Кнехт Рупрехт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Кнехт Рупрехт (Рыцарь Руперт, Слуга Руперт) — спутник святого Николая в немецком фольклоре. Он впервые появляется в письменных источниках в XVII веке — как фигура во время рождественского шествия в Нюрнберге[1].





Народные традиции

Традиция утверждает, что он приходит к домам на День святого Николая (6 декабря) и выглядит как человек с длинной бородой, одетый в мех или покрытый соломой[2]. Кнехт Рупрехт иногда носит с собой длинный посох и мешок с пеплом, а на его одежде есть колокольчики[2]. Иногда он едет на белом коне, а иногда его сопровождают феи или мужчины с зачернёнными лицами, одетые в костюмы старух[2].

Согласно традиции, Кнехт Рупрехт спрашивает детей, умеют ли они молиться. Если они умеют, то получают яблоки, орехи, пряники. Если они не умеют, он бьёт детей сумкой с пеплом[2]. В других (предположительно, более современных) версиях истории Кнехт Рупрехт даёт непослушным детям бесполезные, уродливые вещи, такие как куски угля, палки и камни, в то время как хорошо себя ведущие дети получают сладости от Святого Николая. В немецкой традиции он также иногда даёт родителям непослушных детей палку, чтобы бить их, а не конфеты, фрукты и орехи.

В Миттельмарке он был известен как «Святой Христос» (нем. De hêle Christ). Он был также известен как Ганс Рупрехт (нем. Rumpknecht), а в Мекленбурге его называли «Грубый Николай» (нем. Rû Clås)[2]. В Алтмарке и в Восточной Фрисландии он известен как Bûr и Bullerclås[2].

Имя «Рупрехт» было обычным для дьявола в Германии[3], и Гриммы утверждают, что «Пак — такой же домашний эльф, которого мы в Германии называем Кнехт Рупрехт и показываем детям на Рождество…»[1].

По словам Александра Тилле, Кнехт Рупрехт первоначально представлял собой «архетип слуги» и «имел ровно столько индивидуализированного социального статуса и ровно столько небольшой личной индивидуальности, как Ханс Юнкер и Бауэр Михель, символы представителей дворянства и крестьянства страны соответственно». Тилле также считает, что Кнехт Рупрехт изначально не был связан с Рождеством[4].

Кнехт Рупрехт обычно представляется в качестве слуги и помощника святого Николая и иногда ассоциируется со Святым Рупертом[5].

По сведениям из некоторых рассказов, Рупрехт изначально был батраком, в других он является подкидышем, которого Святой Николай воспитывал с детства. Рупрехт иногда хромает — из-за детской травмы. Часто его чёрные одежды и грязное лицо относят к саже, которую он собирает, когда спускается вниз по дымоходу.

См. также

Напишите отзыв о статье "Кнехт Рупрехт"

Примечания

  1. 1 2 Phyllis Siefker, Santa Claus, last of the wild men: the origins and evolution of Saint Nicholas, spanning 50,000 years (McFarland, 1997), 155.
  2. 1 2 3 4 5 6 Benjamin Thorpe, Northern mythology: comprising the principal popular traditions and superstitions of Scandinavia, north Germany, and the Netherlands (E. Lumley, 1852), 146.
  3. Phyllis Siefker, Santa Claus, last of the wild men: the origins and evolution of Saint Nicholas, spanning 50,000 years (McFarland, 1997), 82.
  4. Alexander Tille, Yule and Christmas: their place in the Germanic year (D. Nutt, 1899), 116.
  5. [www.sungaya.de/schwarz/christen/stseptember/Rupert2409.htm Das Schwarze Netz: Rupert von Salzburg](недоступная ссылка — история). Sungaya (2009). Проверено 20 декабря 2009. [web.archive.org/20070210122702/www.sungaya.de/schwarz/christen/stseptember/Rupert2409.htm Архивировано из первоисточника 10 февраля 2007].

Ссылки

Отрывок, характеризующий Кнехт Рупрехт

– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.