Княжнина, Екатерина Александровна

Екатерина Александровна Княжнина (1746, Санкт-Петербург — 6 июня 1797, Санкт-Петербург) — русская поэтесса, первой напечатавшая свои произведения (1759).

Биография

Дочь А. П. Сумарокова, получила домашнее образование. Отец покровительствовал проявлявшемуся у дочери интересу к литературе, но не одобрял её склонности к писанию стихов, опасаясь, что в них появятся неприличные для девушки «полюбовные изъяснения». Поэтому напечатанная в «Трудолюбивой пчеле» «Элегия» сочинена от лица мужчины.

При разъезде Сумарокова с женой в 1765 — 1766 годах Екатерина осталась с отцом, с ним и переехала в Москву в марте 1769 года. В том же году в Москву переехал Княжнин, воспользовавшийся шансом показать рукопись своей первой трагедии "отцу русского театра", и обративший внимание на Екатерину. По просьбе Княжнина его приятель Фёдор Карин сосватал Екатерину Александровну. Данная версия записана Сергеем Николаевичем Глинкой со слов Карина. По мнению П.Н.Беркова свадьба состоялась в 1768 году, а в Москву переехала её сестра — Прасковья. Этой версии противоречат свидетельства Александра Княжнина (сына), Болховитинова (по запискам и рассказам друга Княжниных Ивана Дмитриевского) и Глинки о том, что сватовство произошло в Москве. Свадьба, по словам сына, была в Санкт-Петербурге.

Достоверная информация об участии Екатерины Александровны в литературной жизни крайне скудна. Берков утверждал, что и стихотворение, напечатанное в «Трудолюбивой пчеле», сочинено не ею, а её отцом. Это утверждение неверно, в «Санкт-Петербургском вестнике» за 1778 (Ч. 1) напечатана «Элегия» с подписью «К***а К***а» («Катерина Княжнина»).

В письмах М.Н. Муравьёва за 1781 год упоминается, что некий Арсеньев, которому покровительствует Княжнина, пишет несколько сатир против Н.П. Николева, Ф.Г. Карина, А.С. и Д.И. Хвостовых и других.

Существует предание, что во время первого представления комедии Николева «Самолюбивый стихотворец» на Придворном театре 15 июня 1781 года, более грубой, чем опубликованная пьеса, из ложи, где сидела Княжнина, раздался свист, подхваченный зрителями. Так, якобы, было положено начало традиции освистывания плохих пьес в русском театре. Сама Княжнина в связи с данным представлением написала несохранившуюся эпиграмму на Николева, который в ответ сочинил несколько грубых стихотворений против Княжниной.

Нападки Ивана Андреевича Крылова на Княжнину в памфлете «Проказники», в «Почте духов» и других сочинениях, видимо вызваны какими-то личными причинами.

Хотя Княжнины жили достаточно скромно, по свидетельству Сергея Глинки, их дом был открыт для всех. В нём бывали Фёдор Карин, Григорий Потёмкин, Иван Дмитриевский и прочие. Представления о доме Княжниных как об аристократическом салоне — не более чем легенда.

Якобы её стихотворения были положены на ноты Раупахом и изданы без имени автора Княжниным, что рассердило Сумарокова, начавшего печатать их в «Трудолюбивой пчеле» за своей подписью, однако это не отражено ни в каких каталогах.

Была похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга; в 1950-е годы могильный камень перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры.

Издания

В «Трудолюбивой Пчеле» за март 1759 года Екатерина Княжнина поместила элегию «О ты, которая всегда».

Ложное авторство

По слухам, собранным М.Н. Макаровым, якобы уже к началу 1759 Княжнина была предметом страсти Княжнина, который будто бы советовался с ней о своих стихах и правил её стихи. Как утверждает далее Макаров, Княжнин якобы уговорил композитора Г. Раупаха сочинить музыку к любовным песням поэтессы и издал стихотворный сборник Княжниной с нотами, в который вошли песни «Сокрылись те часы, как ты меня искала…», «В какой мне вредный день ты в том меня уверил…», «Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою…», «Позабудь дни жизни сей…», «Уж прошел мой век драгой…», «Тщетно я скрываю сердца скорби люты…». Узнав о поступке дочери, Сумароков будто бы рассердился и перепечатал эти шесть песен в «Трудолюбивой пчеле» за ноябрь как принадлежащие ему самому. Макаров ошибочно приписал Княжниной, кроме песен, ряд других стихотворений, эпистолу «К неправедным судьям» и оду «Противу злодеев».

Эта версия была принята на веру многими последующими биографами, а С.А. Венгеров даже перепечатал вместе с «Элегией» шесть песен и «Противу злодеев» в подборке стихотворений Княжниной. Однако, шесть песен на самом деле принадлежат Сумарокову, и напечатаны они были впервые без разрешения автора в сборнике Г.Н. Теплова «Между делом безделье, или Собрание разных песен» (на музыку Теплова, 1759 год). Все приписываемые Княжниной стихотворения и песни, кроме «Элегии», также написаны её отцом и включены Н.И. Новиковым в «Полное собрание всех сочинений» Сумарокова. Однако тот же Новиков, хорошо знакомый как с Княжниной, так и с Сумароковым, сообщал, что Княжнина писала весьма неплохие стихотворения, напечатанные в «Трудолюбивой пчеле». По-видимому, речь идет о каких-то анонимно опубликованных произведениях.

Семья и дети

Вышла замуж (ок. 1769) за Я. Б. Княжнина (1740/1742 — 1791), одного из крупнейших драматургов русского классицизма. Их сыновья стали генералами, командирами времён наполеоновских войн: генерал-лейтенант Александр Княжнин (1771—1829) и генерал от инфантерии Борис Княжнин (1777—1854).

О Княжниной

• И. А. Крылов в своей комедии «Проказники» (1787—1788) высмеивал первого драматурга своего времени Княжнина (под именем Рифмокрада) и его жену Княжнину (Таратора), — возможно, из-за личной обиды. Результатом были ссора с семьёй Княжнина и неудовольствие театральной дирекции.

Ссылки

• Княжнина, Екатерина Александровна // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Княжнин // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
• [russian_xviii_centure.academic.ru/379/Княжнина_Екатерина_Александровна Княжнина Екатерина Александровна // Словарь русского языка XVIII века. — М:. Институт русской литературы и языка, 1988—1999.]

Отрывок, характеризующий Княжнина, Екатерина Александровна

– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…