Юдифь

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Книга Юдифи»)
Перейти к: навигация, поиск
Юдифь (יהודית)

«Юдифь» с головой Олоферна, картина Джорджоне
Пол: женский
Период жизни: VI в. до н.э.
Толкование имени: «хвала
Иегове»
Местность: Ветилуя
Занятие: вдова
Происхождение: иудейка из колена Симеона

Упоминания:

Книга Юдифи
Отец: Мерария, сын Окса
Супруг(а): Манассия
Место погребения: Ветилуя, погребальная пещера её мужа Манассии
Связанные персонажи: Олоферн

Атрибуты: меч, отрубленная голова бородатого Олоферна, служанка с корзиной, собака (символ преданности)
Характерные черты: красота,
молодость
ЮдифьЮдифь

Юди́фь, или Иуди́фь (ивр.יהודית‏‎ — Йеhуди́т, женский вариант имени Иуда, «хвала Иегове») — персонаж ветхозаветной второканонической «Книги Юдифи», еврейская вдова, спасшая свой родной город от нашествия ассирийцев.

Иудейская героиня, патриотка и символ борьбы иудеев против их угнетателей в древности на Ближнем Востоке[1], «красива видом и весьма привлекательна взором» (Иудифь. 8:7). После того, как войска ассирийцев осадили её родной город, она нарядилась и отправилась в лагерь врагов, где привлекла внимание полководца. Когда он напился и заснул, она отрубила ему голову и принесла её в родной город, который таким образом оказался спасен. Библейская энциклопедия архимандрита Никифора считает датой этого подвига примерно 589 год до н. э.[2]

Начиная с эпохи Возрождения образ пользовался чрезвычайной популярностью в искусстве и имел как героические, так и эротические коннотации.





Легенда

После победы над мидийским царем Арфаксадом ассирийский царь Навуходоносор, правивший в Ниневии, послал военачальника Олоферна завоевывать страны от Персии на востоке до Сидона и Тира на западе, покарать обитавшие к западу от Ассирии народы за неповиновение; в их число попали и израильтяне. Олоферн разорил Месопотамию, Киликию и другие земли, начал приближаться к «приморской стране» (Финикии) и Иудее. Узнав о приближении ассирийцев, израильтяне принялись возводить укрепления, вызвав гнев Олоферна. Когда Олоферн достиг Ездрелонской (Изреельской) долины, оказалось, что по распоряжению иерусалимского первосвященника узкий проход, ведший в Иудею и к Иерусалиму, перекрыли евреи близлежащих укрепленных городов Ветулия и Бетоместаим. Вождь аммонитян Ахиор отговаривал его от карательного похода в Иудею, обещая ему поражение, если израильтяне по-прежнему будут верны единому Богу — пока евреи хранят верность Богу, они непобедимы. Олоферн, считавший единственным богом Навуходоносора, приказал связать Ахиора и «предать в руки сынов Израиля»; его отвели в горный город Ветилую, где он был освобождён от пут местными жителями и рассказал о своей встрече с ассирийцами.

Олоферн по совету идумеев и моавитян осадил город и перекрыл жителям Ветилуи доступ к воде, обрекая их на медленную смерть. Жители горной крепости требуют от старейшин передачи её ассирийцам, если в течение пяти дней не придёт помощь от Бога. Юдифь обвиняет старейшин в том, что они хотят подвергнуть Бога испытанию, и говорит: «Я совершу дело, которое пронесётся сынам рода нашего в роды родов» (Иудифь. 8:32).

Тем временем молодая вдова Юдифь, стремясь спасти родной город, надела красивые одежды и отправилась вместе со служанкой (которая несёт большой мешок кошерной пищи[3]) в стан ассирийцев. Она молится Богу, просит Его помочь осуществить свой замысел, умывается, умащается благовониями, надевает праздничное платье, украшает себя, «чтобы прельстить глаза мужчин, которые увидят её» (Иудифь. 10:4).

Остановившим её воинам в лагере противника Юдифь объявляет себя пророчицей и говорит, что собирается указать их полководцу лёгкий путь к захвату Ветилуи. Придя в шатёр Олоферна, она рассказала ему, что израильтяне будто бы нарушили заповеди Бога, а значит, лишили себя Его защиты и обречены на поражение. Подчёркивая своё благочестие, она пообещала Олоферну помочь наказать отступников и провести его войско к Иерусалиму. За это Олоферн, восхищённый её красотой и мудростью, позволил Юдифи жить в его лагере. Там она проводит 3 дня, ночью идёт со служанкой в долину Ветилуи, купается там в источнике, и чистой возвращается в лагерь.

