Кнут

Кнут — тип ударного орудия, главным элементом которого является длинный плетёный ремень из сыромятной кожи. Применяется для понукания животных, наказания людей, в ряде случаев может служить гибким ударным оружием.

Этимология названия

От Кнутр (скандинавск.) — узел, нарост.

Устройство

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Главным элементом кнута является длинный плетёный кожаный ремень круглого сечения, который разделяется на собственно плетёную часть (или тело кнута), фол и крекер. Тело сплетается из длинных полос кожи и постепенно утончается к концу, на котором крепится узкий ремень — фол; к фолу крепится крекер, состоящий из конского волоса либо синтетических материалов. При нанесении удара с замахом по мере утоньшения конец кнута и в особенности фол может развивать сверхзвуковую скорость, из-за чего крекер производит характерный громкий звук, напоминающий щелчок или хлопок. Этот щелчок пугает рогатый скот, что и используют пастухи. Кнуты также могут быть из других материалов, например, из синтетических веревок или лент, иные материалы менее распространены.

В основном кнут имеет твёрдую рукоять (к примеру, из дерева). Кнуты с отсутствующей рукоятью иногда называются «змеёй» (англ. Snake), в начало иногда добавляют мешочек с дробью для утяжеления.

Отдельно стоит упомянуть кнут, использовавшийся в России до середины XIX века как орудие наказания и пытки. По свидетельству Н. Н. Евреинова («История телесных наказаний в России», 1913 г.) кнут для наказания состоял из трёх частей: деревянной ручки длиной примерно 0.35 м, прикрепленной к плетеному кожаному столбцу длиной около 0.7 м, оканчивавшемуся медным кольцом, к кольцу уже крепилась «рабочая» часть длиной тоже примерно 0.7 м. Последняя, «рабочая» часть изготавливалась из широкой полосы толстой воловьей кожи (около одного сантиметра), согнутой для придания дополнительной жесткости уголком (уголок вдоль полосы кожи) и загнутой на конце в виде когтя. Иногда края рабочей части затачивались. Эту часть кнута предварительно вымачивали в специальных растворах, например, вываривали в воске или молоке, и высушивали на солнце. «Рабочая» часть кнута могла быть дополнительно оплетена тонкой проволокой для придания кнуту дополнительной жёсткости. Таким образом, кнут палача был тяжелым ударным орудием. Правильный удар кнутом должен был рассекать кожу и подлежащие ткани до костей — это служило индикатором, что палач бьет в полную силу (во времена Ивана Грозного, если палач бил слабо — рисковал занять место наказуемого). Во время нанесения ударов кнут отсыревал в крови и терял жесткость, поэтому после каждых 10—15 ударов кнут меняли на новый.

Применение кнута

Орудие телесного наказания

На протяжении практически всей своей истории кнут также использовался как мощное орудие наказания, и в этом качестве применяется в ряде стран даже в наше время. Наказание совершалось весьма медленно и требовало большого напряжения сил от исполнителя. По словам Котошихина, «в час боевой бывает ударов 30 или 40», а по свидетельству графа Мордвинова, относящемуся к XIX столетию, «для 20 ударов потребен целый час». Кнут употреблялся и как орудие пытки: подсудимый, привязанный за кисти рук, на верёвке вздергивался на воздух в дыбе и в этом положении получал удары кнутом. Смертельный исход наказания кнутом был явлением весьма обычным; об этом единогласно свидетельствуют все русские и иностранные писатели как XVII века, так и позднейшей эпохи. По словам князя Щербатова, почти все наказанные кнутом умирают или при самом наказании, или вслед за тем, «некоторые из них в жесточайшем страдании, нежели усечение головы, или виселица, или и самое пятерение».

