Кнайпхоф

Исторический район Кёнигсберга

Кнайпхоф
Положение на схеме внутренней части города.
История
Первое упоминание	1327
В составе города с	1327
Статус на момент включения	город (новая часть Кенигсберга)
Другие названия	Книпав, Фогтсвердер, Прегельмюнде
География
Площадь	0,08 кв.км
54°42′24″ с. ш. 20°30′34″ в. д.54.7067194° с. ш. 20.5096722° в. д. / 54.7067194; 20.5096722

Кна́йпхоф (нем. Kneiphof, от прусского knypabe, «окружённое водой, рекой») — историческое название одной из островных городских частей Кёнигсберга и нынешнего Калининграда.

Положение

Кнайпхоф расположен в центральной части города на одноименном острове реки Преголя, на границе двух крупных исторических областей — Самбии (на севере) и Натангии (на юге). С Кнайпхофом соседствуют следующие исторические районы: Альтштадт — с севера, Ломзе — с востока, Форштадт — с юга и Лаак — с запада. Над островом в направлении север-юг проходит одна из двух основных транспортных осей города.

Происхождение названия

До образования городского поселения остров, находившийся во владении фогта, уже имел немецкое название Фо́гтсве́рдер (нем. Vogtswerder, от Vogt — фогт и Werder — речной остров). В грамоте от 1327 года, зафиксировавшей городские права поселения на острове, город именуется как Книпа́в (нем. Knipaw). Это прусское название, как и названия прилегающих территорий, обозначает болотистую почву, топь — характерную особенность долины Прегеля в этих местах.

В 1333 году город получает новое немецкоязычное название — Пре́гельмю́нде (нем. Pregelmünde, от Pregel — Прегель и Mündung — устье), которое, однако, не прижилось. Постепенно в употреблении закрепилось прежнее название Книпав в его онемеченной форме — Кнайпхоф. Известна также печать Кнайпхофа 1383 года, где фигурирует название на латыни novo konigisbergk (Новый Кенигсберг), свидетельствующее о том, что новые города, выросшие за стенами основного города (позднее Альтштадта), фактически представляли собой новые части Кенигсберга.

В послевоенных русскоязычных источниках встречается также ошибочное утверждение о том, что название Кнайпхоф происходит от немецких слов Kneipe (Кнайпа) и Hof (двор), а также производный из этого ошибочный перевод названия как «Пивной двор».

Символы

Герб Кнайпхофа известен с 14 века и точное происхождение его неизвестно. Он изображает на зелёном поле выступающую из лазурных и серебряных волн руку в лазурном рукаве, кисть которой держит золотую корону. По бокам руки — два золотых охотничьих рожка.

В 17 веке у герба появились медведи-щитодержатели, которые в 1696 были воплощены в камне у входа в Кнайпхофскую ратушу и позднее стали самостоятельным символом Кнайпхофа. После формального объединения трех частей города в 1724 году герб Кнайпхофа стал изображаться совместно с гербом Альтштадта и Лёбенихта на фоне прусского орла, либо без него. Традиционно кнайпхофский герб изображается слева от находящегося в центре альтштадтского.

Два каменных медведя, держащие в лапах щиты с изображением герба Кнайпхофа, чудом уцелели после Второй мировой войны и сегодня находятся в здании собора. Изображение герба Кнайпхофа можно также увидеть сегодня на столбиках ограды ломзенской части Деревянного моста.

Зелёный цвет также является символическим цветом Кнайпхофа. Согласно этому на Кнайпхофе были названы крупнейшие Зеленые ворота, Зелёный мост, а также Зелёный кран и Зеленые весы.

Примечательно, что все три города старого Кёнигсберга (Альтштадт, Лёбенихт и Кнайпхоф) имели в составе своих гербов корону одного вида.

История

Городские права община островного поселения у подножия Королевского замка получила в 1327 году, и с тех пор Кнайпхоф составлял один из трёх городов Кёнигсберга.

Изначально город специализировался на торговле и судоходстве. К концу XIX века он имел на своей территории ратушу, Кафедральный собор, используемый также как общинная церковь, и плотную застройку зданий. Строительно и архитектурно город был прост: узкие высокие фасады шириной преимущественно 4,5 или 5,2 метра в один, реже — в два подъезда; одна — тесная и неудобная — лестница; каждый фасад отличается от соседа декором и украшениями. Непрочная почва острова затрудняла строительство массивных зданий, вынуждая забивать в почву длинные дубовые сваи. Однако важное с торговой точки зрения положение острова (на пересечении трёх торговых путей, двух сухопутных и одного речного) заставляло жителей города не считаться с расходами по укреплению грунта.

Остров соединялся с остальным миром пятью мостами. В Кёнигсберге существовала задача о семи мостах (как пройти по всем мостам, не проходя ни по одному из них дважды), которую решил Леонард Эйлер. Он сумел доказать, что это невозможно. На основе задачи о семи мостах Кёнигсберга возникла теория графов.