На четвёртый день Олоферн устроил пир, на который повелел пригласить Юдифь, ибо «сильно желал сойтись с нею и искал случая обольстить её с того самого дня, как увидел её». Но, любуясь красавицей, Олоферн опился вином и заснул. Когда слуги удалились из шатра, Юдифь обезглавила спящего Олоферна его собственным мечом и отдала отрубленную голову своей служанке, спрятавшей её в мешок со съестными припасами. Затем израильтянки вернулись в город, показали голову горожанам со словами: «Вот голова Олоферна, вождя Ассирийского войска, и вот занавес его, за которым он лежал от опьянения, — и Господь поразил его рукою женщины. Жив Господь, сохранивший меня в пути, которым я шла! ибо лице мое прельстило Олоферна на погибель его, но он не сделал со мною скверного и постыдного греха» (Иудифь. 13:15-16). Голову вывешивают на крепостной стене. Юдифь повелела воинам Ветилуи выступить против ассирийского войска; подчинённые Олоферна отправились за своим военачальником, и, найдя его убитым, пришли в ужас. Ассирийцы были обращены в бегство и по частям разбиты войсками израильтян, отступив за Дамаск.

Юдифь вернулась в Ветилую, где поселилась в своём имении. Многие желали видеть её своей женой, но она отказалась вступать во второй брак. Она прожила 105 лет, пользуясь всеобщим уважением. Юдифь погребли в пещере в Ветилуи, где было захоронение её мужа Манассии.

Дом Израиля оплакивал её семь дней <…> И никто более не устрашал сынов Израиля во дни Иудифи и много дней по смерти её.

Почитание

Православная церковь почитает Юдифь в числе праведных ветхозаветных жен как праматерь.[4] Её память совершается в неделю праотец (предпоследнее воскресение перед Рождеством Христовым).

В еврейской традиции история отражена в пении в первую и вторую ханукальные субботы пиюта «Ми камоха аддир айом ве-нора» («Кто, как не Ты, велик непревзойденным величием»), — обычай, сохранившийся и поныне в некоторых общинах. Он представляет собой сокращенное изложение содержания книги Иудифь[5].

В католической литургии «Кантик Юдифи» («Химнус кантемус Домино», Иудифь. 16:15-21) исполняется в ходе вечернего богослужения в среду[6].

Толкование

История в средневековье трактовалась как символизирующая торжество Девы над дьяволом и как победа чистоты и смирения над похотью и гордыней[6]. Как и многие другие библейские жены, Иудифь стала типологическим предшественником Девы Марии.

Была составлена следующая типология, объединённая общей темой. Во 2-й и 3-й историях главными действующими лицами являются женщины, через которых Бог оказал помощь Израилю, в других она также является орудием победы[7]:

  1. Дева Мария побеждает дьявола
  2. Юдифь обезглавливает Олоферна
  3. Иаиль убивает Сисару
  4. Томирис обезглавливает царя Кира (история из Геродота)

Она входит в число Mulier sancta — святых жен, персонифицирует Церковь и многие добродетели — Смирение, Правосудие, Мужество, Целомудрие. Олоферн, в свою очередь символизирует пороки — Гордость, Распутство, Тиранию. Женский пол сделал её примером типичного библейского парадокса «силы в слабости», через это она соотносится с Давидом, победившим Голиафа и спасшим родной город от вражеской армии.

Навуходоносор рассматривается не как исторический персонаж, действующее лицо истории, а лишь как человек, бросивший вызов Богу, а военачальник Олоферн является его орудием[7].

Иудифь становится символом сопротивления, иудейского в частности, позже — вообще патриотического. В эпоху Возрождения история вдовы стала примером мужества местных жителей перед лицом иностранной интервенции.

Иудаизм. Хотя «Книга» не является частью официального иудейского религиозного канона, она стала частью концепции ортодоксального иудаизма, представители которого относят время его действия к тому периоду, когда Иудея боролась с Селевкидами в эллинистический период. История Юдифи расценивается как событие, связанное с фактами военных действий того периода, и считается, что она имеет отношение к второстепенным обстоятельствам еврейского праздника Ханука (см. также 1-ю и 2-ю книги Маккавеев).

Современные версии

Выдвигается предположение, что под видом служанки Юдифь сопровождал изгнанный Олоферном военачальник Ахиор, и именно он с двух ударов легко отрубил голову полководцу[8].

«Книга Иудифи»

Этот текст, как считается, был написан на основе более ранних устных преданий в середине II века до н. э. иудеем, жившим в период второго храма (538 г. до н. э. — 70 г. н. э.), в годы патриотического подъёма — во время восстания Маккавеев[7], либо в конце персидской эпохи, в годы великого восстания (362 г. до н. э.), разразившегося в царствование Артаксеркса II, которое распространилось и на Израиль[6].

