го батальона 1075-го стрелкового полка 316-й стрелковой дивизии 16-й армии Западного фронта, политрук, Герой Советского Союза. Награждён орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени.

Биография

Василий Клочков родился 8 марта 1911 года в селе Синодском (ныне — в Воскресенском районе, Саратовская область). Русский.

Вместе с семьёй переехал на Алтай в 1921 году во время голода в Поволжье. Окончил школу крестьянской молодёжи в селе Локоть Локтевского района в 1929 году. В 1931-1940 годах жил и работал в Мокшане Пензенской области, затем в Саратове.

В 1939 году стал членом ВКП(б). В 1940-1941 годах жил в Алма-Ате. В августе 1940 года окончил Всесоюзный институт заочного обучения Наркомторга СССР. Работал заместителем управляющего трестом столовых и ресторанов города Алма-Аты с мая 1941 года.

В 1941 году Василия Клочкова по мобилизации призвали в Красную Армию и отправили на фронт, в октябре-ноябре 1941 года он в составе 316-й стрелковой дивизии сражался под Москвой, на Волоколамском направлении. Назначен военным комиссаром 4-й роты 2-го батальона 1075-го стрелкового полка (командир роты — капитан П. М. Гундилович).

16 ноября 1941 года у разъезда Дубосеково Волоколамского района Московской области во главе группы истребителей танков участвовал в отражении многочисленных атак противника. Было уничтожено 18 вражеских танков (однако, согласно донесению командира полка полковника Капрова, весь 1075-й стрелковый полк 16 ноября 1941 года уничтожил 15 танков, а в немецких военных архивах значатся 13 танков, потерянных в этот день 11-й танковой армией, наступавшей под Волоколамском). Слова, обращённые к бойцам: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» — приписываемые ему, стали известны на всю страну. Во время боя Василий Клочков погиб, бросившись под вражеский танк со связкой гранат. Был похоронен на месте сражения, затем перезахоронен в двух километрах от места боя в деревне Нелидово.

Из стенограммы беседы с И. Р. Васильевым, записанной в госпитале в Москве 22 декабря 1942 года:

16-го числа часов в 6 утра немец стал бомбить наш правый и левый фланги, и нам доставалось порядочно. Самолётов 35 нас бомбило.

После воздушной бомбардировки колонна автоматчиков из д. Красиково вышла… Потом сержант Добробанин, помкомвзвода был, свистнул. Мы по автоматчикам огонь открыли… Это было часов в 7 утра… Автоматчиков мы отбили… Уничтожили человек под 80.

После этой атаки политрук Клочков подобрался к нашим окопам, стал разговаривать. Поздоровался с нами. «Как выдержали схватку?» — «Ничего, выдержали.» Говорит: «Движутся танки, придётся ещё схватку терпеть нам здесь… Танков много идёт, но нас больше. 20 штук танков, не попадёт на каждого брата по танку.»

Мы все обучались в истребительном батальоне. Ужаса сами себе не придавали такого, чтобы сразу в панику удариться. Мы в окопах сидели. «Ничего, — говорит политрук, — сумеем отбить атаку танков: отступать некуда, позади Москва.»

Приняли бой с этими танками… Команду политрук подавал: «Принять бой с танками, вылезти из окопов!» … Мы эту атаку отбили, 15 танков уничтожили. Танков 5 отступили в обратную сторону в деревню Жданово… В первом бою на моём левом фланге потерь не было.

Политрук Клочков заметил, что движется вторая партия танков, и говорит: «Товарищи, наверное, помирать нам здесь придётся во славу Родины. Пусть Родина узнает, как мы дерёмся, как мы защищаем Москву. Москва — сзади, отступать нам некуда.» … Когда приблизилась вторая партия танков, Клочков выскочил из окопа с гранатами. Бойцы за ним…

21 июля 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Клочкову Василию Георгиевичу посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, за беззаветное мужество и железную стойкость, проявленные при отражении атаки пятидесяти вражеских танков и проявленный при этом героизм».