Тяжесть наказания кнутом зависела не столько от числа ударов, сколько от силы их и способа нанесения. Говарду один палач сознался, что тремя ударами кнута может причинить смерть, проникнув до легких. Бывали примеры, говорит Якоб (1818), что палач с первых трех ударов перебивал позвоночник, и преступник умирал на месте; наоборот, бывали примеры, что 100 и даже 300 ударов не причиняли заметного вреда здоровью преступника. Таким образом, отмена Елизаветой Петровной смертной казни и замена её наказанием кнутом фактически свелась к установлению вместо простой казни квалифицированной; имеются даже указания, что столь частое выражение «бить кнутом нещадно» понималось исполнителями XVIII века, как приказание засечь преступника до смерти. B старину для излечения ран от кнута на спину наказанного надевали теплую шкуру только что убитой овцы (лечебник XVII в., Олеарий).

О наказании кнутом упоминает уже Судебник 1497 года, но особого распространения оно достигло в XVII веке, в терминологии которого оно именовалось также «жестоким наказанием» и «торговой казнью». По Уложению 1649 года, большая часть преступных деяний, даже самых незначительных, влекло за собой наказание кнутом или отдельно, или в соединении с другими наказаниями. Позднейшие указы XVII века расширяют применение кнута до крайних пределов, назначая его за работу в воскресные дни (1668), за нищенство (1691), за выбрасывание на улицу или накопление против дворов (в Москве) навоза и всякого помёта (указы 1686, 1688 и 1699 гг.).

Дальнейшее расширение сферы применения кнута явилось результатом уничтожения смертной казни при Елизавете Петровне. Наказание кнутом сопровождалось вырезанием ноздрей, клеймением и ссылкой; в тех же случаях, когда оно, с 1753 г., заменяло собой смертную казнь, к этому присоединялось еще возведение на виселицу или положение головы на плаху. Свод Законов 1832 и 1842 годов, по которому наказание кнутом было добавочным наказанием к ссылке в каторгу, в значительной степени сузил сферу применения кнута, оставив его лишь для тех преступлений, которые до Елизаветы Петровны влекли за собой смертную казнь, во всех же остальных случаях заменив его плетьми.

Число ударов кнутом никогда не определялось законом, который в XVII веке различал лишь простое и «нещадное» битье и лишь для пытки определил максимальное число ударов в 150 (боярский приговор 1673 г., на практике, впрочем, не соблюдавшийся); в XVIII и XIX вв. число это доходило до 400 и более. В XVII в. число ударов не определялось даже и в судейском приговоре, а предоставлялось на рассмотрение исполнителей; по словам князя Щербатова, и в XVIII в. наказание кнутом назначалось «без счета». Свод Законов предписывал, чтобы в судебном приговоре точно означалось число ударов кнутом, сообразно вине, но судейскому произволу никаких пределов положено не было.

Вопрос об отмене кнута возбужден был императором Александром I, который для обсуждения его учредил в Москве особый комитет; последнему Высочайше объявлено было, что «наказание кнутом, будучи бесчеловечной жестокостью, которой усиление зависит от произвола палача, следовало бы отменить». Комитет также высказался в этом смысле, но дело кончилось лишь указом 1817 г. об отмене вырезания ноздрей, уничтожение же кнута было отложено до издания нового Уголовного уложения, так как опасались, что объявление об этом в виде отдельного указа возбудит в народе мысль, «будто и всякое уголовное наказание с сим вместе отменяется». По тем же соображениям не привело к практическим последствиям и вторичное обсуждение вопроса о кнуте в 1824 г. государственным советом, который почти единогласно принял мнение, уже предварительно Высочайше одобренное, об уничтожении кнута.

В 1832 г. сын французского маршала Даву, в бытность свою в Москве, тайно купил у палача два кнута; по этому поводу состоялось 22 сентября 1832 г. секретное Высочайшее повеление: «впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать» («Русская Старина», 1887 г., № 10, стр. 216).

Лишь Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. отменило наказание кнутом, заменив его наказанием плетьми.

См. также

• Нагайка
• Плеть
• Торговая казнь

Литература

• Кнут, орудие наказания // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Сергеевский, «Наказание в русском праве XVII в.» (СПб., 1887).

Ссылки

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Кнут

Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.