Исходя из того, что время действия относится к восемнадцатому году царствования Навуходоносора (Иудифь. 2:1), и ко времени первосвященства Иоакима, Библейская энциклопедия архимандрита Никифора датирует время действия около 589 года до н. э.[2]

Автор книги неизвестен. Иероним Стридонский считал, что её написала сама Юдифь; в качестве других возможных авторов называют действующих лиц книги — первосвященника Елиакима либо же военачальника Ахиора; а также Иисуса, сына Иоседекова, сотоварища Зоровавеля при возвращении из вавилонского плена[5].

Книга Юдифи с литературной точки зрения — один из лучших образцов литературы эпохи Второго храма. Она написана прозой и состоит из 16 глав. Книга имеет 2 поэтических включения — молитва Юдифи перед тем, как отправиться в лагерь Олоферна (глава 9), и благодарственная молитва Израиля после бегства врага (глава 16)[6].

Второканоничность

«Книга Юдифи» — второканоническая, входит в Септуагинту и является частью канона Ветхого Завета католической и православной церквей, но исключена из него как апокриф иудеями и протестантской церковью.

Хотя Блаженный Иероним, переводя на латынь Библию, не переводил второканонические книги (не имеющие ивритского оригинала), он, тем не менее, сделал для неё исключение. Он объяснил это тем, что «Никейский собор говорил о ней как о части Священного писания». Подобного факта, однако, нет в постановлениях Никейского собора[5], и непонятно, имел ли Иероним в виду то, что на Никейском соборе на эту книгу ссылались в дискуссиях, либо его же ввели в заблуждение о существовании подобного постановления. Однако, несмотря на это, считается, что ранние Отцы Церкви расценивали эту книгу как каноническую. Например, по некоторым предположениям, апостол Павел цитирует некоторые фразы из греческих строк в 1-м послании Коринфянам: Иудифь. 8:14 в 1Кор. 2:10, Иудифь. 8:25 в 1Кор. 10:10. Также как часть Писания она цитируется в раннехристианских текстах Климента Римского, Климента Александрийского, Оригена, Тертуллиана[9], Амвросия Медиоланского. Аврелий Августин и вся африканская Церковь[уточнить] также признавали эту книгу канонической[5].

Первым комментатором книги был Рабан Мавр в IX веке.

Языковые версии

Греческий текст. Книга сохранилась лишь в греческом переводе — Септуагинте, оригинала на иврите нет. Книга дошла в 4 основных греческих версиях, восходящих к одному оригиналу на иврите. Главные — (1) Codex Vaticanus и (2) Codex Alexandrinus, Codex Sinaiticus[9]. «Многочисленные гебраизмы в греческом тексте с определенностью свидетельствуют, что греческий текст восходит к оригиналу на иврите. Более того, в греческом переводе содержится транслитерация слов на иврите, отражающая характерную для Эрец-Исраэль орфографию»[6].

Латинский текст. С греческого текста был сделан перевод на арамейский язык (этот перевод называемый Иеронимом «халдейским» утрачен[5]). Именно эта версия легла в основу латинского перевода блаженного Иеронима — Вульгаты (IV—V вв.)[6]. Греческая версия на 84 стиха длиннее латинской. Иероним пишет, что он сделал перевод «с халдейского» второпях, за одну ночь, стараясь передать ощущение, а не переводить дословно (magis sensum e sensu, quam ex verbo verbum transferens)[10]. Он добавляет, что его версия отличается, и что он передал на латыни только то, что он точно понял на халдейском. Арамейской версии, по которой работал Иероним, не сохранилось. У Иеронима очевидна путаница в именах старейшин (Иудифь, 6:11, 8:9, далее в 15:9 — Иоахим превращается в Элиахима), изменен список предков Иудифи, напутаны географические названия (2:12-16). В Вульгате Навуходоносор правит 13 лет, в Септуагинте — 18. В греческом тексте есть длинное обращение Олоферна к царю[9].

Пример разночтений
Септуагинта, 2:27 Вульгата, 2:17
καὶ κατέβη εἰς πεδίον Δαμασκοῦ ἐν ἡμέραις θερισμοῦ πυρῶν καὶ ἐνέπρησε πάντας τοὺς ἀγροὺς αὐτῶν καὶ τὰ ποίμνια καὶ τὰ βουκόλια ἔδωκεν εἰς ἀφανισμὸν καὶ τὰς πόλεις αὐτῶν ἐσκύλευσε καὶ τὰ παιδία αὐτῶν ἐξελίκμησε καὶ ἐπάταξε πάντας τοὺς νεανίσκους αὐτῶν ἐν στόματι ρομφαίας. et post haec descendit in campos Damasci in diebus messis et succendit omnia sata omnesque arbores ac vineas fecit incidi
Потом спустился на равнину Дамаска, во время жатвы пшеницы, выжег все нивы их, отдал на истребление стада овец и волов, разграбил города их, опустошил их поля и избил всех юношей их острием меча (Синодальный перевод) И после этих деяний он спустился в нивы Дамаска во дни жатвы, и предал весь урожай огню, и заставил все деревья и виноградники вырубить (дословный перевод)
Протестантская Библия короля Якова восстанавливает нумерацию Септуагинты (например, 2:27: Then he went down into the plain of Damascus in the time of wheat harvest, and burnt up all their fields, and destroyed their flocks and herds, also he spoiled their cities, and utterly wasted their countries, and smote all their young men with the edge of the sword).

