Ключ к теософии
Поделись знанием:
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
| Ключ к теософии | |
| The Key to Theosophy | |
 Американское издание 1907 года | |
| Жанр: |
философский диалог |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: |
1889 |
| Дата первой публикации: |
1889 |
«Ключ к теософии» (англ. The Key to Theosophy) — книга Елены Петровны Блаватской, в форме вопросов и ответов доступно разъясняющая идеи и принципы теософии (в частности, о природе человека, жизни после смерти, реинкарнации, карме и т. д.)[K 1]. В предисловии автора говорится, что это «не полный или исчерпывающий учебник по теософии, а лишь ключ, чтобы отпереть дверь, ведущую к более глубокому изучению».
«Британника» (ред. 1911 г.) в статье о Блаватской упоминает эту книгу третьей в списке её главных книг[K 2]. «The New Schaff-Herzog Encyclopedia of Religious Knowledge» (ред. 1911 г.) отнесла её к «авторитетным документам современной теософии», включив в список основных трудов писательницы[K 3][K 4].
Содержание
Рецензия Владимира Соловьёва
Владимир Сергеевич Соловьёв писал[K 5], что Е. П. Блаватская «издала недавно интересную книгу, которая есть вместе и пространный катехизис необудизма, и апология теософического общества. Как объясняет г-жа Блаватская, она проповедует будизм (с одним Д), т. е. учение мудрости, которое может быть связано, но не должно быть отождествляемо с буддизмом (два Д), т. е. учением Гаутамы Будды». Автор рецензии остановился на некоторых пунктах, показавшихся ему особенно любопытными. Например, он отметил, что Блаватская с первых же слов на вопрос, является ли «теософия» религией, отвечает самым решительным отрицанием.
«Теософия» есть не религия, а божественное знание или наука. Самый термин относится, по объяснению г-жи Блаватской, не к единому Богу, а к богам или ко всякому божественному существу, и означает не мудрость Божью, а божественную мудрость, т. е. такую, которая принадлежит богам вообще. Поэтому, усвоив «теософию», человек становится как бы одним из богов[4].
Соловьёв писал, что по поводу отношения «теософии» к спиритизму Блаватская настаивает на различии между видимой преходящей личностью человека и его подлинной индивидуальностью. Истинное метафизическое "Я" есть актёр, тогда как являющаяся на земле личность — только роль, которую он исполняет на жизненной сцене. У одного актёра бывает много различных ролей, одно и то же индивидуальное существо последовательно является в целом ряде личных существований. Оно выступает сначала в роли «духа», — как Ариэль или Пакк; затем является статистом, входит в состав «народа», «воинов», «хора», затем поднимается до уровня «говорящих лиц», играет главные роли вперемежку с эпизодическими и, наконец, удаляется со сцены как волшебник Просперо. Соловьёв заметил, что писательница могла бы подтвердить свою мысль указанием на то, что слово «персона» первоначально означало только личину, или маску[5].
Автор рецензии отметил, что в главе об основных учениях «теософии» Блаватская полемизирует с общепринятыми понятиями о Боге и молитве и предлагает вместо них совершенно другие. «К сожалению, положительная сторона этого учения гораздо менее ясна и определённа, чем отрицательная. Божество теософии то определяется как абсолютное бытие, то признается лишь чистою абстракцией»[6].
Более оригинально, менее похоже на избитый рационализм необудийское учение о семичастном составе человека. В нашем конкретном существе необудисты различают:
- физическое тело (рупа),
- жизненную силу (прана),
- двойник, или астральное тело (линга-шарира),
- страстную душу (кама-рупа).
С этою «низшею четверицей» соединяется «высшая троица», а именно:
- ум, свободное самоопределяющееся начало в человеке (манас),
- идеальная сущность, чистая форма духа (буддхи),
- сам дух, непосредственно исходящий из абсолютного (атма)[6].
Посмертная судьба человека определяется сообразно тому, соединяется ли его сознательное и свободное начало (манас) с высшими элементами, т. е. непосредственно с буддхи, или же, напротив, — с низшими, т. е. с кама-рупой. В последнем случае человек после более или менее призрачного существования распадается на свои составные элементы и как личностное существо подвергается уничтожению. В случае же торжества высших стремлений, человеческое "Я" нераздельно соединяется со своим божественным началом, претворяется в атма-буддхи и проходит различные фазы райского блаженства. «Относительно конечных результатов этого блестящего поприща мы не находим в книге определённых и твёрдых указаний»[7].
