Клюге, Ханс Гюнтер фон

Гюнтер фон Клюге
Günther von Kluge
Прозвище	Умный Ганс
Дата рождения	30 октября 1882(1882-10-30)
Место рождения	Позен (Познань), Германская империя
Дата смерти	18 августа 1944(1944-08-18) (61 год)
Место смерти	близ Клермон-на-Аргон, департамент Мёз, Французское государство
Принадлежность	Германская империя Веймарская республика Третий рейх
Род войск	Сухопутные войска
Годы службы	1899—1944
Звание	генерал-фельдмаршал
Сражения/войны	Первая мировая война, Вторая мировая война
Награды и премии

Ганс Гю́нтер Адольф Фердинанд фон Клю́ге (нем. Günther von Kluge, 30 октября 1882, Позен, Германская империя, ныне Познань, Польша — 18 августа 1944, около Клермон-на-Аргон, Франция) — германский военачальник, генерал-фельдмаршал (1940). Вскоре после провала заговора против Гитлера покончил с собой.

Начало карьеры

Сын генерал-майора, возведенного в дворянство (по отцу) в 1913 году. В 1899 году вступил в 46-й артиллерийский полк фанен-юнкером (кандидат в офицеры), в марте 1901 года произведен в лейтенанты. В 1911 году окончил Военную академию, в марте 1912 переведён в Генеральный штаб.

Первая мировая война

2 августа 1914 года произведён в капитаны, направлен служить в штаб 21-го армейского корпуса. Затем служил в штабе Южной армии и в штабе Альпийского корпуса. С весны 1918 года — начальник оперативного отдела штаба 236-й пехотной дивизии. В октябре 1918 года получил тяжёлое ранение под Верденом.

Награждён Железными крестами обоих классов, ещё четырьмя германскими и двумя австрийскими орденами.

Между мировыми войнами

После войны продолжил службу в Рейхсвере. В 1921—1923 годах — в штабе 3-й пехотной дивизии. В апреле 1923 года произведён в майоры. С 1923 года служил на штабных должностях в военном министерстве. С 1926 года — командир 5-го батальона 3-го артиллерийского полка, с февраля 1929 года — начальник штаба 1-й кавалерийской дивизии (Франкфурт-на-Одере). В феврале 1930 года произведён в полковники. С марта 1930 года — командир 2-го артиллерийского полка (Штеттин). С октября 1931 года — начальник артиллерии 3-го военного округа (Берлин). В феврале 1933 года получил звание генерал-майор. С октября 1933 года — инспектор войск связи сухопутных войск. В апреле 1934 года произведён в генерал-лейтенанты.

С октября 1934 года командир 6-й дивизии и командующий 6-м военным округом (Мюнстер). С апреля 1935 года — командующий 6-м армейским корпусом и 6-м военным округом. В августе 1936 года получил звание генерал артиллерии. С ноября 1938 года — командующий 6-й группой войск (Ганновер). С 26 августа 1939 года — командующий 4-й армией.

Вторая мировая война

Польша

В начале войны командовал 4-й армией, за 3 дня перерезал Польский коридор. За Польскую кампанию награждён планками к Железным крестам (повторное награждение) и Рыцарским крестом (№ 1). В октябре 1939 года произведён в генерал-полковники.

Франция

Во время Французской кампании 4-я армия действовала на правом фланге группы армий «А». После Французской кампании, в июле 1940 года, Клюге получил звание генерал-фельдмаршала.

СССР

Во время вторжения в СССР 4-я армия в составе группы армий «Центр» наступала западнее и северо-западнее Бреста. 26 июня Гитлер, вопреки мнению командующего группой «Центр» Фёдора фон Бока приказал Клюге передать командование пехотными дивизиями штабу 2-й армии, а самому возглавить действия 2-й и 3-й танковых групп, что привело к трениям с командующими этими танковыми группами Гудерианом и Готом. Оба танковых командира полагали, что фон Клюге распоряжался танковыми силами неумело, что позволило некоторой части советских войск избежать окружения во время битвы за Смоленск. Командующий 2-й танковой группой Гудериан часто игнорировал приказы Клюге, что привело к значительным личным трениям, вплоть до того, что эти два военачальника собирались драться на дуэли. В начале августа Клюге вновь перевели командующим полевой армией.

В сентябре Клюге выступал против начала наступления на Москву, понимая, что войска не готовы к зимней кампании. Во время самого наступления продвигался вперед столь медленно и неохотно, что вызвал нарекания командующего 4-й танковой группой Эриха Гёпнера, на которого легла основная тяжесть наступления.

После начала советского контрнаступления под Москвой Гитлер 18 декабря 1941 года отстранил фон Бока от командования группой армий «Центр» и назначил на его место Клюге. Став командующим, Клюге в ультимативной форме потребовал отстранения от командования Гудериана, мотивируя своё требование тем, что во время советского наступления последний без колебаний оставлял неудобные позиции, в то время, как пехота Клюге держалась до последнего. В конечном итоге, Гитлер стал на сторону Клюге.