Ивритский текст. Существующие 2 еврейские версии (полная и сокращенная) были сделаны в Средние века (вероятно, обратный перевод). Полная практически дословно совпадает с греческой, короткая в корне отличается. Переводы появляются начиная с X—XI вв., причём делаются они преимущественно с латыни. Короткая версия была обнаружена недавно, и имеет всего 40 строк, она весьма любопытна для объяснения загадок текста (подробнее см. подраздел Версии датировки). Записанная длинная версия имела хождение в иудейской среде и была очень популярна, став частью Танаха, и оказав влияние на мидрашистскую литературу. Затем книга была включена в Септуагинту. Но через некоторое время при окончательном отборе книг для канона Ктувим она была отброшена из-за моральной оценки[11] подвига Юдифи — ведь героиня совершила его, пойдя на притворство и обман, убив доверившегося ей врага.

Также известны древние переводы книги — сирский и латинский, известный под именем италийского (Vetus Latinus)[5].

Жанр книги, вымысел и анахронизмы

Католические теологи в большинстве своем воспринимали «Книгу Иудифи» как фактическое повествование, не аллегорический текст. Даже такой скептик, как Йан, считает, что перечисление предков Иудифи в 15 коленах не имеет цели для создания вымышленного персонажа[12]. Отцы Церкви всегда воспринимали книгу как историческую; так, блаженный Иероним, хоть и исключал её из еврейского канона, без сомнений считал её реальным персонажем[9][13].

Однако «Книга Иудифи» содержит ряд исторических анахронизмов[5], и большинство учёных оценивают её как вымысел — притчу, или даже первый исторический роман[9]. Как в историческом романе, сцены книги оживлены, им придана конкретика обозначением определённого времени и места действия (пусть и не точных), и, как во всех исторических романах, она расцвечена именами важных исторических личностей. В данном случае это царь Навуходоносор, фигурирующий также в «Книге Даниила». Самые первые строчки — это не классические «Однажды давным-давно», а строго конкретные «В 12-й год царствования Навуходоносора, царствовавшего над Ассириянами в великом городе Ниневии…». Известный католический экзегетист дом Август Келмет (1672—1757) указывает, что восприятие истории как реального факта сталкивается с очень серьёзными трудностями, в первую очередь, из-за запутанных указаний текста. Исторические и географические факты часто ошибочны[9].

Лео Таксиль использует все эти несообразности, чтобы объявить историю «голой богословской выдумкой»[14]. Зенон Косидовский относит историю к числу назидательных сказаний и пишет «одним словом, наивно было бы утверждать, будто это историческая книга». Также он уточняет, что поскольку книга была написана вернее всего в период повстанческой борьбы Маккавеев на устных преданий, когда борясь с превосходящими силами селевкидов, евреи создавали подобные легенды, желая доказать на исторических примерах, что Яхве не покидает свой народ в трагические и переломные моменты. «Следовательно, это была своего рода пропагандистская литература, назначение которой состояло в том, чтобы поддерживать дух у восставших и побуждать к стойкому сопротивлению»[11].