По мнению Соловьёва, чем меньше Блаватская скрывает в своём деле оборотную сторону медали, тем больше она внушает доверия, когда опровергает разного рода обвинения, направленные против теософического общества. Например, будто «теософия» есть выгодное ремесло, которым наживаются большие деньги; или, будто тибетские руководители общества — махатмы, или келаны, вовсе никогда не существовали, а выдуманы Блаватской.
Первому обвинению наш автор противопоставляет довольно убедительные факты и цифры; что же касается до второго, то мы и без помощи заинтересованной стороны можем засвидетельствовать, что оно ложно. Как могла г-жа Блаватская выдумать тибетское братство, или духовный орден келанов, когда о существовании и характере этого братства можно найти положительные и достоверные известия в книге французского миссионера Гюка, бывшего в Тибете в начале сороковых годов, значит за тридцать с лишком лет до основания теософического общества[8][K 6].
В заключение, Соловьёв отметил, что книга Блаватской, так же как и другие произведения её и её единомышленников, особенно интересны потому, что представляют буддизм с новой стороны, которую в нём едва ли кто прежде подозревал — а именно, как религию, «хотя и без твёрдых догматов, но с очень определённой и, в сущности, исключительной тенденцией к самообожествлению человека и против всяких сверхчеловеческих начал»[12].
Мнение биографа Блаватской
Российский индолог А. Н. Сенкевич считает, что «Ключ к теософии» — небольшая по объёму книга Блаватской — написана «художественно и полемически остро», и называет её «справочником с точными формулировками»[13].
Издания
- Blavatsky Helena P. The Key to Theosophy. — London: The Theosophical Publishing Company, 1889.
- Блаватская Е. П. Ключ к теософии. Избранные статьи. — М.: Эксмо, 2011. — 464 с. — ISBN 978-5-699-36908-9.
Интересные факты
- Махатма Ганди прочёл «Ключ к теософии» по настоянию братьев. Книга вызвала у него желание читать литературу по индуизму, и после этого он «перестал верить миссионерам, утверждавшим, что индуизм полон предрассудков».[14]
См. также
Напишите отзыв о статье "Ключ к теософии"
Комментарии
- ↑ "The Key to Theosophy was put out by her in response to much questioning as to how the vast body of knowledge outlined in her works could be related more closely to common understanding. It is done in the form of a dialogue between a questioner and a Theosophist, Madame Blavatsky herself".[1]
- ↑ «Mme Blavatsky's principal books were Isis Unveiled (New York, 1877), The Secret Doctrine, the Synthesis of Science, Religion and Philosophy (1888), The Key to Theosophy (1891)»[2].
- ↑ «The authoritative writings of modern theosophy are the following by Madame H.P. Blavatsky: Isis Unveiled, Voice of the Silence, The Secret Doctrine, The Key to Theosophy»[3].
- ↑ «174 editions published between 1889 and 2014 in 8 languages and held by 1,456 WorldCat member libraries worldwide». // [www.worldcat.org/identities/lccn-n79032225/ WorldCat identities.]
- ↑ Рецензия была опубликована в «Русском обозрении» за август 1890 года. Через месяц Блаватская напечатала свой ответ Соловьёву [www.theosophy.ru/lib/hpbsolov.htm «Необудизм: ответ на критику»].
- ↑ Гудрик-Кларк писал, что «концепция Учителей» представляет собой идею розенкрейцеров о «невидимых и тайных адептах», работающих для прогресса
человечества[9][10].
Г. Тиллетт писал: «Концепция Учителей, или махатм, представленная Блаватской, является сплавом западных и восточных идей; по её словам, местонахождение большинства из них связано с Индией или Тибетом. И она, и полковник Олкотт утверждали, что видели махатм и общались с ними. В западном же оккультизме идея „сверхчеловека“ была связана, в частности, с братствами, основанными Мартинесом де Паскуалли и Луи-Клодом де Сен-Мартеном»[11]. См. также: Разоблачённая Изида#Невидимые соавторы (информация из «Британники»).