Во время бомбардировок английской авиации в 1944 году поселение Кнайпхофа было почти полностью разрушено. В относительной сохранности остался лишь кафедральный собор Кёнигсберга и тело острова Кнайпхоф, на котором начала произрастать совершенно другая жизнь.

Остров как каменоломня

После английских бомбёжек в 1944 году, передачи Кёнигсберга в юрисдикцию СССР и переименования его в Калининград, в 1945-53 годах город становится рудником для добычи строительного и инженерного материала. В то время неизвестно было, останется ли город за Россией, поэтому отсюда везут в СССР все, что можно увезти. Развалины зданий разбираются на кирпич, грузят на баржи и отправляют на восстановление Ленинграда. Технология «берег-баржа» привела к тому, что в первую очередь разбирались развалины в непосредственной близи от Преголи. Даже если дома были в относительной сохранности и подлежали восстановлению. О восстановлении города в послевоенные годы никто не помышлял и, соответственно, Кнайпхоф превратился в такой рудник в первую очередь.

70-е годы

В 70-е годы на территории острова закладывают «дендро-парк», а потом и «Парк скульптур». Толчком к этому культурному действию послужило проектирование Эстакадного моста. Сегодня многие архитекторы считают, что «переброска» моста через Кнайпхоф была стратегической ошибкой, так как мост отчуждает от любого использования почти четверть территории острова. Но в 70-е годы путепровод (так мост называется официально) являлся смелым инженерным ходом, разгрузившим транспортную ситуацию в центре города.

Возведение эстакады естественно требовало окультуривания ситуации вокруг. Функцию «окультуривания» и должен был выполнять Парк скульптур. На озеленённые лужайки поставили скульптуры из запасников музеев (плюс специально купленные), разбили дорожки, назначили директора парка и смотрителя.

90-е годы

В начале 90-х годов, когда Калининград открылся для иностранных взглядов, мэр города Виталий Шипов решил сделать Калининград фестивальным городом. Одним из мест проведения фестивалей был выбран остров ввиду его а) центральности, б) обособленности, в) относительной пустынности, г) вмещаемости. На острове появились концертные площадки, пивные ларьки, лоточники и прочая торгово-праздничная инфраструктура. Во дни фестивалей трава на газонах вытаптывалась, потом за пару месяцев отрастала вновь. В почти неразрешимую проблему превратилось отсутствие на острове отхожих мест, несмотря на присутствие Парка скульптур и Кафедрального собора. На решение этой проблемы понадобилось восемь лет и два биотуалета.

В те же годы с началом восстановления Кафедрального собора у Парка скульптур старая функция «маскировки неудачного градостроительного решения» все больше стала вытесняться функцией «преддверие Собора». То есть когда Парк скульптур рассматривается как некие, пусть и обширные, «подступы» к главному культурному событию острова — Собору.

Эта вторичность и несамостоятельность культурной идеи Парка скульптур постоянно порождала у разных людей желание сделать на острове Кнайпхоф что-то более самодостаточное. Вот неполная история замыслов, публично высказанных относительно этого места.

Один из первых — диплом калининградского архитектора Юрия Забуги. Диплом был выставлен в качестве альтернативы проекту ленинградских архитекторов и скульпторов «Новый парк скульптур», который они сделали по заказу тогдашнего горисполкома. Ленинградцы предложили расположить скульптуры на высоких колоннах в три этажа, ориентируясь в пластике на гофманские сюжетные мотивы. Публичное обсуждение двух проектов прошло в калининградской художественной галерее в 1989 г, и общественность встала на сторону Забуги, не пустив в реализацию «Новый парк скульптур». Забуга предлагал обнажить фундаменты прежде стоявших на острове зданий, сделав из острова, таким образом, историко-архитектурный музей — идея для того времени радикальная. Официальные власти идею Забуги, по понятным причинам, реализовывать не стали.

В начале 1990-х активностью Игоря Одинцова (директора строительной фирмы «Кафедральный собор») и группы товарищей были найдены деньги (с немецкой и федеральной российской стороны) на восстановление Кафедрального собора. В течение нескольких лет здание восстановили до функциональной степени, и разместили в нём историко-культурный центр с обширными функциями. В память о культовом характере сооружения здесь же разместили часовни трех христианских конфессий.

Примерно тогда же Игорь Одинцов, в шутку называемый «губернатором острова Кнайпхоф», самодеятельно установил посреди острова каменную глыбу с надписью, что «здесь будет установлен памятный знак „Мир всем“». Деятельность Одинцова как строителя и реставратора неоднократно критиковалась местными архитекторами и историками, в том числе вышеупомянутым Забугой. Городская общественность в растерянности наблюдала за очередным раундом борьбы, а каждая сторона взывала к оценкам «своих» экспертов.

В конце концов, у общественности восторжествовала точка зрения, что как бы там ни было, а собор Одинцов восстановил. Но другая точка зрения до сих пор приводит массу аргументов, которые свидетельствуют, что при сегодняшнем видимом улучшении внешнего вида собора нетехнологическое строительство только способствуют его будущему разрушению.