Неясности

  • главной погрешностью истории является утверждение о том, что подвиг Юдифи остановил вторжение Навуходоносора и разгром Иудеи, в то время, как Навуходоносору на самом деле эту страну завоевать удалось. Кроме того, в действительности Навуходоносор был вавилонским, а не ассирийским царем.
  • родной город Юдифи называется Ветилуя, о нём говорится, что он занимает важное стратегическое место на пути в Иудею. Это место — загадка. По описанию текста — это большой город с улицами и башнями (7:22,32) и способна противостоять долгим осадам. Находился он в долине Ездрилона и охранял путь к Иерусалиму. Ни следа подобного поселения не сохранилось. Скорее всего — вымышленный географический пункт[7], хотя некоторые отождествляют его с городом Meselieh, Mithilia[15]. Место, где разбил свой лагерь Олоферн, отождествляют с районом Шхема.
  • поход Навуходоносора в Иудею был успешным, завершился взятием Иерусалима и разграблением Иерусалимского храма. Поход царя Ассирии Синаххериба (в Библии — Сеннахирим) на Иерусалим действительно закончился чудесным спасением иудеев и поражением ассирийского войска, но эта история описана в Библии совсем иначе (4Цар. 18:13-19:35).
  • излагаемые события приурочены ко времени возвращения из пленения вавилонского, когда уже не существовало ни Мидии, ни Ассирии[6]. Хотя эпоха — время Навуходоносора, то есть времени царей иудейских, по 5:22, 8:18-19 можно предполагать аллюзию на время после реставрации. При этом царя над Палестиной нет (6:5), только первосвященник Иоахим (Элиахим), а в 4:8, 11:14, 15:8 упоминается синедрион.
  • Гидасп (Ύδάσττης) — река, упоминающаяся в книге Иудифь, I, 6 рядом с Евфратом и Тигром и страною Эламом. Полагают, что Г. тождествен с эламитской рекой Choaspes (Хоасп), которая, по мнению некоторых комментаторов, соответствует реке «Medus Hydaspes», упоминаемой у Вергилия (Georgica, IV, 211). — Ср.: Bl.-Che., II, 2137; Fritzsche, в Bibellexicon, III, 151[16].
  • книга полна смеси персидских, греческих и иудейских имен.
  • Ахиор, царь Елимейский (1:6) — упоминание сомнительное, человек с аналогичным именем есть в книге Бытия (14:1)
  • Вагой, евнух Олоферна — имя, взятое из «Иудейских древностей» Иосифа Флавия (XI, vii, 1), так звали осквернителя Храма.
  • собственно, имена (Иудифь — «иудейка», Ахиор — «брат света», Ветилуя — возможно «святое место» («Bethel» — дом Господень, Иерусалим (?) или от ивритского «дева» бетула) — звучат как символические имена, а не реальные. В речи Иудифи к Олоферну (9:12,15) очевидна путаница между Ветилуей и Иерусалимом.
  • упомянутая выше генеалогия Иудифи в трёх основных греческих кодексах варьируется[9].

Версии датировки

Согласно рассказам "Книги Иудифи" события подвига Юдифи относятся к восемнадцатому году царствования Навуходоносора и периоду первосвященства Иоакима. Библейская энциклопедия архимандрита Никифора датирует эти события около 589 года до н. э.[2]

  • IV век до н. э. Одни исследователи предполагают, что хотя данная история — поэтический вымысел времен Хасмонеев, общее историческое ядро событий относится ко времени персидского царя Артаксеркса III, когда в 352 году до н. э. каппадокийский правитель по имени Холоферн действительно воевал — с египтянами (Диодор Сицилийский 17:6[17]), а его помощником был евнух Багой[11]. Это значит, что перепутано имя царя (Навуходоносор вместо Артаксерса) и нация (ассирийцы вместо персов). На это возражают, что книга не обнаруживает греческих влияний, а рисуемая в ней географическая и этническая картина не соответствует такой датировке[6].
  • VI век до н. э. Упоминаемые в книге имена (Олоферн, Багоаз), ряд других элементов повествования (персидский царь как «царь всей земли», «выдача земли и воды» как знак капитуляции, «акинаке» — кинжал, «Бог небес» как обозначение Бога Израиля), — персидские. Поэтому предполагают, что историческим фоном повествования служит война персидского царя Дария I (522—486 гг. до н. э.) против мидийского правителя Фраорта во время упоминаемого в книге возвращения вавилонских изгнанников. Именно с этим предположением связана версия о написании книги в годы великого восстания (362 год до н. э.)[6].

Католические комментаторы предлагают выходить из путаницы несколькими способами. Консервативный критицизм предполагает, что книга все же описывает исторические факты. Ошибки же в географии и именах вызваны переводчиками и переписчиками оригинального текста, которые жили долго после событий и не разбирались в реалиях. Келмет, таким образом, предполагает, что с Навуходоносором ошибки нет, а под именем царя Арфаксада подразумевается царь Мидии Фраорт, чьё имя, как доказал Вигоро, легко искажается таким образом. Сам Вигоро, однако, согласно с ассирийскими находками, отождествляет упомянутого Навуходоносора с Ашшурбанипалом, современником Фраорта. Это позволяет ему соотнести события с периодом плена Манассии (2Пар. 33:11). Эта кампания, которую возглавлял Олоферн, описана в источниках времени Ашшурбанипала. Это позволяет объяснить аллюзии на пленение — реставрация действительно была, но Манассии, а не Ездры. Упоминания синедриона сомнительны[9].