Примечания
- ↑ Kuhn, 1992.
- ↑ Britannica, 1911.
- ↑ Religious Encyclopedia, 1911, p. 409.
- ↑ Соловьёв, 1911, с. 287.
- ↑ Соловьёв, 1911, с. 288.
- ↑ 1 2 Соловьёв, 1911, с. 289.
- ↑ Соловьёв, 1911, с. 290.
- ↑ Соловьёв, 1911, с. 291.
- ↑ Goodrick-Clarke, 2004, p. 6.
- ↑ Goodrick-Clarke, 2008, p. 213.
- ↑ Tillett, 1986, p. 966.
- ↑ Соловьёв, 1911, с. 292.
- ↑ Сенкевич, 2012, с. 393.
- ↑ Gandhi, 1948, p. 60.
Литература
- [encyclopedia.jrank.org/BLA_BOS/BLAVATSKY_HELENA_PETROVNA_1831_.html Helena Petrovna Blavatsky] // Encyclopaedia Britannica / Под ред. H. Chisholm, H. Hooper. — 11-е изд. — New York: Encyclopaedia Britannica, Inc., 1911. — Vol. IV. — P. 48.
- Fussel J. H., Poutz M. [www.ccel.org/ccel/schaff/encyc11.t.vi.html#t.vi-Page_407 Theosophy] // The New Schaff-Herzog Encyclopedia of Religious Knowledge / Под ред. S. Jackson. — New York: Funk and Wagnalls, 1911. — Vol. 11. — P. 407—410.
- Gandhi M. [www.mkgandhi-sarvodaya.org/autobio/autobio.htm Autobiography: The Story of My Experiments with Truth] / пер. с гуджарати M. H. Desai. — Reprint. — Courier Corporation, 1948. — 468 p. — (Social Sciences Series). — ISBN 9780486245935.
- Goodrick-Clarke N. [books.google.ru/books?id=ntbRxa5k6CkC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Helena Blavatsky] / Под ред. N. Goodrick-Clarke. — Berkeley: North Atlantic Books, 2004. — 220 p. — (Western esoteric masters series). — ISBN 1-55643-457-X.
- Goodrick-Clarke N. [books.google.com/books?id=IPwoK5XYXrAC&printsec=frontcover&dq=isbn:9780199717569&hl=ru&sa=X&ved=0CBQQ6AEwAGoVChMIu7qH0dmbyAIVanxyCh1Q0Ajr The Western Esoteric Traditions: A Historical Introduction]. — New York: Oxford University Press, 2008. — 296 p. — ISBN 9780199717569.
- Kuhn A. B. [www.archive.org/details/TheosophyAModernRevivalOfAncientWisdom Theosophy: A Modern Revival of Ancient Wisdom]. — Whitefish, MT: Kessinger Publishing, 1992. — 381 p. — (American religion series: Studies in religion and culture). — ISBN 978-1-56459-175-3.
- Tillett G. J. [hdl.handle.net/2123/1623 Charles Webster Leadbeater (1854—1934), a biographical study]. — Sydney: University of Sydney, 1986. — 1169 p.
- Сенкевич А. Н. [books.google.ru/books?id=KtIwkgEACAAJ&dq=isbn:9785443802374&hl=en&sa=X&ei=XcRGVPD-KcTnygPbuIHYCA&redir_esc=y Елена Блаватская. Между светом и тьмой]. — М.: Алгоритм, 2012. — 480 с. — (Носители тайных знаний). — 3000 экз. — ISBN 978-5-4438-0237-4.
- Соловьёв В. С. [www.runivers.ru/bookreader/book18649/#page/293/mode/1up Рецензия на книгу Е. П. Блаватской «The Key to Theosophy»] // Собрание сочинений / Под ред. С. М. Соловьёва и Э. Л. Радлова. — 2-е изд. — СПб.: Книгоиздательское Товарищество "Просвещение", 1911. — Т. VI. — С. 287—292. — 492 с.
Ссылки
- [theosophy.org/Blavatsky/Key%20to%20Theosophy/aKEY.htm «The Key to Theosophy».]
- [www.theosophy.ru/lib/key-theo.htm «Ключ к теософии».]
| ||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Ключ к теософии
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
