Кнут, Довид

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Кнут и Фиксман

До́вид Кнут
Dovid Knout
Имя при рождении:	Ду́вид Ме́ерович Фи́ксман
Дата рождения:	10 (23) сентября 1900(1900-09-23)
Место рождения:	Оргеев, Бессарабская губерния
Дата смерти:	15 февраля 1955(1955-02-15) (54 года)
Место смерти:	Тель-Авив
Род деятельности:	поэт, журналист

До́вид Кнут (настоящие имя и фамилия: Ду́вид Ме́ерович (впоследствии Дави́д Миро́нович) Фи́ксман; согласно воспоминаниям Н. Н. Берберовой, Кнут — девичья фамилия матери; 10 (23) сентября 1900, Оргеев Бессарабской губернии — 15 февраля 1955, Тель-Авив, Израиль) — русский поэт, участник французского Сопротивления.

Биография

Дувид (Давид) Фиксман родился в бессарабском уездном городке Оргеев, расположенном в 41 версте от Кишинёва на реке Реут (в настоящее время райцентр Оргеевского района Молдовы), старшим сыном в многодетной семье бакалейщика Меера Дувидовича Фиксмана (ум. 1932) и его жены Хаи (ум. 1930). Детские годы провёл в Кишинёве (впоследствии подробно описаны в цикле «Кишинёвские рассказы»), куда родители Довида Кнута переселились не позднее начала 1903 года. Учился в хедере и казённом еврейском училище. В 1920 году, когда Бессарабия уже стала румынской провинцией, семья Фиксманов перебралась в Париж, где будущий поэт поначалу служил на сахаро-развесочной фабрике, чернорабочим, занимался раскраской материй и развозкой товаров на велосипеде, обучался французскому языку в вечерней школе Альянс Франсез и в конце концов открыл собственную кофейню в Латинском Квартале, где прислуживала вся семья. Впоследствии он учился на химическом факультете Университета Кан в Нормандии и работал инженером.

Писать стихи начал ещё в Кишинёве: первая публикация — в кишинёвской газете «Бессарабский вестник» в 1914 году, затем публикации в газетах «Курьер», «Бессарабия», «Свободная мысль» и в журнале «Молодая мысль» (c 1918 года), который он одно время редактировал. В начале 1920-х годов в Париже принимал участие в работе литературно-художественного кружка «Гатарапак» (в 1921 году — вице-председатель) и передвижного театра Куклимати, входил в состав группы «Через» (1922—1923). В июле 1922 года вместе с Борисом Божневым организовал «Выставку 13-ти» (в которой помимо организаторов приняли участие поэты Александр Гингер, Георгий Евангулов, Владимир Познер, Анатолий Юлиус, Валентин Парнах, Марк Талов, а также художники Виктор Барт, Лазарь Воловик, Пинхус Кремень, Константин Терешкович; вступительное слово произнёс Сергей Ромов), в 1925 году присоединился к «Союзу молодых поэтов и писателей», в 1925—1927 годах редактировал журнал «Новый дом», входил в объединения «Зелёная лампа» (дома у Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, 1927) и «Перекрёсток» (1930). Два стихотворения Кнута («В поле» и «Джок») были в 1924 году напечатаны в СССР («Недра», Москва, Книга 4, стр. 262—263) — это первая публикация под псевдонимом «Довид Кнут». В начале 1930-х годов Кнут развёлся со своей женой Сарой (Софией) Гробойс, с которой он был знаком ещё по Кишинёву и имел общего сына Даниэля.

Первые литературные опыты Д. М. Фиксмана в эмиграции были одобрены Владиславом Ходасевичем и в 1925 году там же, в Париже, вышел первый поэтический сборник Довида Кнута «Моих тысячелетий». За ним последовали сборники стихотворений и рассказов «Вторая книга стихов» (1928), «Сатир» (1929), «Парижские ночи» (1932), «Насущная любовь» (1938), — все изданные в Париже. Последнюю подборку стихотворений из цикла «Прародина» о своей поездке в Палестину на борту парусника Еврейской морской лиги «Сарра Алеф» (капитан Ирма Гальперн, 1937) опубликовал в 1939 году (часть из этих стихов были переведены на иврит Авраамом Шлёнским). В 1938 году опубликовал путевые заметки «Альбом путешественника» об этой поездке. В том же году начал редактировать издаваемый им с Ариадной Скрябиной и Евой Киршнер еврейский журнал на французском языке «L’Affirmation» (1938—1939). Публиковался в журналах «Воля России» (Прага), «Числа» (Париж), «Современные записки» (Париж), «Русские записки» (Харбин), газетах «Последние новости» и «Дни» (обе — Париж). На протяжении 1930-х годов был дружен с поэтами Юлианом Тувимом и Леоном Гомолицким. В 1939 году вместе со Скрябиной посетил 21-й Сионистский конгресс в Женеве.

В 1940 году Довид Кнут был мобилизован в армию, а после оккупации Парижа нацистами вместе со своей второй женой Ариадной (1905—1944) — дочерью композитора A.H. Скрябина и тремя её детьми от предыдущих браков бежал в Тулузу на свободном от оккупации юге Франции, где был среди организаторов Еврейской армии (Armee Juive — подпольной еврейской партизанской организации). Здесь и Довид Кнут и Ариадна Фиксман стали активными участниками Французского Сопротивления, занимались переправкой оружия в оккупированную зону. В 1942 году вышла французская брошюра Довида Кнута о вооружённом сопротивлении нацистам «Que faire?» (Что делать?), 26 мая 1943 года родился их общий с Ариадной сын Йосл (Йоси), а через год Ариадна была выслежена вишистской полицией в Тулузе в ходе миссии по переправке беженцев в Швейцарию и 22 июня 1944 года погибла в перестрелке при попытке задержания. Сам Кнут с сыном были переправлены в Женеву, где находились до окончания военных действий.