Таким решением дилеммы не удовлетворены некоторые комментаторы, они считают, что ошибки передаточного звена не могут быть явственным объяснением проблемы. Эти авторы, как католические, так и протестантские, не намереваясь утверждать, что это целиком вымысел, предполагают, что реальная историческая подоплёка есть. Июдифь — не мифический персонаж, её подвиг долго жил в памяти потомков, однако в письменном виде она была оформлена много времени спустя, когда большинство реальных фактов были забыты. Информация расплывчата, стиль же композиции, речей, напоминает книгу Маккавеев, а также псалмы Второго храма (ср. 7:19 и Псалтырь, 105:6, 7:21 и Пс 78:10, 93:2; 9:6, 9, и Пс 19:8; 9:16 и Пс 146:10; 13:21 и Пс 105:1). Первосвященник Иоахим должен быть отождествлен с отцом Элиашиба, значит, жил во времена Артаксерса Великого (464—424 до н. э., «Иудейские древности», 11:6-7)[9].

Короткая ивритская версия, обнаруженная доктором Гастером и датируемая им XI веком н. э., отчасти решает проблему: в ней всего 40 строк, нет множества подробностей и имен, в том числе Олоферн, Ветулия и Ахиор, а враги больше не ассирийцы, а Селевкид Антиох Эпифан, современник Маккавеев, осаждающий собственно Иерусалим. Иудифь там не «вдова», а «дева», букв. «ветилуя», что могло потом превратиться в название города. Есть версия, что этот «конспект» мог быть оригиналом, на базе которого расцвечена вымышленными подробностями полная версия. Это объяснило бы и маккавейскую расцвеченность стилистики, и тему эффективности молитвы (ср. 6:14-21; 7:4; 2 Мак 15:12-16)[9]. В иудаистической традиции история Юдифи вообще связывается с борьбой против эллинистической Сирии, а не Ассирии, и относится ко временам Хануки.

Юдифь в мировой культуре

История Юдифи является одной из тем, к которым в европейской литературе и живописи обращаются наиболее часто. В Средневековье увлекались упорядочиванием событий Священной истории, Ренессанс же видел в Юдифи храбрую героиню, тогда как барокко притягивала связь ужасного и эротического в этой истории[7].

В изобразительном искусстве

В европейском искусстве принято было иллюстрировать несколько эпизодов этой истории, но чаще всего Юдифь изображалась с мечом в правой руке и головой Олоферна в левой. За её плечами обычно пишут служанку, для того, чтобы отличать её от Саломеи, которая обычно держит отрубленную голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде. (Тем не менее, в северноевропейской традиции можно найти Юдифь и со служанкой, и с блюдом — это знаменитый пример, приведённый Э. Панофским, о том, что эрудиция необходима для изучения иконографии). Либо же Юдифь может быть написана в активном действии — опускающей голову Олоферна в корзину, прикрытую тканью, которую держит служанка. Собака — символ преданности, иногда её сопровождает.

Намного реже, начиная с XVI века, она изображается в процессе убийства.

Впервые образ Юдифи встречается в средние века, как пример добродетели, побеждающей порок. В таком случае она ассоциируется с аллегорической фигурой Смирения[1].

Один из ранних циклов — миниатюры Библии Сан Паоло фуори ле Мура (Рим, IX в.). Затем несколько эпизодов изображены на северном портале собора в Шартре (XIII век) и Сен-Шапель (XIII век).

В эпоху Возрождения картина её победы являлась парной к сюжетам «Самсон и Далила» и «Аристотель и Кампаспа». Это сопоставление доказывает, что тогда эта тема являлась также аллегорией несчастья мужчины, оказавшегося в руках женщины, замышляющей коварство, так же, как и сюжет Томирис[1].

В живописи Нового Времени эта тема популяризируется с «Возвращения Иудифи» Сандро Боттичелли (ок. 1470). Донателло изваял знаменитую бронзовую скульптуру «Юдифь и Олоферн», используя её как аллегорию борьбы флорентийской коммуны против тирании. Принадлежность Олоферна к ассирийцам ассоциировалась у итальянцев с их извечным врагом — турками, и делала изображение над ним особенно приятным для их глаз.

Микеланджело изобразил Юдифь в углу Сикстинской капеллы, на восточной надсводной части арки (1509). Эта тема интересовала Джорджоне, Тицианa, Веронезе, КараваджоЮдифь и Олоферн»), Артемизию Джентилески, Доменико Беккафуми, Кристофано Аллори (якобы моделями послужили его возлюбленная Маццафирра и её мать), Рембрандта, Рубенса (ок. 1616) и т. д.