Память

• В родном для Василия Клочкова селе Синодском ему установлен памятник. В 1958 году он был навечно зачислен в списки одной из воинских частей. Именем Василия Клочкова названы улицы в Москве, Алма-Ате, Саратове, Вольске, Харькове. Его имя было присвоено теплоходу.
• В 1966 году в Москве в честь панфиловцев была названа улица в районе Северное Тушино (улица Героев-панфиловцев), где установлен монумент.
• В их честь в 1975 году также был сооружён мемориал в Дубосеково.
• В деревне Нелидово установлен памятник и открыт Музей героев-панфиловцев. В городе Алма-Ате, родном для панфиловцев, есть парк имени 28 гвардейцев-панфиловцев, в котором расположен монумент в их честь.
• В городе Саратове на улице Клочкова во дворе СОШ № 97 стоит бюст Клочкова, также бюст установлен на улице Международной, дом 34 при входе в Саратовский филиал Российского торгово-экономического университета.
• Упоминание о 28 «самых храбрых сынах» Москвы вошло также в песню «Дорогая моя столица», ныне являющуюся гимном Москвы.
• В городе Алма-Ате именем Клочкова названа средняя школа № 23, которая стоит на месте, на котором формировалось его подразделение.
• В 1967 году была выпущена почтовая марка СССР, посвящённая Клочкову.
• В городе Новоалтайске Алтайского края именем героя-панфиловца названа улица в районе Чесноковка.
• В селе Николаевка Локтевского района Алтайского края именем Клочкова названы улица и школа.
• В 1985 году ЦСДФ был выпущен документальный фильм «Политрук Клочков» (режиссёр Г. Красков, сценарий Г. Красков, В. Осипов).
• В 1985 году в киноэпопее Юрия Озерова «Битва за Москву» роль Клочкова сыграл заслуженный артист РФ Александр Воеводин.
• В России в 2013 году имя Клочкова носят 4 деревни, 14 улиц и 4 переулка.

Крылатое выражение

Знаменитая фраза «Велика Россия, а отступать некуда!» приписывается Клочкову недокументированно, по передаче других лиц. Впервые фраза была приведена в статье А. Кривицкого «О 28 павших героях», опубликованной в газете «Красная звезда» 22 января 1942 года. В первой статье Кривицкого о панфиловцах, опубликованной в той же газете 28 ноября 1941 года, комиссар Клочков произносит другую фразу: «Ни шагу назад!». В 1948 году во время расследования Главной военной прокуратурой обстоятельств боя журналист сообщил, что слова политрука были выдуманы им самим.

Однако, согласно исследованию писателя В. О. Осипова и свидетельствам бойцов панфиловской дивизии, утверждается, что авторство фразы «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» принадлежит именно политруку Клочкову, а не корреспонденту Кривицкому: сохранились личные письма Клочкова жене, в которых он выражал свои чувства особой ответственности за Москву именно в таких выражениях, кроме того, примерно такие же призывы печатались в обращениях Панфилова к солдатам дивизии и в номерах дивизионной газеты.

Литература

• Валентин Осипов. Жизнь и смерть Василия Клочкова. — М.: Советская Россия, 1979. — 254 с. — 50 000 экз.
• Валентин Осипов. Политрук Василий Клочков: хроника, поиск, размышления. — М.: Воениздат, 1984. — 239 с. — 65 000 экз.
• Валентин Осипов. Пять месяцев дороги к Дубосеково. — М.: Раритет, 2001. — 7 000 экз. — ISBN 5-85735-151-0.
• Alexander Statiev. “La Garde meurt mais ne se rend pas!” Once Again on the 28 Panfilov Heroes // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. — Volume 13. — Number 4 (Fall 2012).

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=99 Клочков Василий Георгиевич]. Сайт «Герои Страны».

Отрывок, характеризующий Клочков, Василий Георгиевич

– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.