В 1942 году основные события на Восточном фронте происходили на юге, В это время войска группы армий «Центр» вели бои большей частью оборонительного характера. Наибольшими удачами Клюге в этот период был разгром кавалерийского корпуса генерала Белова (20 тыс. человек) под Кировом и 39-й армии (40 тыс. человек) в районе Белый (город). Под его руководством группой армий «Центр» также были отбиты крупномасштабные попытки советского наступления под Ржевом и Белевом (см. Вторая Ржевско-Сычёвская операция). Зимой 1942—1943 года его войска в целом успешно противостояли ожесточенным попыткам советских войск прорвать их оборону и потеряли лишь Великие Луки (см. Малоархангельская операция, Севская операция, Жиздринская операция, Великолукская операция). 18 января 1943 года награждён Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту.

В штабе группы армий «Центр» действовала группа заговорщиков во главе с генералом Хеннингом фон Тресковым, однако сам Клюге активного участия в заговоре не принимал. Тем не менее, он выступал против бесчеловечного обращения с советскими военнопленными.

Клюге был противником проведения операции «Цитадель» на Курской дуге: в результате командование в ней было передано Вальтеру Моделю, и после её провала в июле 1943 года Клюге избежал нареканий. 15 июля 1943 советские войска прорвали фронт Клюге у Орла и заставили его начать отступление к Днепру. В конце августа — начале сентября войска советского Центрального фронта под командованием К. К. Рокоссовского нанесли тяжелое поражение войскам Клюге в ходе Черниговско-Припятской операции.

12 октября 1943 Клюге попал в автомобильную катастрофу на шоссе Орша — Минск, получил тяжелые травмы и был отправлен для лечения в Германию.

29 октября 1943 года награждён Мечами (№ 40) к Рыцарскому кресту с Дубовыми Листьями. По состоянию здоровья заменен на посту командующего группой армий генерал-фельдмаршалом Эрнстом Бушем и переведен в резерв.

Западный фронт

2 июля 1944 года сменил генерал-фельдмаршала Герда фон Рундштедта на посту командующего Западным фронтом (командующего группы армий «Д»).

В 1944 году, проведя инспекцию войск, Клюге пришёл к выводу о невозможности противостоять будущему наступлению союзников и вступил в контакт с группой заговорщиков, планировавших убийство Гитлера. После провала Июльского заговора 1944 года послал Гитлеру верноподданническое послание.

24 июля 1944 года союзники приступили к проведению операции «Кобра». Клюге доложил Гитлеру, что единственный правильный выход он видит в отводе войск за Сену, но фюрер не хотел и слышать об этом. Он приказал фельдмаршалу собрать все имевшиеся в Нормандии силы и сбросить противника в Ла-Манш. Клюге понимал, что этот приказ приведет 7-ю армию к окружению, и предлагал вывести значительное количество войск и техники. Но даже после того, как кольцо окружения сомкнулось в районе Фалеза, одна танковая дивизия смогла пробить дорогу, по которой в течение шести часов немецкие войска выходили из окружения.

Самоубийство

18 августа 1944 года Гитлер снял Клюге с должности и приказал ему немедленно вернуться в Германию. Фельдмаршал сдал дела Вальтеру Моделю и выехал, предварительно отправив фюреру письмо, в котором объяснял причины своих неудач и в последний раз попытался открыть глаза Гитлеру на происходящее.

Тем временем, после ареста заговорщиков подполковник Цезарь фон Хофаккер выдал Клюге. Снятие с командования было вызвано и этим обстоятельством. По дороге в Мец Ганс Гюнтер фон Клюге покончил жизнь самоубийством, отравившись цианистым калием.

После войны гроб с телом фон Клюге был выкраден из семейного склепа. До сих пор местонахождение тела неизвестно.

Интересные факты

Гюнтер фон Клюге получил прозвище «Умный Ганс» (нем. der Kluge Hans) в честь знаменитой в начале XX века лошади (а также по совпадению с его фамилией).

Литература

1. Митчем С., «Фельдмаршалы Гитлера и их битвы» — Смоленск; «Русич», 1999.
2. Лубченков Ю. 100 Великих полководцев Второй мировой. — М.: «Вече», 2005.
3. Гордиенко А. Н. Командиры Второй мировой войны. Т. 1., Мн., 1997. ISBN 985-437-268-5
4. Correlli Barnett. [books.google.com/books?id=LLL81vhDAeUC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_book_other_versions_r&cad=10#v=onepage&q=&f=false Hitler's Generals]. — New York, NY: Grove Press, 1989. — 528 p. — ISBN 0-802-13994-9.

Отрывок, характеризующий Клюге, Ханс Гюнтер фон

Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.