Знаменитые картины:

На ренессансных и более поздних полотнах Юдифь иногда изображена обнаженной. Уже картина Джорджоне имеет явные эротические черты, далее эта тенденция заметна в гравюре Альбрехта Дюрера «Сон доктора»[7]. Широко распространились и гравюры, сочетающие вечные темы секса и насилия, на которых Юдифь часто изображалась обнажённой. Из крупных мастеров гравюры на этот сюжет создавали Пармиджанино и Жак Калло, а также по рисункам Мантеньи.

В эпоху Контрреформации сюжет неожиданно становится также прообразом аллегории Кары — выражение победы над грехом[1].

В 19 веке известна картина Августа Риделя в духе историзма. Более поздние примеры, в связи с появлением на рубеже ХХ века типа роковой женщины[7] — «Иудифь» Климта (ок. 1901), обнаженная героиня у Франца Штука (1927).

В литературе

Образ Юдифи распространился в европейской литературе. Около 1000 года о ней написал проповедь англо-саксонский аббат Эльфрик (см. «Judith»), поэма «Judith» на старо-английском языке в манускрипте Cotton Vitelius A XV (это сложное обозначение расшифровывается следующим образом: рукопись из коллекции сэра Роберта Коттона, находится в Британском музее, в шкафу, на котором помещалось изображение императора Вителлия) следует за «Беовульфом».

В эпоху Возрождения история вдовы стала примером мужества местных жителей перед лицом иностранной интервенции. Далмацкий гуманист Марко Марулич (1450—1524) обработал эту легенду в ренессансный роман «Judita», вдохновляясь современной ему героической борьбой хорватов против Оттоманской империи.

Как символ гордости и сластолюбия Олоферн упоминается в «Кентерберийских рассказах» Чосера и в «Божественной комедии» Данте, где помещён в чистилище на Уступе Гордыни. С XVI века сюжет становится популярным среди протестантов, которые интерпретируют историю Юдифи как аллегорию победы праведности над пороком. Мартин Лютер особо рекомендовал этот сюжет для драматургов[6]. Также любят его ренессансные авторы. Образ сохранил свою популярность в XVII—XIX вв.

  • Одна из ранних пьес — драма (1489 г.), поставленная в городе Песаро (Италия) местной еврейской общиной.
  • Поэма о Юдифи Лукреции Торнабуони (вторая половина XV в.).
  • Религиозная эпическая поэма «Юдита», Марко Марулич (1521).
  • Пьеса «Юдит», Сикст Бирк (1536).
  • Драма «Юдифь и Олоферн», Лука (Джарафелло) де Калерио (1540).
  • Поэма «Юдит», Ганс Сакс (1551 и 1554).
  • Трагедия «Олоферн», Дж. Франческо Альберти (1594).
  • Мартин Бёме (1618).
  • В 1674 г. пьеса «Иудифь», или «Олоферново действо» (в семи актах) была одной из первых пьес на библейскую тему, поставленных в Москве.
  • Анонимное сочинение на иврите «Сефер Иехудит ве-сефер Иехуда ха-Маккаби» («Книга Юдифь и книга Иехуды Маккавея»), Амстердам (1674).
  • «Освобожденная Ветилуя», духовная оратория Пьетро Метастазио (1734).
  • Поэма «La Betulia liberata» («Освобожденная Ветилуя»), Луиджи Дуклу (1832).
  • Трагедия «Юдифь» Кристиана Фридриха Геббеля (1841). Образ сильно отличается от библейского. Юдифь слышит рассказы о грозном Олоферне, которого никто не может победить. В лагерь полководца её ведёт не только долг, но и интерес к незаурядному мужчине. Увидев Олоферна, она забывает о своей миссии, и влюбляется в него. Однако он опережает события и насилует её, после чего она его убивает. Дома она хочет, чтобы сограждане убили её. Последние слова: «Я не хочу родить Олоферну сына».
  • «Юдифь и Олоферн», одноактная драма Иоганна Нестроя, пародирующая трагедию Геббеля (1849).
  • «Юдифь» Натале Фальчини (1862).
  • Комедия «Еврейская вдова», Георг Кайзер (1911).
  • Пьеса «Юдифь», Т. С. Мур (1911). Модернистское толкование истории: героиня, прежде чем убить тирана, становится его любовницей.
  • Лассель Аберкромби использовал образ Юдифи для выражения идеалов суфражистского движения (1912).
  • «Юдифь», Жан Жироду (1931).
  • «Юдифь, героиня Израиля» Б. Понхолцера (1927).
  • «Юдифь» Г. Бернштейна (1922).
  • «Юдифь» Р. Морица (1938).