Улицы и исторические части Кнайпхофа

• Ратуша - Бродбэнкенштрассе 11/12

Планы развития

Макет острова

В 1993 году два калининградских художника — Валерий Морозко и Ольга Дмитриева, — приглашаются в столицу немецкого кёнигсберговедения — г. Дуйсбург, в котором де-факто располагается немецкий центр по изучению всего, что связано с Кёнигсбергом. Фонд «Кёнигсберг», основанный бывшими жителями города, при содействии магистрата Дуйсбурга (до 1945 г. — город-побратим Кёнигсберга) заказывает им создание макета острова Кнайпхоф, каким он был до августовских бомбардировок 1944 года. Для немцев было принципиальным моментом, что макет делается руками именно калининградских художников, — они небезосновательно считали это культурной акцией по культурному «породнению» Калининграда и Кёнигсберга.

Работа длилась полгода. Калининградцы воссоздали 28 улиц и 304 дома, стоящих на Кнайпхофе. В августе 1994 года, при открытии выставки «450 лет Университету Альбертина» бургомистр г. Дуйсбурга торжественно передал макет в подарок Калининграду в лице директора Историко-художественного музея.

На данный момент Макет находится в постоянной экспозиции музея.

Книга об архитектуре острова

В 1996 году в Калининград случайно попадает Балдур Кёстер, немецкий архитектор, к тому времени выпустивший пять книг по архитектуре городов разных стран. Он никак не связан с Кёнигсбергом родственными и кровными узами, — просто хороший профессионал из тех, на которых держится качество всего профессионального цеха архитекторов. Кёстер пришёл в изумление, узнав, что местные его коллеги проектируют в исторической среде города, не имея никакого, даже самого общего, исследовательского труда по архитектуре Кёнигсберга.

Испросив разрешение областной администрации, Кёстер в течение пяти лет собирает материал, а в 2000 году выпускает на немецком и русском языках книгу «Кёнигсберг, сегодняшний Калининград. Архитектура немецкого времени». Естественно, как профессионал, он не мог пройти мимо судьбы острова, и делает к книге Приложение [rugrad.eu/communication/blogs/kalgad/4222/ «Кнайпхоф в Кёнигсберге. Чертёжные реконструкции и мысли по поводу повторного обретения исторического вида города»]. Он реконструирует (на бумаге) фасады и крыши всей старой застройки Кнайпхофа, параллельно предлагая (на бумаге) варианты современной застройки, в которой учитывается архитектурная традиция этого места.

Кнайпхоф наконец-то получает систематическое описание на русском языке и профессиональный взгляд на свою возможную судьбу, пусть даже предложенную в качестве прагматической гипотезы.

Будущее острова

Примерно в это же время Вячеслав Глазычев (известный российский архитектурный критик и градовед), в рамках программы подготовки кадров для мэрии, проводит несколько семинаров по теме «Самосознание города». Рабочим заданием для «мозгового штурма» семинаристов Глазычев выбирает будущее острова Кнайпхоф. Именно тогда родилась одна из самых оригинальных идей относительно острова — «Тень Кнайпхофа». Предлагалось подстричь растущие на острове деревья так, чтобы по форме и профилю они повторяли крыши города, разбитого английскими бомбами.

Другое художественное преломление темы осуществил искусствовед из Санкт-Петербурга Иван Чечот. На день рождения Канта в 1996 году он и его сотоварищ Глеб Ершов (СПб) устроили акцию «Пиджак Канта». На территории острова в определённом порядке были расставлены деревянные столбики, по высоте своей равные 157 см — росту Иммануила Канта. На столбиках располагались чёрные бантики и плакаты с цитатами из трудов философа; расположение столбиков обозначало траекторию обычного пути Канта из своего дома в лекционный зал Альбертины.

Местным культурным сообществом акция была не понята, и вызвала скорее удивление случайных свидетелей, нежели внятную реакцию общественности.

Так или иначе, в обоих случаях остров порождал одно и то же действие: он подталкивал художников на некую символическую, игровую псевдо-материализацию своего прошлого. Примечательно, что обе эти идеи родились у «заезжих» авторов.

Следует учесть, что Калининград вытеснил своими застройками Кёнигсберг на всей его прежней территории, и Кнайпхоф остаётся последним оплотом города-призрака Кёнигсберга. А Кафедральный собор Кёнигсберга при этом — единственно материализованная часть города-призрака.

В соответствии с программой реконструкции центра Калининграда планируется воссоздание (псевдо)исторической застройки Альтштадта.

Ссылки

• [rugrad.eu/communication/blogs/kalgad/knaypkhof-kakim-on-mozhet-stat-proekt/ Восстановление Кнайпхофа (проект по книге Балдура Кёстера «Кёнигсберг. Архитектура немецкого времени»)]

Отрывок, характеризующий Кнайпхоф

– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.