Осенью 1944 года Довид Кнут вернулся с детьми в Париж, но как бы следуя диктуму Адорно о невозможности стихотворчества после Освенцима, не нашёл в себе больше душевных сил слагать стихи. В 1946 году он стал редактором журнала «Le Monde Juif» (Еврейский мир), впоследствии «Buletin du Centre de Documentation Juive Contemporaine», в 1947 году выпустил в своём переводе на французский язык пьесу Макса Цвейга «Тель—Хай», опубликовал книгу о еврейском сопротивлении нацизму во Франции «Contributions a l’histoire de la resistance juive en France» и в том же году женился на актрисе Виргинии Шаровской (в замужестве Лее Фиксман). В 1949 году Кнут выпустил большой том избранных стихотворений и в том же году вместе с женой и всеми детьми покинул Францию (26 сентября) и переехал в Израиль. Жил в Тель-Авиве, киббуце Афиким (1949—1950), учил иврит в ульпане в Кирьят-Моцкин. С конца 1950 года вновь жил в Тель-Авиве, где спустя пять лет умер от злокачественного новообразования мозга.

Стихотворение Довида Кнута «Кишинёвские похороны» (изначально — «Я помню тусклый кишиневский вечер») вошло в большинство антологий зарубежной русской поэзии.

Кнут считал себя еврейским поэтом и обращался в своём творчестве к тысячелет­ним историческим и духовным традициям еврейского народа. Его поэзия направлена на поиски непреходящего, подлинного, су­щественного, скрытого в течение земной жизни. Она религиозна, часто молитвенна. <…> Он обладает верным пониманием смерти и про­светления. Его стихи музыкальны, он любит ритмические повторы в зачинах строк (ана­фора), чуток к слову, стремится к экономии выразительных средств и насыщенности сти­ха, редко бывает повествователен…

— Вольфганг Казак

Жизнеописанию поэта посвящён роман Светланы Бломберг «Насущая любовь Довида Кнута» (2004).

Книги Довида Кнута

• Моих тысячелетий. Птицелов: Париж, 1925 ([www.vtoraya-literatura.com/pdf/knut_dovid_moikh_tysyachelety_1925_text.pdf текст]).
• Вторая книга стихов. D. Knout — Тип. «Наварр»: Париж, 1928 ([imwerden.de/pdf/dovid_knut_vtoraya_kniga_stihov_1928.pdf текст]).
• Сатир. Монастырь муз: Париж, 1929.
• Парижские ночи: Стихи. Родник: Париж, 1932.
• Насущная любовь. Дом книги: Париж, 1938.
• Que faire? Тулуз, 1942.
• Contributions a l’histoire de la resistance juive en France, 1940—1944 (вклад в историю еврейского Сопротивления во Франции). Editiones du Centre de Documentation Juive Contemporaine: Париж, 1947.
• Избранные стихи. Четыре оригинальные литографии Якова Шапиро. Тип. «Moderne de la Presse»: Париж, 1949.
• Собрание сочинений в 2-х томах, составление и редакция Владимира Хазана. Еврейский университет: Иерусалим, 1997 и 1998.

Литература

• Владимир Хазан, «Довид Кнут: жизнь и творчество», Université Jean—Moulin: Лион, 2000.
• Владимир Хазан. «Особенный еврейско-русский воздух: к проблематике и поэтике русско-еврейского диалога в XX веке». Мосты культуры: Москва—Иерусалим, 2001.
• Фёдоров Ф. П. Довид Кнут. — Москва: МИК, 2005. — 446 с. — ISBN 5-87902-094-0.
• An Anthology of Jewish-Russian Literature: Two—centuries of Dual Identity in Prose And Poetry (антология еврейско-русской литературы), в двух томах (1350 стр), составление и редакция Максима Шрайера, M. E. Sharpe: Лондон—Нью-Йорк, 2006.
• Анатолий Кудрявицкий, «Я, Довид...». Литературное обозрение, 1996, № 2.
• Мириам Деган, «Благотворная жажда» (воспоминания о Кнуте и его жене Ариадне Скрябиной). Литературное обозрение, 1996, № 2.

Ссылки

• [dovid-knut.form.co.il/main.html Сайт Довида Кнута]
• [lit.lib.ru/editors/k/kudrjawickij_a_i/dovidknutstihiivospominanija.shtml Кнут в Библиотеке Мошкова (стихи, воспоминания)]
• [www.ajpn.org/images-pers/1286147899_knout.jpg Фотография: Довид Кнут с Евой Киршнер в Палестине (1937)]
• [almanah-dialog.ru/last/last_tom2/lz6 Стихи в альманахе «Диалог»]
• [www.narodknigi.ru/journals/27/blazhennyy_gruz_dovida_knuta/ Статья Льва Айзенштата «Блаженный груз Довида Кнута» в журнале «Народ Книги в мире книг»]

Отрывок, характеризующий Кнут, Довид

– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…