В русской литературе

В музыке

  • 1667: оратория, К. Ферстер
  • А. Драга (оратория, 1668-69)
  • Дж. П. Колонна (оратория, 1690)
  • 1693: Оратория «La Giuditta» Алессандро Скарлатти
  • М. А. Шарпантье (оратория, около 1700 г.)
  • 1716: «Juditha triumphans» (Торжествующая Юдифь) — Антонио Вивальди
  • В. де Феш (оратория, 1733)
  • Г. Ройтер (оратория, 1734)
  • И. А. Зелинка (мелодрама, 1741)
  • Н. Йомелли (оратория, 1743)
  • А. Бернаскони (1754)
  • Дж. Б. Мартини (два канона, 1757)
  • И. Холцбауэр (1760)
  • Дж. К. Смит (оратория, 1760)
  • Т. О. Арне (оратория, 1761)
  • Д. Чимароза («Священная опера», 1770)
  • Ф. Гасманн (оратория, 1771)
  • 1771: «La Betulia Liberata» — Моцарт
  • Л. ван Бетховен (три канона, 1823)
  • С. Леви (опера, 1844)
  • 1863: «Юдифь» — опера Александра Серова. [classiclive.org/index.php?option=com_content&view=article&id=90:2011-05-04-15-53-53&catid=65:2011-05-02-07-40-35&Itemid=88 Либретто оперы]
  • А. Ф. Допплер (опера, 1870)
  • Ш. Лефевр (опера, 1879)
  • Г. Пэрри (оратория, 1888)
  • М. Эттингер (опера, 1920)
  • 1925: «Юдифь» — оратория Артюра Онеггера
  • Г. Гард (опера на иврите; опубликована лишь частично, 1931 и 1939)
  • М. Сетер (балет «Легенда о Юдифи», 1963)
  • 1980: «Юдифь» — балет Марты Грэм на музыку Эдгара Вареза
  • 2000: «Judith» — песня группы «A Perfect Circle»

В кинематографе

В астрономии

В честь Юдифи назван астероид (664) Юдифь, открытый в 1908 году.

См. также

Напишите отзыв о статье "Юдифь"

Примечания

  1. 1 2 3 4 Дж. Холл. Словарь сюжетов и символов в искусстве. М.: Крон-пресс, 1996. С. 631-2
  2. 1 2 3 Иудифь // Библейская энциклопедия архимандрита Никифора
  3. Ритуальная чистота // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
  4. [nesusvet.narod.ru/ico/books/erminiya.htm#h2_131 Ветхозаветные святые жены] // Ерминия Дионисия Фурноаграфиота
  5. 1 2 3 4 5 6 7 [www.lopbible.narod.ru/jdt/txtjdt.htm Книга Иудифи] // Толковая Библия Лопухина
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [www.eleven.co.il/article/15155 Иудифь] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  7. 1 2 3 4 5 6 7 Большой путеводитель по Библии. (Перевод издания Дрёмер Кнаур, Мюнхен), М., 1993. С. 243—244
  8. [www.kpe.ru/sobytiya-i-mneniya/ocenka-sostavlyayuschih-jizni-obschestva/istoriya-kultura/1344-inoy-vzgliad-na-judif-i-olofern Ахиодор и Олоферн // «Техника молодёжи», № 1, 2010 г.]
  9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [www.newadvent.org/cathen/08554a.htm Catholic Encyclopedia (1913)]
  10. Jerome, Praef. in Lib.
  11. 1 2 3 [lib.ru/HRISTIAN/KOSIDOWSKIJ/skazaniya.txt Зенон Косидовский. Библейские сказания]
  12. [books.google.ru/books?id=dZcvAAAAYAAJ&dq=jahn+Introductio+Vienna,+1814&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Johann Jahn. «Introductio», Vienna, 1814, p. 461]
  13. Ep. lxv, 1
  14. [lib.ru/HRISTIAN/ATH/TAKSIL/funnybib.txt Лео Таксиль. Забавная Библия]
  15. [[[s:ЕЭБЕ/Бетулия]] Бетулия. Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона]
  16. [[[s:ЕЭБЕ/Гидасп]] Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона]
  17. [ru.wikisource.org/wiki/ЕЭБЕ/Олоферн ЕЭБЕ/Олоферн]

Литература

  • Dom Augustin Calmet, «Introd. in Lib. Judith»
  • Дроздов, Николай Михайлович. «Историч. характер кн. Иудифь» (1876)

Ссылки

  • [www.eleven.co.il/article/15155 Иудифь] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  • [britanniae.ru/poem/transl_Judith.htm Фрагменты (ст. 185—235) русского перевода англосаксонской поэмы «Юдифь»]
  • [manuscripts.kb.nl/search/simple/judith Средневековые миниатюры с историей Юдифи]
  • [www.xn-----7kcagabcx1bboelivelc9a1ae5h2keg.xn--p1ai/19_kniga_iudifi__vtorokanon._.docs.htm Прочитать Книгу Иудифь]  (ст.-слав.)

Отрывок, характеризующий Юдифь




После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]